(Из цикла "Дворик на Низами")
Тамара и Мехрибан сидели около дворового крана и занимались своими делами. Тамара чистила лобио, а Мехрибан с остервенением шваркала ножом против чешуи маленького сазанчика. Второй, чуть большего размера, уже перестал дергать жабрами в тазике около ее ног и тоскливо дожидался своей очереди.
Ленивый ветерок, загонял в дворовые ворота запах моря и нефти и еле шевелил марлевые полотнища, прикрывавшие открытые двери квартир.
За чьим-то открытым окном шкворчала яичница, а поскольку время приготовления обеда еще не наступило, во дворе пахло мокрым бельем, рыбьей чешуей и потрохами и чуть-чуть свежепомолотым кофе.
Это Беллина мама, тетя Софа, утром совершала ритуал кофепития, поджаривая на сковородке зерна кофе, потом глубокомысленно размалывла их на скрипучей ручной мельничке-кофемолке и заваривала в старинном кофейнике. И все соседи знали, что можно совершенно спокойно заглянуть в этот момент в окно или дверь, покрутить носом и сказать: "Запах-то какой", и тут же получить чашечку кофе. И более того, если никто не заглядывал, тетя Софа грустнела и сама выглядывала в окошко, чтобы найти компаньона. Но тот, кто получал чашечку кофе, был обязан рассказать обо всех свежих новостях. Не тех что, можно было услышать по радио, а тех о которых говорили во дворе, или обсуждали на улице. Потому что больные тети Софины ноги не позволяли ей ежедневно присутствовать на Всеуличной Обязательной Встрече Сплетниц. Но она всегда была в курсе событий. Соседки не забывали ее, и, бывало, еле дожидались утреннего запаха, чтобы поделиться потрясающей новостью, и уж потом, попить кофе...
Но сегодня сквознячок был очень слабеньким, и этот запах так и висел внутри двора с самого утра, потихоньку смешиваясь со сладким запахом печёного, начавшего выплывать из открытых окон тети Софы.
Вообще-то, в совместном сидении около крана не было никакой необходимости. Цивилизация достигла такого уровня, что у каждой семьи в маленьком бакинском дворике был свой кран в квартире, но тут, во дворе, было как-то веселее. Мехрибан, покосившись на тазик с лобио, спросила:
- Почем лоби брала, Тамара?
- По полтора, даа… Совсем с ума сошли, сволочи…
Мехрибан тяжело вздохнула:
- Не говори, да…
- И лоби совсем не тот - для наглядности Тамара подняла парочку стручков и подсунула под нос Мехрибан.
- Вот приедет дядя Ашот и настоящий лоби привезет, - грустно вздохнула Тамара. Мехрибан согласно покивала головой.
Дядя Ашот, периодически, раз в полгода, а то и чаще, приезжал из деревни к сестре и племяннице, и привозил с собой деревенские гостинцы. Все было по сезону. Осенью он привозил пару мешков огромных айвушек, и когда он их вытаскивал из багажника такси, весь двор начинал пропитываться запахом этих желтых и душистых солнышек. Еще стоя в воротах, он начинал орать: " Эй, свежий горячий хейва. Куто хочит?" Те, кто были в этот момент дома, высовывались в окна, здоровались с ним и степенно спускались во двор. Дядя Ашот раскрывал мешок, и теплый запах айвы, уже до этого чуть изменивший атмосферу сжатого пространства, увешенного непременным сушащимся бельем, смешиваясь с привычными запахами тихого бакинского дворика, бил по носам и вызывал на лицах добрые улыбки. Никто не оказывался обделенным, растаскивая по квартирам тазики, кулечки, авоськи, набитые чуть мохнатым и душистым счастьем… И потом еще несколько дней весь двор благоухал запахом айвового варенья.
Весной он втаскивал во двор мешки с рябенькими стручками лобио, и несколько дней из всех окон и открытых дверей пахло различными оттенками лобио, простецкого, но невероятно вкусного кушанья, приготавливаемого по сотне рецептов.
Хуже бывало, когда приезжал Мактуб-даи, дядя Мехрибан. Темный, весь покрытый глубокими морщинами, как земля, на которой он вырос и которую он возделывал. Он чаще всего привозил дыни. И тогда весь двор задыхался от густого, настоянного на палящем азербайджанском степном солнце, запаха дынь. Длинненьких, изрезанных шрамами, желто-бурого цвета, ужасно душистых, но не очень сладких, и круглых, золотистых, ужасно сладких "колхозниц". И, вполне естественно, часть содержимого мешков и зимбилей разбегалась по соседям. И вот тогда возникали проблемы. Около дворового туалета возникали очереди. Сидя во дворе, с неизменной казбечиной во рту, Мактуб-даи доброжелательно разьяснял очередному подпрыгивающему претенденту, с надеждой поглядывающему на запертую дверь туалета:
- Ай балам[1], ти што, не знаешь - сырой вода после дын нельзя, да… Емиш[2], он чай любит…
Занятые обсуждением дороговизны, соседки не заметили, как во двор вошел Валерик, сын Тамары. Тамара, покосившись на соседку, медоточивым голосом спросила:
- Валерик, матах[3], как в школе дела? Контрольная трудная была?
Валерик, в ужасе от того, что мать может поинтересоваться его сегодняшними оценками, пробурчал что-то вроде того, что все нормально и рванул в дом, надеясь, что матери не придет в голову попросить его дневник.
Мехрибан дипломатично промолчала, ехидно усмехнувшись по себя, вспоминая, как вчера вечером по дворику раздавался рев Армена, мужа Тамары, который воспитывал своего балбеса - сына не стесняясь в выражениях.
Ей тоже особенно не было чем гордиться, потому что и ее Ага-Гусейн не очень преуспевал в учебе. Но каждая из них, зная недостатки своих детей, была уверена, что ее сын гораздо умнее, способнее, или, по крайней мере, удачливее соседского.
В одном они были солидарны. Ни тот, ни другой и в подметки не годились Лёне, сыну Бориса. Мальчик хорошо учился в школе, и, кроме того, под неусыпным надзором матери, бренчал на пианино несколько часов в день. Соседки совершенно не подозревали, что очень многие невероятные происшествия, случившиеся во дворе, вроде взорвавшегося мусорного ящика, были делом его рук. А наказаны за них были, основательно и болезненно, Валерик и Гусик. За это, и за то, что его постоянно приводили им в пример, Лёня неоднократно был бит, как и Валериком, так и Гусиком по отдельности, и даже ими обоими вместе.
Борис для всех во дворе, кроме своей жены Беллы, был непререкаемым авторитетом. Во-первых, он был врачом. Ну, пусть не совсем врачом, а зубным техником. Во-вторых, он умел зарабатывать деньги. Ни одна из соседок не имела таких золотых побрякушек, которые висели на ушах Беллы или покоились, почти горизонтально, на ее необъятной груди. В-третьих, он был добрейшим человеком, и никогда не отказывал соседям ни в десятке до зарплаты, ни в просьбе свести с очередным нужным человеком из обширнейшего списка его знакомств, ни просто советом.
Когда Тамара кончила чистить свое лобио, а Мехрибан почистила, помыла и даже порезала на куски своих сазанчиков, старенькая деревянная лестница заскрипела под тяжестью Беллиных телес.
Упакованная в шелковый китайский халат, предмет зависти не только всех соседок, но и всей улицы, Белла выкинула мусор, сполоснула руки под краном, и, небрежно окинув, взглядом заготовки соседок сказала:
- Лёнчик сегодня в музшколе похвальную грамоту получил. Я пахлаву пеку, давайте вечером посидим.
Соседки, не совсем чистосердечно, принялись расхваливать Лёнчика, в глубине души надеясь, что когда-то и у них будет такая же возможность похвастаться. Белла величественно кивнув, и, с удовольствием слушая их, опять заскрипела лестницей, поднимаясь на свой второй этаж.
Когда-то в небольшом дворике жили шесть семей. Три семьи внизу, и три семьи на втором этаже. Потом умерла бабушка Игнатьевна, чья комнатушка прилегала к двум комнатам тети Софы, и, живой тогда, дядя Сеня, муж тети Софы и Беллин отец, умудрился с кем-то договориться, кому-то что-то заплатить, и комнатка оказалась у них. А еще через год Беллочка удачно вышла замуж (как считала тетя Софа) и, через пару лет, хорошо начавший зарабатывать Боря (Беллочка так не считала), при помощи очень сложной комбинации, занял еще две комнаты. Теперь весь второй этаж с этой стороны двора был Кацнельсоновский. Вообще-то, Борина фамилия была Ицикович, но во дворе, и на улице все его называли просто Борей, а когда надо было уточнить какой именно Боря, то добавляли Кацнельсоновский зять, а чаще, из-за лености, просто Кацнельсоновский, или Кацнельсон. Боря давно привык к этому и даже не боролся. Более того, услышав свою собственную фамилию в неофициальной обстановке, особенно произнесенную женским голосом, Боря испуганно втягивал голову в плечи. Потому что именно так начинала все скандалы его ненаглядная Беллочка.
Вечером над столом висела бессовестно-яркая лампочка в сто пятьдесят ватт, освещая все богатство и нищету застолья. Старенький стол, на котором покоилось все принесенное из домов, был общим. Скромная конфетница с шоколадными конфетами, сахарница с мелконаколотым сахаром-рафинадом и глубокая тарелка с крупной вишней-шпанкой своей скромностью и непритязательностью только подыгрывали пахлаве, королеве стола. Пахлава торжественно возлежала на большом блюде и восхитительно пахла. Блестящие, коричневые, политые сиропом ромбики, с приклеенной к каждому половинкой грецкого ореха, не давали ни малейшей возможности отвести от них глаза. Темный срез их, многослойный, влажно потеющий, состоящий из десятка тончайших слоев, пропитанных секретными составами и пересыпанных дроблеными орешками, по всем тайным рецептам бакинской кухни, притягивал к себе взгляд и не отпускал его. Они липко млели друг на друге, эти тяжеленные ромбы, только видом своим вызывая во рту непередаваемые ощущения. И взять их, оторвать один от другого, казалось просто кощунством. Но никто не мог удержаться, с тихим чмоком отрывал кусочек пахлавы, и медленно погружал его в рот, закрывая глаза и млея от таявшего на языке удовольствия...
Но что такое пахлава без стакана терпкого, горячего и захлестывающего нос своим ароматом чая? Ничто... И поэтому вершиной, оттенком, ласкающим все обонятельные рецепторы, был старенький самовар, заправленный углем, и теперь устало дополняющий своим плебейским запахом горячих углей и раскаленного металла всю неповторимость застолья. Самовар был общим. Когда-то он принадлежал бабушке Игнатьевне, но с ее смертью, и пренебрежением наследников к этому агрегату, перешел в общедворовое пользование, радуя народ своим пыхтением и душистым чаем.
Когда все расселись, Боря вытащил откуда-то из-под стола бутылку коньяка, и бутылку полусухого вина. По недовольной мордочке Беллочки было видно, что это и для нее сюрприз, но сейчас она не посмела при всех устроить выволочку своему Ициковичу за растрату средств. Мужики оживились, да и женщины, сохраняя полу довольное выражение лиц, с удовольствием подставили свои стаканы, живенько притащенные из ближайшей квартиры.
Белла сидела в расстроенных чувствах. Она так надеялась, что сегодня весь вечер будет посвящен разговорам о ее талантливом сыне, но в соседнем дворе как раз сегодня, совершенно неожиданно для родителей, к одной из многочисленных дочек Василия Петровича, пришли сваты. И соседи, и соседки теперь с удовольствием обсуждали и внешность лупоглазой и грузнопопой Галки, и на какие шиши Петрович будет делать свадьбу, и чего этот Слава из банного двора в ней нашел.
А Ленчик валялся с книгой на диване, с восторгом смотрел на часовую стрелку, которая показывала, что давно уже прошло время, когда он должен усесться за фортепиано. Но родители и бабушка, увлеченные чаепитием, сплетнями и пахлавой, напрочь забыли о нем. Он только молился, чтобы пахлавы хватило на всех, и чтобы чаепитие продолжалось как можно дольше. Потому что тогда, когда они вернуться, уже наступит время сна и никто не посадит его около черного белозубого монстра, называемого пианино и не вынудит разучивать нудные гаммы. И ради этого он даже готов был пожертвовать своим кусочком сладости.
М. Нейман (Баку - Хайфа)
26.06.05
Примечания:
