Татьяна Сперанская. Старый дом не отпускает меня Версия от 02:40, 19 апреля 2011; I am (обсуждение | вклад)(разн.) ← Предыдущая | Текущая версия (разн.) | Следующая → (разн.)

Татьяна Сперанская "Старый дом не отпускает меня"

Он не только снится мне ночами, но мерещится днем до того, что рука ощущает шершавость перил старой лесницы, ведущей на второй этаж.

Мне кажется, что если я расскажу о нем, то станет легче, уйдет застарелая боль, как на сеансе у психотерапевта, осовобождающем душу исповедью.

Этот солидно построенный двухэтажный дом принадлежал нефтепромышленнику Хандамирову (так утверждал Герка), но он его помнить не мог, а я помню.

Он жил в нашем коридоре в одной комнате с женой и пасынком, пока мы не изолировались. Много курил и мало говорил, но папа относился к нему с большим почтением.

Дом имел два входа: торжественное парадное и служебный – через двор. И то и другое требуют описания.

Парадное было очень красивым, резные деревянные двери, изуродованные впоследствии жэковской покраской, мраморные полы, удобная лестница.

А перед лестницей, ведущей на второй этаж, огромное помещение с четырьмя ступеньками и промежуточной площадкой с выступами с обеих сторон. Мы натягивали веревку между этих выступов, вешали на нее старое покрывало – это был занавес - и устраивали театр.

Там всегда было чисто и прохладно, на ночь входные двери запирали.

Другое дело, ходить через двор. Черное и воняющее креозотом жерло ворот. Протертая от старости, ступенька при входе с улицы была не ровной, а вогнуто-округлой.

Стремительно пронестись по всегда неосвещенному отрезку, где стояли мусорные ящики, была помойка и общественный туалет, и шмыгали крысы, вот была главная задача при уходе или возвращении домой.

Но это был мой дом.

Квартира №1. Дядя Джафар Велиев.

Изысканно выглядящий импозантный мужчина, всегда улыбающийся при встрече белоснежными зубами, работал столяром на киностудии с моим дядей Глебом Николаевичем и был необыкновенно уважаем моим папой. Мне было года четыре, когда в один из походов на студию я получила колесо, вращающееся на палке-держалке, и возвращение домой было триумфом над уличными мальчишками, замершими от зависти.

Однажды в 1947 году за мамой зашла работница жэка и велела ей быть понятОй: пришли за дядей Джафаром. Мама побледнела и пошла, а я взгромоздилась на подоконник и свесила голову вниз, наблюдая за происходящим на улице.

У ворот стояла грузовая машина. Вечером я слышала, как она со слезами рассказывала папе, что милиция делала обыск, забрали Коран, несколько книг на фарси, необыкновенной красоты инкрустированные нарды, в которые папа частенько играл с ним, и чудесную перину, а больше ничего особенного и не было.

«Украдут все, »- мрачно и со знанием дела сказал папа. Несколько дней дверь была опечатана красной сургучной печатью, очень привлекающей наше внимание, а потом туда вселилась новая соседка, тихая и приветливая тетя Лена Юрзанова.

Однажды в воскресение, уже после смерти «отца народов», во двор вошел абсолютно седой старый человек , встал посреди двора и громко, привлекая внимание всех соседей, естественно, высунувшихся из окон, сказал: « Меня посадил наш сосед К., потому что он хотел занять мою комнату, меня объявили иранским шпионом, но я остался жив и вернулся и при всех проклинаю его и его семью». Это был дядя Джафар, он поднялся к нам и долго сидел с папой, пил чай и рассказывал про ужас, который ему пришлось пережить. У него не было ни одного своего зуба: выбили на допросах. На вопрос, что он собирается делать, он ответил, что уедет к родне в аул. Больше мы его не видели.

Квартира №2 Семья К.

отец - вор-наводчик и сексот НКВД одновременно, мать - забитая женщина, абсолютно бесправная в семье, но очень наглая с соседями. Четыре дочки. И три сына, закончившие свою жизнь в тюрьме.

Когда Гитлер был под Моздоком, глава семьи сел посреди двора со своим, тогда еще нестоль многочисленным выводком, и стал громко рассуждать о том, как он будет жить в квартире на втором этаже, глава семьи которой был в действующей армии. После Победы он затих и, здороваясь с соседями-мужчинами, всегда заискивающее улыбался. Кончил он тоже плохо, умер в муках: друзья-ворюги наказали, посадив на бутылку. Видимо проклятие сбылось.

А вот дочки стали добропрядочными женами и матерями, приходя в гости со своими детьми, всегда выходили в центр двора, чтобы услышать возгласы соседей, тут же появляющихся в окнах галереи и на площадке: « Какой у тебя сын красавец!» - и победоносно и благодарно улыбнуться в ответ. Медина, Зарифа, Рагиба, Фируза – кто знает, где вы теперь и как сложилась жизнь ваша и ваших детей.

Квартира №3 Дядя Наум и Любовь Соломоновна Шварцман

Он - классный дамский портной, болеющий туберкулезом, она - его верная помощница. Всю войну перешивали одежду, и она продавала ее на Кубинке, думаю, что не брезговали и краденным, потому что во время реформы смены денег панически закупала все подряд, в том числе приобрела и пианино. Люди добрейшие. Во время войны, когда нам есть было практически нечего, у них всегда были вкусные обеды, и увидев меня (тогда трехлетнюю) на площадке (так мы называли огромную лестничную площадку, на которую выходили все двери галерей коммунальных квартир) , дядя Наум всегда звал меня вниз и сажал обедать с ними. Детей у них не было, и они помогли вырастить дочек брата тети Любы, погибшего на фронте, – Беллу и Сарру. Сарочка так вообще жила у них, даже уже учась в институте. Помню как умер дядя Наум, его похороны, горе тети Любы, боявшейся одиночества. А года через три она вышла замуж за Исаака Филипповича Гольдфус, работавшего снабженцем на заводе Шмидта, серцееда с голубыми глазами, преданно ухаживающего за ней, когда она заболела астмой со страшными ночными приступами, поднимающими на ноги весь двор. Он, а потом и она умерли, когда я училась в институте в другом городе.

Квартира №4 - в самом углу двора, галерея и комната без окон.

Там сперва жили тетя Роза и Фирочка Йоффе. Роза работала в ювелирном магазине на Зевина, куда я обожала заходить полюбоваться (тогда было чем!). Фирочка вышла замуж, потом был произведен какой-то сложный обмен, и туда въехала Мария А. с крохотным сыном Вовкой. Она уходила утром и возвращалась вечером, а он целый день сидел одетый в стульчике у открытого окна и смотрел во двор, плакал, потом переставал, соседи подкармливали его, как могли жалели. Но у нее никого не было, она прошла всю войну и вернулась с сыном. Отец жил в Баку, очень любил сына, иногда приходил. Много было сложностей в жизни. Но когда Вовка вырос, то отец сделал все, чтобы помочь ему стать на ноги. А уж о лучшем сыне можно было только мечтать любой матери.

Квартира №5 - Пышненко - Олейниковы с сыном Вовкой

Тоже прошли вместе войну. Он – топограф, она – тетя Надя - копировщица. Я любила смотреть как она протирает керосином кальку, все становится очень четким, и она обводит линии тушью. Работала она, в основном, дома, и я проводила там много времени, помогая ей возиться с сыном.

Второй этаж старого дома

квартира №7 - Крючкины-Демины

Минуем пока нашу квартиру под № 6 и перейдем в следующую галерею, ведь именно так мы называли просторные застекленные помещения выходящие обычно в бакинские старые дворы.

Эту галерею отделяет от площадки застекленная сверху донизу дверь, запирающаяся на одну щеколду и крючок, которые однажды были молниеносно открыты через вынутое стекло, когда перешедший сюда жить Толик Демин забыл ключи в квартире.

Следы потом замели, потому что не миновать бы нам трепки, если бы об этом узнала Александра Михайловна, запирающая на ночь парадный вход, через который попадали домой все жильцы этой части дома, на железный крюк, деревянную балку- перекладину и три замка!

Первая дверь - это квартира Крючкиных, вернее Крючкиной Софьи Борисовны и ее дочки Аннушки Деминой, всеобщей любимицы за веселый нрав и добрый характер.

Софья Борисовна очень сурова на вид и строга с соседями. Выходит " в свет" она очень редко, молча без улыбки раскланивается. Мой папа ее очень уважает, отзывается только в превосходной степени, и они всегда обмениваются при встрече очень сдержанными улыбками. За глаза он зовет ее "Софон".

А мы, дети, ее боимся как огня, хотя она ни разу и не обратила на нас никакого внимания.

Но был один эпизод уже в поздней истории нашего дома. Выходить играть на улицу нам не разрешалось, а вот пробежаться со двора в парадное, обогнув угол дома с Ази Асланова на Али Байрамова - не воспрещалось. Шуметь во дворе не давала тетя Люба Шварцман, поднимая крик, что мы мешаем ей отдыхать. А куда нам было деваться?! И вот однажды, разыгравшись в мяч, мы подняли такой шум, что взбучки было не миновать. И вот тогда вся компания бросилась со двора, чтобы поднявшись по стене через окно площадки оказаться на своей территории и вроде нас там и не было.

Стена парадной была сделана в виде камней-кубов с пазами, в который помещался большой палец ноги. Надо было только всунуть туда палец, дотянуться до края рамы, подтянуться на руках с помощью тех же пальцев ног, и перемахнуть через подоконник. Все это занимало у каждого из нас считанные минуты, и было отработано до автоматизма.

Мы резво скинули с себя башмаки и ловко закинули их через окно на площадку, не оставлять же трофей противнику. Потому что тетя Люба имела выход и в парадное в виде тяжелой двери с крюками и задвижками, которую она открывала в жаркие дни для вентиляции квартиры, и легкой решетчатой двери на висячем замке, которая защищала ее от грабителей. То есть территория полностью контролировалась ею.

Каково было наше удивление, когда нам в головы сверху полетела наша обувь и в окне показалось красное от гнева лицо Софьи Борисовны с изумленной фразой: "Это еще что!" Мы замерли. А следом появилось лицо моего папы с одной только репликой: "Домой!" Мы понуро потащились через двор, сопровождаемые тирадой торжествующей тети Любы, что воспитанные дети себя так не ведут. Она беззлобно предвкушала наше наказание!

Когда мы изложили папе суть происшедшего, то он долго смеялся, заставляя нас повторять подробности. А потом коротко сказал: "Пойти и извиниться." Мы извинились и были прощены, к нашему удивлению, с улыбкой и репликой: "Я просто испугалась от неожиданности!"

Оказалось, что Софья Борисовна не страшная. Но это было много позже.

А пока я еще маленькая, и Аннушка всюду таскает меня с собой, как все бакинские девушки тех лет, изображавшие из себя "маленьких мам". Берет она меня и к Толику, который живет у дедушки с бабушкой на улице Щорса угол Полухина в двухэтажном доме, напоминающем аккуратный сундучок. Их квартира на втором этаже, куда попадаешь через их индивидуальную парадную прямо с улицы.

У них прекрасная квартира: три комнаты, столовая с балконом, спальня дедушки с бабушкой и Толикина комната, небольшая и напоминающая пенал, но своя!

Дедушку уважают все, он небольшого роста, но очень кряжистый и физически сильный. Когда он приходит к нам, то они с моим папой долго жмут друг другу руки: кто - кого, и более молодому папе приходится нелегко.

Бабушка мягкая и очень домашняя, теплая, к ней хочется прильнуть. Их любовь к Толику необыкновенна, а вклад в его воспитание, я думаю неоценим. В этом мы убедились, когда он перешел жить в наш дом.

Аннушка вела дом, готовила обед, учась у моей мамы всем хозяйственным хитростям и шитью, и экономии, и училась в пединституте. Окончив его, она вышла замуж за выпускника ККВМУ Валентина Мухина и уехала с ним сперва в Севастополь, а потом к месту его службы.

Нашему огорчению не было предела.

Но тут в нашем доме появился жить Толик. Сказать, что мы ребятня его обожали, это не сказать ничего. Он не был говоруном, был абсолютно закрытым человеком, но его шутки и розыгрыши доставляли нам истинное удовольствие.

Он начал хозяйничать и прекрасно готовил, хотя его блюда были достаточно просты. А когда он начинал стирку и занимал две бельевые веревки длиной до десяти метров своими идеально постиранными и аккуратно расправленными носками, то даже очередь стирающих белье, устраивающая бои местного значения за его просушку, не смела издать ни слова. И терпеливо ждала.

В процессе домашней работы он рассказывал нам разные истории, что-то сочинял, хохмил, а мы стояли у его открытой двери развесив уши.

Мы знали, что он секретарь комсомольской организации школы, что учится отлично и "идет на медаль" - и получил по окончании школы серебряную, хотя, наверняка, заслуживал золотую.

И еще знали, что он умеет без рук с места вспрыгнуть на учительский стол!

И вот он поступил на филфак АГУ, уделял общению с нами меньше времени, но если уж появлялся на площадке, то без каверз не обходилось.

Папина работа и Толикино исполнение.

Очередные посиделки дворовой молодежи на площадке Майя и Толик

Так одной из не очень достойных, но поучительных, была его придумка проучить добрейшую, но очень достававшую его своими советами, замечаниями и требованиями Александру Михайловну.

Помогая раздеться пришедшей поздно вечером с работы Софье Борисовне, Толик не убрал ее кожаное пальто, как обычно, в шкаф в коридоре, а повесил на плечики и взгромоздил на притолоку двери, отделяющей их галерею от следующей, где была расположена квартира Александры Михаловны.

Когда ночью Александра Михайловна направилась в общественный туалет на площадке, она влипла лицом в холодное и влажное пальто и издала при это неопределенный, но достаточно громкий визг, а вышедший на него в числе прочих Толик очень корректно извинился и сказал, что просто повесил пальто просохнуть. Больше она к нему не приставала и всегда опасалась подвоха.

Мы же - молодые обалдуи - хохотали от этой проделки.

Он же внедрил в наш лексикон выражение "бред семи кобыл", которое в дальнейшим стало названием рукописного журнала литературного кружка моего института, конфискованного партийным комитетом с последующим разбирательством персонального дела вплоть до исключения из института перед защитой диплома всей моей компании.

И только мужество и твердость нашего профессора спасло нас от расправы.

Но это было позже, тогда я уже приезжала домой только на каникулы, упивалась рассказами о Толикиных фольклорных экспедициях в краях староверов в районе Печоры, где по его словам иногда и не понимали, что такое советская власть.

Он рассказывал об их нравах и обычаях, показывал книги на старорусском языке, увлек моего папу историей неистового Аввакума, с текстом которой он никогда уже не расставался и потом цитировал до самой смерти, поучая нас жизни.

И вот Толик женился, и в нашем доме появилась Ася, чудесная девушка с роскошными волосами, которые она каждое утро старательно расчесывала на площадке, приводя в восторг моего папу, называющего ее "святая Агнесса". Думаю ему просто нравилось звучание этой фразы.

При этом она вела с каждым, появляющимся на площадке, непринужденную беседу, а ее любили все, и каждый норовил выскочить, чтобы перекинуться парой слов, зарядившись хорошим настроением от этого чудного человека.

Но пришло и время расставания, потому что аспирантура в Лениграде, куда поступил Толик, требовала их переезда. Софья Борисовна уже давно жила в новом доме на проспекте Бакиханова.

И Толик с Асей обменяли свою квартиру на Ленинград. К нам приехала прекрасная новая соседка Анна Сергеевна. А с ребятами мы расстались, как оказалось, на всю жизнь.

Не знаю помнит ли Толик наш старый дом, помнит ли он свои проказы и своих соседей, но прочитав его интервью по поводу столетия его учителя Дмитрия Сергеевича Лихачева, я поняла каким трудом и какой честностью дался кандидату в члены РАН Анатолию Сергеевичу Демину его научный авторитет и его нынешняя работа в ИМЛИ.

28 марта 2009 года.

Сегодня исполняется 100 лет со дня рождения крупнейшего российского ученого и общественного деятеля Дмитрия Сергеевича Лихачева.

О своем учителе филолог-медиевист Анатолий Сергеевич Демин рассказал Наталье Кочетковой специально для газеты "Известия".

Я знал Лихачева с его 54 лет, то есть на протяжении 40 лет. Я был у него в аспирантуре, а потом благодаря ему переехал из Ленинграда в Москву. Я был учеником, как говорится, двух господ - известного археографа Владимира Ивановича Малышева, он разыскивал древнерусские рукописи, а теории научил Дмитрий Сергеевич Лихачев. Даже не научил, а приучил к пониманию эстетики древнерусской литературы.

Окончив университет, Лихачев вошел в молодежную научную группу "Космическая академия наук", которая обсуждала вопросы русской орфографии. Они считали, что нужно восстановить букву "ять". Эта буква и послужила основанием обвинять Лихачева, будто бы он хочет восстановить царизм. (Кстати говоря, букву "ять" он все-таки потом восстановил, и в "Памятниках литературы Древней Руси" в 12 томах "ять" всюду проставлена.)

По этому - глупейшему - обвинению Дмитрий Сергеевич и попал на Соловки. А когда вернулся из ссылки обратно в Ленинград, устроиться на работу было трудно. В конце концов он стал работать корректором в издательстве Академии наук. Малышев, который в то время уже работал в Пушкинском Доме, обратил внимание на этого молодого человека и попытался перетянуть его в Пушкинский Дом. Тогда у Лихачева и проснулся интерес к древнерусской письменности.

Сектором древнерусской литературы заведовал академик Александр Сергеевич Орлов, Герой Социалистического Труда и все прочее - по тем временам авторитетный. Малышев просил за Лихачева. Однако Орлов отказал, причем отказ свой мотивировал такой фразой: "Он слишком красив для ученого".

В Лихачеве действительно была красота, причем не только внешняя. Все, что через него проходило, становилось красивым.

Если взять его главное пятикнижие: "Человек в литературе Древней Руси", "Текстология: На материале русской литературы Х-XVII вв.", "Поэтика древнерусской литературы", "Развитие русской литературы Х-XVII вв.: Эпохи и стили" и, наконец, "Слово о полку Игореве" и культура его времени" - все эти книги красивы.

В книге про "Слово о полку Игореве" одна из идей до сих пор поражает - предположение о его диалогичности, что "Слово..." составлено как импровизация певцов на княжеском пиру. Один певец, консерватор, хочет подражать слогу Бояна, а другой, наоборот, более революционен и возражает. И на этом диалоге строится "Слово...". Это нелегко стопроцентно доказать на испорченном тексте. Но идея красивая.

Дмитрий Сергеевич был артистичным, высоким, изящным. Это целая церемония - как он подавал вам руку. Или он с вами беседовал, и вы чувствовали, что вы для него - драгоценный человек. Он мог простую кепку надеть так, что она казалась чем-то удивительным. На нем любое пальто, любой костюм сидели идеально. Причем это давалось ему без всяких усилий. И эта красота - внешняя и внутренняя - привлекала людей. Недоброжелатели говорили, что Лихачев строит воздушные замки. Замки он действительно строил. Он мог дать аспиранту один совет, и угловатая, незаконченная работа вдруг превращалась в красивую теорию.

Правда, следовать этим советам было трудно - их мог реализовать только сам Лихачев.

• 

  Майя Сперанская и Толик Демин. (Баку.1940)

• 

  Света Филиманчук,Таня Сперанская, Юля Сафонова, Майя Сперанская (Баку.1942)

• 

  Майя Сперанская, Анастасия Федотовна Андреева, Гюля Кафарова(Багирова)