1900 - 1978
В послевоенном 1949 году в Удмуртском государственном педагогическом институте (УГПИ) образовалась кафедра всеобщей истории, первым руководителем которой (1949-1952) была к.и.н. Е.А. Миллиор.
Архив Миллиор Елена Александровна (1900 - 1984), филолог
Рукописи: роман "Дион"; цикл статей "Размышления о романе М.А.Булгакова "Мастер и Маргарита"; рассказы, стихотворения. Эскиз романа "В 195.. году". Переводы мемуаров Маргариты Волошиной "Зеленая змея" и Иоанна Гюнтера "Жизнь в восточном ветре". Дневники (1928, 1967-1972). Письма Е.А.Миллиор литературоведам Ю.М.Лотману и В.А.Мануйлову, писателю В.А.Рудичу. Письма к Е.А.Миллиор: В.В.Бианки, И.Ф.Кунина, Ю.М.Лотмана, В.А.Мануйлова, Н.Ф.Сафоновой, Г.Телпорта (Венгрия) и др. Автобиография (1938). Список научных трудов (1954). Фото Е.А.Миллиор (1927-1976). Отзывы С.Я.Лурье и И.И.Толстого о кандидатской диссертации Е.А.Миллиор "Исократ и Второй Афинский морской союз" (1938) и статье "Новелла об Аристодеме, тиране Кумском" (1947). Воспоминания Н.В.Сафонова об Е.А.Миллиор.
ф.439, 92дд., 1920-1978 гг.
[Джана: Нелли я увидела впервые, когда мама вернулась - подругу, с которой они училась в одном классе гимназии. Хрупкая, с седыми букольками вокруг нежного личика. Смешливая и романтичная.
"Милая моя Олечка! - писала Нелли. - Недавно я слышала передачу песен 20-30-ых годов, думала о юности и о том, что ты - романтика моей жизни. В моей собственной жизни никакой романтики не было, я промечтала свою жизнь, пережила ее не в действии, а в воображении. В воображении я пережила любовь, путешествия, борьбу. Сейчас оглядываюсь назад и спрашиваю - как же зря я растратила себя. Мне иногда говорят, будто не совсем зря, я ж работала, читала лекции, что-то давала молодежи. Возможно, но несравненно меньше, чем могла бы".
Мне казалось, Нелли жила сразу во всех местах: в Ижевске, в Ленинграде, в Коктебеле у Волошиных... Нелли приезжала, и мне надо было ее встречать, маленький чемоданчик всегда был для нее слишком тяжел.
Нелли - Елена Александровна Миллиор, преподавала греческую литературу в Ижевском педагогическом институте, была профессором на кафедре истории. Студенты приходили к ней домой, она опекала их и привязывалась к ним своей не знавшей приземленной жизни душой.
По существу говоря, у нее не было дома. Они эвакуировались, она и ее мама, во время войны в Ижевск, и после войны не нашли в себе сил вернуть ни ленинградскую прописку, ни квартиру.
Неллин язык отличался от нашего, и мы часто повторяли ее фразы и словечки. В первые свои приезды она восклицала: "Ах если бы у меня был такой туалет, я бы сидела в нем и читала книги!" Такой роскошной казалась ей наша крохотная уборная на Короленко с окошком, замазанным белой краской. Их дом в Ижевске отапливался дровами, а уборная была во дворе.
В ней жило много стишков, игривых и куртуазных.
"Ах, - как-то сказала она, увидев меня в белой облегающей кофточке:
"Грудочки у рыбок
Просто красота,
Трудно без улыбок
В те смотреть места".
- Зови меня просто Нелли, - попросила она как-то, и я попробовала, получалось забавно как игра, только мама удивилась.
Иногда они с Олей часами говорили про одного человека, которого Нелли любила всю жизнь. Ее рассказы о нем были трогательно детскими и казались выдуманными: "Недавно на собрании античников Виктор делал доклад, а я вела себя шумно, и он сказал: Нелли, выйди из зала!"
В другой приезд рассказывала, сияя: "Представь, последний раз, когда я приехала в Ленинград, Виктор встретил меня и донес мой тяжелый чемодан до самых моих дверей!"
А я удивилась, что он, оказывается, настоящий.
Нелли и ее мама не умели готовить, потому что до революции это было дело кухарок. Для них всегда готовил кто-то.
- Нелличка, это же так просто, сварить картофель, смотри, - говорила Оля, но Нелли не научалась.
Я была у Нелли в гостях в чужой пустой квартире в Ленинграде, принесла пирожные, как она просила, и это была вся наша еда. Нелли ела пирожные тонкими пальчиками, смеялась и говорила глупости.
Однажды в Москве она взяла меня с собой к вдове художника Фалька. Потрясающе было смотреть, как приносимые из темной комнаты на мольберт ставились и оживали картины.
Нелли писала книгу про греческого мальчика Диона. Перелистывая эти желтые хрупкие листы - бумага, на которой мы писали в те годы, - видишь, как воображение Нелли действительно ведет ее теми же дорогами, что и Олю. Ее Дион тоже уходит из дома, оставляет отца, спорит с друзьями о государстве, справедливости, добре и смысле жизни.
Специальный выпуск Вестника Удмуртского университета посвящен Елене Александровне (Нелли) Миллиор (1900—1978), ученому-античнику, доценту Удмуртского пединститута. Ученица Вяч. Иванова в Бакинском университете, исследователь Исократа под руководством С. А. Жебелева и С. Я. Лурье в аспирантуре Ленинградского университета, человек широкой эрудиции, пытливой мысли, активного отношения к окружающим, она осталась и в памяти тех, кто ее знал, и в своем слове — в научных статьях, стихах, в переписке с незаурядными людьми
5/IV <...>
Вячеслав Ив. получил письмо от Лиды Гуляевой из Петербурга. Он показал мне его. Лида прислала ему 2 своих стихотворения. А кроме того — короткое сообщение: она заболела туберкулезом. Я взволновалась, испугалась. Вяч. Ив. вдруг спросил меня (очень серьезно): «Разве вы не любите ее демонической любовью? Если достанется не вам — пусть умрет?»
31/V.
Проф. А.Д.Гуляев читал нам историю древней философии. Специальностью его был Платон. Многие годы изучал он великого идеалиста, но работу о нем ему так и не удалось опубликовать. Читал с необыкновенной простотой и ясностью. Был он невысокого роста, сед с остренькой седоватой бородкой, светлыми отсутствующими глазами, немногословен, задумчив. Студенты любили и уважали его.
Казалось, с Вячеславом Ивановичем их должно связывать многое. А между тем Вяч. Ив. вскоре стал глубоким принципиальным противником Александра Дмитриевича. Ни капли личного не было в этой вражде. Но Вяч. Ив. сделал все, чтобы и в моем сердце уничтожить почтительную любовь к Гуляеву. Конечно, это произошло не сразу.
Гуляев к революции подошел как моралист. Как моралист он принял ее. Когда умер Ленин, Гуляев выступил с короткой речью на траурном университетском собрании. Слезы мешали ему говорить. После собрания Вяч. Ив. сказал мне о нем очень серьезно: «Ленин олицетворял для него моральный пафос революции». Алекс. Дм. совершенно искренне стремился «перестроиться». Как-то он сказал: «Всю жизнь я занимался Платоном; а иногда мне думается: все это было лишним. Народу нужна была еще простая грамота...». Не ручаюсь за точность слов, но смысл был именно таков: Гуляев каялся в деле своей жизни из моральных соображений. Он был моралистом, но религиозен он не был, что характерно для бывшего семинариста и студента духовной академии.
И вот это-то глубоко принципиально ненавидел в нем Вячеслав Иванович. Не помню его филиппик, направленных против Гуляева, в памяти осталось только одно короткое, насыщенное презрением слово: «моралин». Против всяческого моралина предостерегал меня Вяч. Ив., кажется, не без успеха. Он подчеркивал что «моралин» тесно связан с неверием, «безбожием». Очень жалею, что тогда же не записала его блестящего рассуждения, но приблизительно оно сводилось к тому, что «Бог это свобода», а где нет Бога, там остается только ядовитый и бесплодный моралин.
Гуляев каялся в своей работе над Платоном, потому что она была не нужна «народу», а Вяч. Ив. со свойственной ему остротой и смелостью формулировал: «Революция — это когда отставшие зовут назад ушедших вперед».
Итак, в зиму 1920—21 года, в Баку собрались профессора с разных концов северной России25. Здесь было теплее, не так голодно и нормальнее протекала академическая жизнь. Но все же было достаточно туго материально. И вот группа профессоров, среди них В. Ив., решили «подработать» в Персии. Отправились они туда на зимние каникулы.
Кажется, им удалось привезти с собой кое-какие блага в виде риса и сушеных фрукт. А м. б. даже и туманов. Рассказывали, как они в Персии попробовали курить гашиш. Курил и Вяч. Ив., в 1-й раз в жизни, по его собственным словам. Мы были несколько удивлены: кажется, в нашем представлении «сверхчеловек» должен был быть обязательно наркоманом. Надо сказать, что среди бакинской молодежи, гимназической и потом студенческой, курение опиума и употребление других наркотиков было очень распространено и чуть ли не считалось шиком.
И Вяч. Ив. нас разочаровал — он, оказывается, никогда не курил опиума! Но в Баку он начал пить. Настроение его в Баку было очень тяжелое. Смерть Веры Константиновны, быстрый отъезд из Москвы, одиночество, сложные и трудные пути революции — все выбило его из колеи. Компания, в которую он попал в Баку, отнеслась к нему дружески. Он сблизился с Ишковым, Байбаковым, Томашевским, веселой дружной тройкой. И вместе с ними — запил. Впрочем, пили не одни они. Пил весь университет, т. е. весь преподавательский состав.
Пил весь политехникум. Студенты пили с профессорами и у пьяных профессоров получали зачет. Бывали случаи, что студенты под руки выводили профессора из аудитории (Байбакова из заседания семинара — но это случилось уже позднее, так, в 1923 или 24 году, когда он уже начинал спиваться окончательно). Рассказывали, как некая группа профессоров ночевала в участке (их встретил милиционер, они пожаловались ему, что поздно, двери их квартир заперты, и милиционер любезно предложил им гостеприимство в участке). Для Вяч. Ив. дело кончилось болезнью. Врач сказал ему, что если он не бросит пить, то рискует ослепнуть. Угроза подействовала. Вяч. Ив. и позже выпивал в компании и всегда употреблял вино к обеду (ведь он недаром прожил 1/2 жизни в Италии), но систематическая выпивка прекратилась.
Помню, на курсе «Пушкин и Достоевский» выступил с докладом какой-то студент. Доклад был слабый, студент путался и, между прочим, не совсем точно употребил какое-то иностранное слово, кажется, «феноменально», не в его философском смысле, а так, как любят многие говорить: «феноменальный рост» — т. е. удивительный, необычный.
Вяч. Ив. буквально раздавил, уничтожил студента. Это была не та резкая, но всегда дружественная критика, которую и мы испытали на себе. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что в словах Вяч. Ив. чувствовалось презрение к студенту, не умевшему даже правильно употреблять иностранные слова.
Говорят, после этого случая студент совсем бросил университет. Вяч. Ивановичу потом было очень неприятно, и он каялся в своей резкости. Обычно он бывал сдержаннее. И все-таки это было не то, что с нами. Его семинар по Тациту посещали гл. обр. студенты-историки, не принадлежащие к кругу Вячеславск. учеников. Я тоже участвовала в этом семинаре. Потом бросила. Обычно Вячесл. требовал обязательного посещения своих семинаров по латыни и греческ. и был в этом отношении совершенно неумолим. Он заставил меня участвовать в семинаре по Вергилию, о чемя очень жалела позднее, т. к., наверное, лучше усвоила бы латынь, если бы ходила на элементарный курс латинск. языка вместо сложного семинара. А совместить то и другое у меня не хватило времени. Но раз Вяч. Ив. требовал посещения семинара — как я могла отказать ему? А за Ниной Гуляевой он отправился домой и сам привел ее на семинар. А потом развлек нас всех, прочитав Вергилия так, как его читают англичане: с английск. выговором; мы смеялись до слез, его слушая.
Лето 1922 г. В. Ив. проводил на Зыхе.
На Зых съехалась целая «профессорская колония». Кроме него там жила семья Гуляевых и, кажется, еще кто-то. Низенькое, восточного типа продолговатое одноэтажное здание окружало углом двор. В левом крыле помещался В. Ив. В главной линии — Гуляевы. Во дворе стояло 2 столика, за которыми обедали и ужинали профессора.
Запомнилась такая картинка: за гуляевским столом сидит большая компания, Гуляевы и гости, за другим — Вячеслав Ив. с кем-то. Он наклоняется к гуляевскому столику и спрашивает с изысканной светской манерой: «Вы кушали когда-нибудь суп из черепахи, Medames?». От Зыха Вяч. Ив. пришел в восторг. Он сразу его обошел и рассказывал: «Я видел море на 45°! Это место напоминает окрестности Афин!».
Хоразов приехал в Баку из Тифлиса . В Тифлисе — так, м. б., неверно, запомнился мне его рассказ, он знал одну Нелли <...>. Между ней и Хоразовым произошел разговор, очень заинтересовавший Хоразова. Разговор этот почему-то не был закончен. И теперь он хотел закончить его со мной.
Виновата, вероятно, была Лида. Она посвятила его в наши с ней отношения, в мою влюбленность. Ловец почуял тут добычу. Но мне-то вовсе не хотелось стать объектом его исследований.
В первый раз мы встретились у Гуляевых. Нас было трое: Лида, невиннейшая Нина, я. Потом пришел Хоразов.
Разговоров не помню. Но крепко запомнилось, как Хоразов прочитал стихи, свои, конечно. Жаль, не удалось их полностью ни запомнить, ни списать. А начало такое:
«Легко с подругой учится урок,
Сперва улыбки за вечерним чаем,
Потом, обнявшись, сядем и читаем,
Скосив глаза лениво между строк».
Затем речь шла мохнатом цветке у пояса, куда было бы очень приятно забраться в виде пчелы. Лида и я поняли все (а впрочем, кто знает, поняла ли Лида все в самом деле?), Нина — ровно ничего — и пришла в умиление.
Стишок Хоразова мне мог напомнить хотя бы уроки греческого языка с прелестной Лизой Фонштейн55. «Легко с подругой учится урок».
Потом я вышла с Хоразовым. Кажется, в этот вечер долго бродила с ним по неосвещенному бульвару и слушала его разглагольствования о его теории свободного времени и его теории кипяченой воды. Эту «теорию» — весьма, впрочем, простую, стоит записать. Культурный человек не пьет сырой воды, он сперва кипятит ее (тезис неверен!). Так же должно быть в других областях жизни. Природа отпустила нам гораздо больше сексуальной энергии, чем нужно для производства потомства. Следовательно, ее надо использовать всячески, как угодно и как угодно искусно. Могла ли я тогда найти контрдовод?
Вяч. Ив. позже, видя меня в состоянии внутреннего смятения, говорил о сублимации. Это тоже «кипяченая вода».
Совершенно, однако, очевидно, что Хоразов кипятил ее другим способом! Каким? Этого он не говорил. Но мой способ был им, во всяком случае, оправдан.
Вячеслав формулировал философию Хоразова приблизительно так: «Для него весь мир, вся вселенная — клоака». Определение вполне правильное. Вспоминаю заключительную строчку его стихотворения: «К Богу на глазетовом листе», или что-то в этом роде. Любопытная игра созвучий!
--I am 05:09, 27 августа 2011 (CEST)
