Это как в фильме «Зеркало» Тарковского. Там мальчик учится говорить, а я вдруг научился вспоминать.Воспоминания «попёрли» как-то вдруг.
А что-случилось-то…, всего на всего - весенняя погода и запах земли, листьев и даже выхлопа автомобилей. Этот коктейль из запахов вдруг повернул какой-то рычажок в башке, и они вдруг проявились – чёткие и ясные.
Именно в этот момент увидел себя маленьким, стоящим на крыльце деревенской избы. Слева, спускается с крыши гигантская сосулька («гигантская» это с позиции моего тогдашнего роста). Кто-то отламывает кусок и даёт мне, и я начинаю сосать её. Жадно, очень жадно, глотаю талую воду. Вода совершено безвкусная, но такая холодная. А во дворе большущий костёр и все прыгают через него. А до этого в доме лепили птичек. Говорили, что это жаворонки. Глазки им вставляли из изюминок.
Большое помещение в избе (комнатой назвать язык не поворачивается), полати, большая русская печь, стол большущий, вокруг лавки (и не стулья вовсе). В голове два ракурса (это по-современному, по-операторски) – один с печи, другой с полатей. Только тогда помещение видно целиком.
Сидим за столом, видно обед, какая-то женщина ухватом достаёт из печи чугун и ставит его на середину стола. А вот как ели вспомнить не могу. Но как хорошо помню ухват, чугун, печь.
Мне делают игрушку, наверное, чтоб не возникал. Игрушка проста, проста как в каменном веке. Из костей сваренной и уже съеденной курицы делают лошадку и дровни. Лошадку с помощью ниток запрягают в дровни. Играю где-то на полу.
За столом мужики, при свете керосиновой лампы, играют в домино, а я почему-то ползаю прямо по выкладываемым костяшкам. Не знаю, мешаю им или нет, но мне не нравится, когда выкладывают «дупель». Почему это он стоит поперёк всей фигуры на столе? Я поправляю. Фигура какая-то очень уж затейливая и мне надо поправить её. Поправляю. А все почему-то смеются.
Поездка в лес на дровнях. Меня закутывают в какую-то овчину, но мне всё равно холодно. В лес поехали, видно за дровами. У дерева утаптывают снег и начинают стучать топорами. Как падает дерево - нет в памяти. Зато в памяти есть летний поход в лес. Мне показывают пень от того дерева, срубленного зимой. Пень выше моего роста. Видно так и не смогли утоптать, как следует снег.
Меня зовут к столу и ставят то ли на лавку, то ли на табурет около стола. Теперь мне виден стол и то, что на нём происходит. На столе уже развернутый кулёк, а в нём что-то пищащие и кряхтящие. Мне сказали, что это моя сестрёнка. Какой ужас.
Ледоход. Лёд движется, скрежещет и ломается с грохотом. Грохот пугает меня. Кто-то маленький падает в ручей, который бежит вдоль заборов и убегает куда-то к реке. Кто упал, не знаю. Кричу и бегу в избу. Потом этот маленький сидит голышом на столе, а его чем-то трут.
Летняя река (какая не знаю), песок на берегу. Пристань (теперь знаю это - «дебаркадер»), прямо - выход к реке, слева кассы, справа помещение со скамейками. Там много людей. Мы с кем-то (может с матерью) возвращаемся назад, поднимаясь в гору, на берег.
Через некоторое время всё повторяется. Мы опять идём на дебаркадер. Только женщина (скорее всего мать) идёт со свёртком в руках – это моя сестра. Остальные нагружены вещами. Нас, похоже, провожают. На мостике, который идёт к дебаркадеру можно остановиться и постоять, пока не позовут. Посмотреть, как внизу пробегает вода. Рост не позволяет смотреть выше перил, и я смотрю, просовывая голову меж продольных брусьев.
Теперь на дебаркадере реки не видно, там что-то изменилось. Реки не видно, зато всё пространство занимает какое-то продолжение причала. Там что-то похожее на ворота, нет, скорее всего, на проход в какой-то стене, ведущий к реке. Ведь там дальше видна река. И пахнет теперь как-то по-особенному. Раньше я этого никогда не унюхивал.
Женщина (скорее всего мать) плачет. Плачут и те, которых не пустили дальше деревянного мостика.
Что-то страшно ревёт, пол под ногами начинает дрожать и что-то шлёпать по воде. Мостик убирают, и кто-то остаётся там, на пристани, а мы спускаемся вниз, по очень крутой лестнице.
Внизу в большом помещении рядами стоят скамейки. Женщина с трудом складывает чемодан и узлы, а я упираюсь носом в оконное стекло. Берег уплывает и теперь видна и река, и берег.
Меня далеко не отпускают. И я сижу как привязанный.
Потом, уже ночью пароход опять страшно ревёт и толкается всем своим телом в пристань, и мы, собрав вещи уходим с этого парохода. Всё это называется пересадкой.
Мы уже на другом пароходе и теперь мать сидит на палубе на баулах, а мне разрешили немного подвигаться.
Пароходный коридор, сетчатая стена с одной стороны, глухая с другой. За сеткой что-то двигается, и слышна вода и пахнет водой. Сетка влажная на ощупь.
Где-то в конце палубы видна лодка, она привязана к мачте. Отсюда виден след на воде от парохода. На берегу что-то сильно горит. И вдруг в воде плеснула рыба. Она почти выскочила из воды. И я бегу сообщить матери, что я увидел.
Экскурсия по пароходу продолжается. Какие-то надстройки на палубе и окна на них. Стёкла в них круглые и толстые. Только окна не как в домах, которые открываются совсем в другую сторону, они открываются смешно – наверх, они открыты как будто от пола.
Через окно видно, как внизу двигаются какие-то очень большие железяки, а люди совсем их не боятся, ходят вокруг и что-то с ними делают.
Как здорово пахнет. Запах горячего железа и масла, чуть-чуть приправленный запахом речной воды помнится до нынешнего времени. Ещё раза три приходил ко мне этот запах.
Один раз, катаясь на пароходе «Демосфен», он возил по бухте, уплывая чуть-чуть за остров Нарген. «Демосфен» был стареньким, таким же стареньким, как и его «однофамилец». Он был колёсным и также шлёпал своими колёсами, как и пароходы на которых мы тогда плыли.
Но там был не совсем такой, там был запах моря, а не реки. Такой же, и тоже не речной запах это когда я был у своего друга в гостях на «Али Амирове».
Если судить по двум открыткам, которые у нас сохранились, то это год сорок второй. Сами открытки отправлены в октябре сорок первого. Я их нашёл в документах моей тети. Уже после её смерти.
И опять пересадка. Другой пароход и страшная качка. У меня, как потом вспоминали, была морская болезнь.
Не помню. Наверное, не выгодно, вот и не помню. Зато помню, как сошли с парохода в каком-то тёмном и поэтому чёрном городе. Ничего не было видно. В темноте был виден только край тротуара, он был набелен и выделялся в темноте. Раза два нас останавливали. Светили фонариками и смотрели бумаги. Как попали домой, в Крепость, совсем не помню. Очень похоже, что мой дом и не в Крепости вовсе. Утром женщина собирается, берёт свёрток с сестренкой, и мы опять куда-то едем. На этот раз на поезде. Поездка недолгая. В Баладжары.
Родители явно что-то не поделили. А ведь если судить по моему гороскопу, то я был зачат в такой страстной и яркой любви, большой и чистой.
В Баладжарах живут мои дед и бабка. По матери. Удивительно, но помню только деда. Это, наверное, потому, что есть его фотография.
Баладжары для меня - это длинный-длинный мост над железнодорожными путями. Он гораздо длиннее, чем мост в Баку, на вокзале. И он более живой. Под ним почти всё время проходят поезда. Длинные. Иногда с двумя паровозами. А иногда один паровоз позади состава прицеплен. Он называется – толкач. Это значит, у этого состава впереди подъёмы будут.
После моста длинная мостовая, покрытая булыгой. Слева бесконечный, длинный забор (какой маленький у меня запас слов - всё время «длинный»). Забор не сплошной, собранный из узеньких дощечек.
И мне всё видно, что происходит там, за забором. А там очень интересно. Выползают из депо паровозы и как-то послушно становятся на поворотный круг. Круг нужен, чтоб нужный паровоз отправить на нужный ему путь. Паровозы разные. Тут и «овечки» они с тендером или без него, длинные «ФД» и такие же огромные «ИС». Все они пыхтят и окутаны паром. «Овечки», которые без тендера будут целый день крутиться где-то рядом, временами подбегая к кранам, чтоб попить водицы.
Отдельным строем стоят снегоуборщики. «А, что они вот этим снег убирают?». У снегоуборщика впереди щит прикреплён со скосом. Стоят ремонтные поезда.
Справа домики. В самом крайнем живут мои дед с бабой. От тротуара, который вдоль улицы узкий проход к дому. Справа и слева какие-то прозрачные ограждения. Может сетка. Сквозь неё видны палисадники, в которых почти ничего не растёт. Вот и за сеткой слева одно единственное дерево. Оно такое чахлое, ну прямо скелет. Под ним стол. За ним временами, по каким-то дням, я вместе с дедом и бабкой пью чай. Чай, почему-то такой вкусный, наверное, потому, что из самовара и с молоком. Одно только - он без сахара. В этом же палисадничке я играю с соседскими детишками.
Соседи живут рядом. Окна их комнаты выходят прямо в палисадник. Окна комнаты, где живу я, выходят прямо на улицу, идущую от главной к школе. Занятия в школе, похоже, не идут. Парты вынесены и составлены в пирамиды. Среди этих парт так весело играть. Там можно проползать под ними или наоборот взбираться на самый верх.
Недалеко от школы какой-то склад и его даже охраняет часовой. Склад окружён колючей проволокой. На территории, посередине целая куча жмыха. Меня старшие ребята заставляют пролезать под проволокой и перебрасывать через неё бруски похожие на шоколад. Они гораздо толще. Для нас этот жмых, действительно как шоколад. Да, что там - жмых вкуснее шоколада. Его куски можно держать за щекой и ждать, когда они станут помягче, чтоб потом разгрызть и проглотить их.
Умирает сестрица. Похороны. Идём куда-то, довольно далеко, переходим через пути, дальше в гору. Там кладбище. Здесь и оставляем мою сестричку, в земле. А мы, потом в палисаднике, играем в похороны. Кого-то хороним и даже закапываем кого-то или что-то.
Во время моего пребывания в посёлке хоронили довольно часто. В основном это были работающие на станции, а особенно страдали сцепщики. Теперь и профессии такой никто не знает.
Сцепщик — это «тореадор» на железной дороге (вот ведь какое сравнение придумал). В его обязанности входило накинуть цепь одного вагона (это нечто мощное с толстенными и тяжеленными звеньями) на крюк другого. А ещё надо и тормозной шланг соединить. Надо представить чувства человека, который занял позицию и стоит между крюком и буфером одного вагона, в то время как другой приближается к нему с непонятной скоростью. Может медленно, а может так быстро, что сцепщику надо уповать только на удачу.
Это сейчас автосцепка, тренькнуло что-то, и вагоны сцепились, а тогда любая ошибка сцепщика и он в лучшем случае калека.
Дед и мать работают на «железке». Дед, похоже, машинист. Но в дальние рейсы уже не ходит, «катается» на маневровой «овечке». Толкает туда-сюда вагоны, иногда составы. Загоняет составы на горку сортировочную. С горки их распустят и соберут новые. На новые направления и в новой очерёдности. Мать пломбирует вагоны. Ещё та работа. Иногда и меня берёт с собой. Наверное, оставить не с кем.
Вагоны, они-то разные, маленькие и большие. Они и платформы с низкими бортами. На них брёвна, перевязанные проволокой, они и теплушки с надписью (сейчас и не помню) «Сколько-то там человек или восемь лошадей». Есть и другие надписи – «Тормоз Вестингауза» или «Тормоз Матросова». Но это всё я уж потом узнал, когда читать научился.
Большие вагоны их «пульманами» называют. У них по две оси на каждом конце, всего четыре. Они в два раза больше «теплушек». У теплушек-то всего две оси. Пульманы, которые пломбирует мать в основном вагоны-холодильники. И если боковые створки уже опломбированы при погрузке (скорее всего это продукты), то шахты, в которые только что загрузили лёд, следует уже опломбировать моей матери.
Она оставляет меня внизу, у колёс, а сама лезет вверх, на крышу (причём на каждом вагоне два раза), там захлопывает крышку шахты, задвигает запор и вешает на проволочке свинцовую бляшку, которую прижимает специальными щипцами-плобиром. Вот и вся работа. Вагонов только очень много. Раза два брала и меня на крышу. Я карабкался по лесенке впереди неё, а она меня подталкивала сзади. А спускались – сначала она, а потом уж я.
Ходили вдоль составов и днём и даже ночью. В вагонах лёд таял, и они истекали водой. Под ними всегда были лужи.
Не раз и не два переползали под стоящими составами. Мне то что, я маленький, мне и сгибаться не надо было (или почти не надо).
Ночью, сначала издали гул двигающегося поезда, а потом чёрный и горячий паровоз (затемнение и составы идут в темноте, только на паровозе приглушённый свет), а затем вагоны состава. Чёрные вагоны на чёрном фоне. Только фон чуть светлее и поэтому вагоны более-менее просматриваются. От бесконечного мелькания вагонов начинает кружиться голова и невольно тянет туда, где пробегают вагоны.
Меня разрывали между Крепостью и Баладжарами. Как попадал в Крепость не помню, зато как уезжал в Баладжары…
Приходила бабушка, я утыкался в её плюшевое пальто и почему-то плакал. Одним словом, плакса был. Потом путь на вокзал. На поезд «ученик». Окно вагона, за окном аэродром и самолёты. Но это так быстро пробегает, потом озеро Бейюк-шор. На нём какие-то квадраты. Потом узнал это воду выпаривают, соль добывают. Потом длинный мост и дедобабкина квартира.
Когда жил в Баладжарах, то с нетерпением ждал, когда прибежит отец.
Это же надо - пешком, в темноте он проходил расстояние от города до посёлка. А это без малого двенадцать километров и это по прямой, к тому же в одну сторону. Скорее всего его попутки подхватывали, но всё равно это был подвиг. И всегда у него за пазухой была краюшка хлеба, которую он «отнял у зайчика». До чего же вкусный был тот хлеб. И опять был плач из-за того, что отец уходит. А ведь ему надо было пройти-пробежать до города, чтоб утром быть в части. Он был, как тогда говорили «на полуказарменном положении», и обязан был днём находиться в части, в порту.
Однажды меня привезли в Баладжары и по какой-то причине прямо на работу к матери. Помню её (а вот деталей не помню, её лицо как маска белая), она стоит на коленях передо мной и плачет. Вокруг её товарки, окружили – «Ну, что ты плачешь, радоваться надо, ведь вот он прямо перед тобой!» - А она всё равно плакала.
А в Крепости у меня ЧП произошло. Да ещё какое. Сижу на подоконнике, ноги на улицу свесил. Вывалится, не могу, решётка не допустит. Сижу себе и, как в магазине тётенька, карточки ножничками режу. И квадратики-купончики по ветру, в переулок выпускаю. Одно хорошо, что это были, похоже, не хлебные. Всё равно досталось мне тогда.
Морвокзал. Около стены бани, рядом с кранами, откуда льётся холодная вода и кипяток для чая, сидит на баулах мать. Рядом с нею мальчишечка, совсем малой. Только-только на ноги встал. Он жмётся к ней, а я жмусь к ноге отца (как чётко это я сейчас вижу). Это сейчас могу сказать, что это проводы, а мальчона этот - мой сводный брат. То, что это мой брат только недавно до меня дошло. Нет, то что это брат я знал всегда, а вот что это сводный только сейчас.
Уже много потом пришло письмо к соседке. Отец не переписывался с матерью, хотя всё время интересовался, что там у них происходит. Вот так от соседки и узнали, что братишка мой помер.
Уже вечер был, на улице темно, мы с отцом сидим дома. Что делаем? Наверное, ничего. Может, читаем, а может, слушаем приёмник. Тогда много радио-спектаклей было. На свидания ещё не ходил, рано мне было.
Звонок в дверь.
Звонок это когда звенит, а у нас рёв был. Почти как «тревожный ревун» на корабле, но в этом была необходимость, особенно зимой. Прятались в маленькой комнате, чтоб сохранить тепло и от входной двери нас отделяли ещё две двери.
Вот и тогда проревел наш звонок. Отец вышел к дверям, постоял и вернулся назад.
- Это тебя….
А потом….
Что было потом?
Не буду писать об этом. Может когда-нибудь позже. А сейчас руки на клавиатуру не хотят ложиться.
Извините.
А скорее всего так и не закончу этот свой рассказ. Это как в своё время мода была на некоторую недосказанность в кинофильмах. Дескать зритель сам должен додумать.
Вот и читатель может додумать и вместо меня закончить.
А я и не знаю поставить мне запятую или многозначительное многоточие. Не знаю.
…, вот это самое многозначительное многоточие и даже запятую пристроил.
Вот и ещё одно воспоминание и опять детство моё.
Послали нас, вообще-то послали не меня, а руководителя группы и послали совсем не туда, куда вы думаете. Правильнее сказать отправили в командировку. А меня прикрепили к руководителю как снимающего. Ведь в командировке многое надо зафиксировать. Получили командировочные документы, в кассе получили деньги, сбегали за билетами, а вечером на вокзал, на поезд «Баку-Тбилиси».
В Баку холодно с ветром, бакинская зимняя погода, а в вагоне натоплено до невозможности. Нам ехать до станции с таким красивым названием Герань. Станцию должны проехать среди ночи. Просим проводника разбудить нас. Хорошо мы тогда заснули и проснулись только тогда, когда проводник разбудил совсем не вежливыми толчками – Давай-давай… скорее… поезд мало стоит.
И вытолкнул нас из вагона, вытолкнул примерно так как выталкивают парашютистов из самолёта.
Вытолкнутые и полуодетые увидели только хвостовые фонари нашего дома. Такого тёплого и такого уютного.
Нас оказалось уже трое, вместе с нами вытолкнули и ещё одного. Одевались уже на путейном гравии.
- Ну, что теперь куда?
Это вопрос к моему начальнику.
- А я не знаю…. Это не Герань….
Только собирались перейти через пути к перрону, где светилась станция нам неизвестная, как оттуда, куда убежал наш поезд, появился прожекторный луч локомотива. Не успели мы перебраться. И прогудел над нами тепловоз, такой тёплый и пованивающий выхлопом солярочным. А потом побежали, постукивая на стыках вагоны.
Вагоны разные, в основном, цистерны, длинные, которые в моём детстве «пульманами» назывались, низенькие платформы…. Много вагонов, они проскакивали мимо, открывая на мгновение огни вокзальчика, куда мы не успели добежать.
Тук-тук, так-так…. Какие знакомые звуки и какое знакомое чувство. Знакомое детское воспоминание. Чувство что тебя тянет туда где стучат колёса. Может вот также этот стук загипнотизировал и Анну Каренину. А что очень может быть.
Долго ожидали пока не пройдёт состав. Вот пробежал последний вагон и сразу такая тишина, а вдали красный фонарь и наша цель - освещённый вокзал.
- Нееет…. Это не наше… Куда мы попали?
Проспали видно не только мы, но проспал и проводник. Высадил нас на перегон дальше. Это была следующая станция после Герани.
Ощущение препоганейшее, ведь нам надо на остановку автобуса, которая рядом со станцией Герань. Мне-то что я всего лишь сопровождающий главного. Представляю его состояние.
Тоскливо ждём непонятно чего. Знакомимся и с нашим попутчиком неожиданным. Ему куда-то от Герани дальше, но автобус ему не нужен, и он относительно спокоен. И тут, оттуда куда умчался наш поезд вдруг прибывает состав из пассажирских вагонов, но он «чёрный», без света внутри. В целом всё это напоминает кадр из какого-то сюрреалистичного фильма – ярко освещённый зал ожидания, частично освещенный и полутёмный перрон и мрачный состав из неосвещённых вагонов. Он как привидение или «летучий голландец» железных дорог. Но он носом стоит туда куда надо нам, и мы погрузились.
В вагоне тихо, темно и дико холодно. Сидим анекдоты травим, выясняем кто кого знает. Много общих знакомых находим, ведь Баку город маленький. И мечтаем, чтоб поезд на Герани остановился. Ведь он без расписания.
Тронулись. Трясёт, в разбитые окна ветерок задувает, но мы едем, а это главное.
И что интересно - на Герани остановились и сразу через вокзал на площадь. А там стоит, ой стоит наш автобус. Успели.
Дальше всё как обычно в командировках, но зато один эпизод, который так и засел в мозгу (а может в мозге, а может просто в голове).
В тот день закончили экскурсию по стройке, которая именуется авторский надзор, доехали до базы, работяги автобусов своих ожидаючи в столовке сидят, чаи гоняют. Начальство местное с моим что-то обсуждают. Мне всегда претили эти заседания – деньги, арматура, бетон, отсыпка. Скучно, а главное всегда жарко. Вот и остался на улице, рядом с нашим «уазиком». Хотя и здесь тоже невесело, но хотя бы воздух свежий. Справа горы, впереди тоже, но пониже будут.
И вдруг вот из-за этих самых, которые пониже, появляются два огня. Они настолько яркие, что даже при дневном свете отлично видны. Я как завороженный и только появляется мысль – быстрее к машине, быстрее «фотик» взять и не успеваю. Только дверцу машины открываю, как над нами проносится что-то. То, что это самолёты понимаю просто на уровне подсознания. А их уже и нет, только вдали видны их силуэты. А потом грохот, грохот заполняющий всё в округе, грохот, заставляющий прижаться к машине.
Из столовой выскакивают рабочие, они лезут даже в окна. Страх так велик, что не позволяет оценить ситуацию.
Тут и начальство подбегает
– Что взорвалось? Где взорвалось?
Только поуспокоившись начинают хоть что-то соображать и все как-то разом начинают хихикать. Потом дорога в гостиницу, променад по центру города с обязательным посещением тамошних магазинов, а утром автобус (и чего не поехали на автобусе позавчера) и домой.
Вот, пожалуй, и всё.
А детские воспоминания – так это поезд, промчавшийся мимо и мелькание вагонов, и перестук колёс.
