Василий Болдовкин "Воспоминания о Сергее Есенине в Баку

Василий Болдовкин "Воспоминания о Сергее Есенине в Баку"

Мемуары В.И. Болдовкина не озаглавлены и не датированы. Название дано публикаторами.

Машинописный текст воспоминаний, подписанный автором, был предоставлен в свое время вдовой Болдовкина — Агриппиной Ивановной Болдовкиной (автограф неизвестен).

Полностью воспоминания не публиковались. Ссылка на них имеется в комментариях к Собранию сочинений в шести томах (Т. 6, М., 1980, с. 372). Отрывки воспоминаний были еще опубликованы Я. Садовским в статье «Рядом с Есениным», — газ. «Советская культура». М., 1978, 10 окт., № 81 и Г. Шипулиной в статьях «Зарождение «Персидских мотивов»» — газ. «Баку»», 1991, 24 сентября, № 184; «И чувствую сильней простое слово: друг». — «Тропы к Есенину». Специальный выпуск газ. «Молодежный курьер». Рязань, 1991, 26 декабря, № 76; «И Орел был в его судьбе». — газ. «Русский язык». Баку, 1991, 30 декабря, № 13.

В Баку после Тегерана

Был март 1924 года Вот уже несколько дней, как я приехал в Баку из Тегерана, где пробыл с января 1923 года. Что лучше дома? Что лучше бакинской <осени>, в особенности когда ты молод? Что лучше для стариков, чем встреча родного сына, который был где-то далеко-далеко на чужой земле, за кордоном? Задушевную родную семейную беседу прервал телефонный звонок. Звонил брат из редакции газеты «Бакинский рабочий».

— Знаешь, кто сидит у меня? Приехал из Тифлиса Сергей Александрович , и вот уже час, как мы беседуем. Я ему рассказал, что ты приехал из Персии как несколько дней.

— Какой Сергей Александрович, что-то не могу сразу припомнить?
— Ну, наверное, брат, не припомнишь — Сергей Александрович Есенин-поэт.
— А-а! Сергей Есенин!
— Да-да, это не чета тебе. По стихам тебе до него далеко.
— Да я не собираюсь быть поэтом, а если и пишу малость , так для друзей, ну и девушек-невест, конечно.
— Ну, мы с тобой заболтались. Сергей хочет с тобой немедленно встретиться. Он бредит Персией. Сейчас Коля привезет его к нам. Я думаю, что и отец и мать ничего не будут иметь против, если он поживет у нас. Я надеюсь, что вы будете с первого же часа крепкими друзьями. После работы вечером я заеду.

Мать стала на столе наводить, как говорят, должный порядок, чтобы встретить гостя. Я вышел на балкон. Через некоторое время к парадному подъехала открытая машина. Шофер Коля Кругликов с вечно красным лицом (то ли от природы, то ли от потребления изрядного количества алкоголя), увидя меня на балконе, во весь голос закричал:

— Доставил благополучно, как приказано, никуда не заезжал.

Легко спрыгнув с машины, держа в одной руке небольшой несессер, в другой — изрядно помятую кепку, Сергей быстро вошел в парадное, и через несколько минут мы обнимались и целовались, как старые друзья, истомленные разлукой. Он поцеловал руку моей матери и назвал себя: «Сергей».

Его вьющиеся, цвета спелой пшеницы, волосы прядями спадали на лоб. Открытые голубые задумчивые глаза и очаровательная непринужденная улыбка говорили о жизнерадостности и сразу располагали к себе. Широкая, грузинского покроя мышиного цвета рубашка, расстегнутая в вороте и подтянутая узким восточным ремешком, складно сшитые «в бутылочку», тщательно отутюженные короткие (по тому времени модные) брюки, желтые ботинки «джимми» и серые носки сидели на нем изящно, говоря о хорошей фигуре, придавая его движениям полную непринужденность.

— Так вот ты какой красавец-джентльмен, совсем не похож на своего брата.

Глаза его немного сощурились, а лицо залила добродушная улыбка.

Сели за чай. Разговор сразу перешел на «ты».

— Узнал от Петра Ивановича, что ты на днях приехал из Тегерана, и днями опять уезжаешь в Тегеран. Я хочу поехать с тобой. Хочу посмотреть эту чудо-страну Востока. Я все же, несмотря на уговоры Петра Ивановича остановиться у вас, на всякий случай заехал в гостиницу «Новая Европа» и взял номер. Вы уж меня простите, но я все же думаю, мне придется жить там, здесь рядом, всего через два дома.

— А ты и правда, Вася, красавец, как ты похож на мать! Мне Петр Иванович сейчас рассказывал, что ты пишешь стихи.

— Нет, Сергей, я так, забавляюсь этим делом в часы досуга, если попадает хорошая тема на злобу дня, да и то не для печати, а больше для друзей и … порой какой-нибудь сонет для девушки. Время у нас есть, я прочту их не раз, надоем, может быть, своей белибердой. А вот твои стихи, что последнее время ты печатал в «Заре Востока» я хотел бы услышать из твоих уст.

Чай остыл. Сергей отставил стакан.

— Может быть, бутылочку белого вина? У меня как раз есть «Саэро»!
— Правда, это лучше всякого чая.
— Да, у нас. Но не в Тегеране. В Персии чай — это божественный напиток, напиток богов.
— Ну, а я все же предпочитаю Бахуса.

Я разлил в бокалы светлое золотистое вино, мы чокнулись.

— Во имя дружбы, — сказал Сергей, — правда, за мной ходит отчаянная слава заправского пропойцы и хулигана, но это только слава, но не такая уж страшная действительность. Всегда почему-то получается так, что Есенин один в ответе.

Долив бутылку «Саэро», Есенин предложил пройтись по городу, посмотреть на море.

Мы вышли из дома и направились на приморский бульвар. С какой проницательной способностью осматривал он крепостную стену, здание «Исмаилийе» , ныне Академия наук Азербайджанской ССР, интересуясь датой постройки, зодчими. Его интересовало все, и я не успевал отвечать на его вопросы, а порой вопросы были такие, на которые я не мог ответить. Так, например: «А кто был последний хан в ханском дворце?»
— Ну, это мы спросим у Петра Ивановича, он, конечно, знает.

Побродив до вечера по городу и приморскому бульвару, по старой крепости, Сергей с жадностью интересовался памятниками старины. Знаменитая Девичья башня, старый дворец заинтересовали Сергея. Осматривая памятники старины, Сергей задавал мне множество вопросов о Персии. Я почувствовал, что Персия не дает ему покоя, тянет к себе.

Когда уже поздно вечером мы пришли домой, и здесь Сергей не давал мне покоя, и, о чем бы мы ни начали говорить, весь разговор переводил на Персию.

Устроившись на балконе, я ему рассказывал множество различных персидских легенд о мифических пери, рассказывал о городах Персии, в которых я побывал, о знаменитом тегеранском базаре с его лабиринтами, в котором можно блуждать и не скоро сумеешь выйти, а можно просто заблудиться. Типажи, заполняющие базар: вот по базару проходит несколько верблюдов, нагруженных различными тюками. Здесь и пряности, и шелк, и хна. Это какая-то часть караванов, прибывших из далекого Бендер-Бушира, из Багдада и Барсы, с заграничной снедью.

Как величественно и спокойно опускаются верблюды на маленькой базарной площади около бассейна, ожидая освобождения от груза. У больших лавок с величественным и довольным видом, неторопливо перебирая четки, стоят именитые купцы. Они с чисто восточной любезностью приглашают в свои лавки европейцев.

А вот, поджав ноги, укутанный в поношенную абу , сидит на прилавке (в виде полатей) старец, неторопливо потягивая крепкий чай из маленького стаканчика. Перед ним, под двумя-тремя стеклянными колпаками насыпаны довольно большие кучки золотых монет: здесь и русские десятки и пятерки, империалы здесь и турецкие лиры, и английские соверены, здесь и крошечные золотые персидские пятигранники, здесь и бумажные персидские деньги различных провинций, здесь и тегеранские бумажные туманы. Старец упоен своим величием. Это — сарраф — меняла. Он меняет бумажные деньги различных провинций, он продает золотую валюту.

У магазинов, вернее, у лавок, толпами снуют женщины. Они под черными чадрами. Кто побогаче и модницы — под шелковой чадрой, с большими волосяными козырьками на лбу. Они похожи на ворон. Что поделаешь? По законам Корана, женщины должны быть закрыты.

А вот чеканное серебро: искусные мастера выбивают узоры на серебряных блюдах. «Хабардар!» (берегись!) — кричит табакеш, неся на голове целый сервиз дорогой посуды; он маневрирует среди базарной толпы, как хороший жонглер, совершенно не поддерживая руками столь дорогую ношу.

Уже ночь, Сергей же все больше и больше забрасывает меня вопросами.

— Вот, Сережа, ты не хотел сегодня пить чай, а чай в Персии это все. Если бы ты видел, с каким усердием и любовью в каждой чайхане готовят чай «чайчи». Под Бетераном есть дачное место Заргенде, там хозяин чайхане по имени Гудар — это действительно мастер своего дела. В душные летние вечера мы часто заходили к нему в садик, весь усаженный розами, пить этот чудесный напиток из маленьких стаканчиков, и с каким выражением лица, если бы ты видел, он принимал похвалу за свое мастерство. Мы, Сергей, здесь тоже на Востоке, и нам нужно полюбить чай так же, как можно любить девушек.

И так, далеко за полночь, шла наша беседа. С рассветом только мы ушли спать, а когда я утром проснулся, то застал Сергея за столом уже одетым и что-то писавшим. А через час, за завтраком, он читал «Улеглась моя былая рана…»

Вот так рождались «Персидские мотивы»…

И так мы стали друзьями. На протяжении почти двадцати дней мы поздно вечером возвращались домой, а порой просто спасались от различных друзей, усаживались на балконе, и почти до рассвета шла наша мирная беседа.

— Ты знаешь, Вася, я хочу создать целый цикл стихов про Восток, про Персию Про Персию старинную, древнюю, про Персию новую, такую, как она есть. и мы, возможно, поедем вместе.

…И почти каждое утро из-под его пера выходило несколько стихотворений.

Обладая исключительной памятью, быстрой усвояемостью, Сергей творил в уме и фактически воспроизводил на бумаге почти готовое стихотворение. Очень мало было помарок и исправлений в его черновиках. И когда каждое утро он читал новые произведения, он читал их наизусть, почти не заглядывая в рукопись.

Вот так рождались «Персидские мотивы»…

Как-то, проходя по приморскому бульвару, нас обступила толпа лодочников, предлагая свои услуги прокатить нас на парусниках по Бакинской бухте. Пробираясь к лодкам, на одной из них Сергей увидел ее название «Пушкин».

— Сядем в эту.

Подросток лет двенадцати-четырнадцати с улыбкой подал Сергею руку и с ребячьей удалью втянул его в лодку. Отшвартовав ее от других лодок, мальчик натянул парус, и лодку понесло по бухте. Мальчик не сводил с Сергея глаз, не то он был зачарован кудрявыми светлыми волосами Сергея, не то считал необходимым отвечать на улыбку Сергея своей улыбкой.

— Ну, а как тебя зовут? — спросил Сергей.

— Мамед.

— Ловко ты управляешь парусом, не боишься, что утонешь, ведь это же море.

— Нет, это не море, это бухта. Море там, за островом Нарген.

— А как ты назвал свою лодку?

— Это не я назвал, это папа назвал. Ее зовут «Пушкин».

— Я прочел. А ты знаешь, кто был Пушкин?

— Знаю. Пушкин был мусульманин.

— А что он делал?

— Он ничего не делал, он писал стихи, много-много хороших стихов писал. Он был настоящий писатель.

— Я тоже пишу стихи, много-много пишу стихов, таких же, как Пушкин.

— Нет. Ты хоть и пишешь стихи, но ты все же еще не Пушкин. Пушкин был большой писатель.

Мамед улыбался. Улыбался ему в ответ и Сергей.

— Хочешь, Мамед, я прочту тебе свои стихи?

— Почему не хочешь? Хочу. Я люблю русские стихи.

И в течение почти часа, катаясь по бухте, Сергей читал, упоительно читал. Были два слушателя у него — я и Мамед…

Мы подъезжали к бульвару.

— Ну, Мамед, хорошие мои стихи, такие же, как у Пушкина?

— Хорошие, только грустные. Но все же ты не Пушкин.

Лодка пристала к берегу. Расплатившись с Мамедом, пошли по бульвару. Какое-то задумчивое выражение лица было у Сергея. Мы завернули, ни слова не говоря друг другу, на «Поплавок», и, возвращаясь домой довольно выпившими, Сергей сказал мне:

— А Мамед прав, я еще не Пушкин, Вася.

Но не всегда все проходило гладко и приветливо. Порой Сергей приходил поздно вечером, даже ночью, изрядно подвыпивши, а иногда и совсем пьяным. Он очень извинялся, что задержался с друзьями. В этом состоянии он еще больше внушал себе необходимость поездки в Персию и очень много фантазировал. Утром он, как всегда, садился за стол и работал часа два-три. В нетрезвом виде энергии в нем прибавлялось, он не мог сидеть на месте, его что-то и куда-то влекло, он не терпел никаких возражений, много спорил, а порой просто буйствовал. По утрам он не раз раскаивался, что «переложил», извинялся. Его виноватая улыбка мгновенно подкупала, и все как будто продолжалось по-хорошему. Мой старый отец не раз журил его за бесхарактерность в отношении употребления спиртных напитков, но это действовало лишь на то время, когда Сергей был в нашем доме, с нами. Попадая же в круг «почитателей», он не выдерживал характера и, как ни старался себя побороть, эта трагедия выпить так и осталась с ним до конца его жизни.

Сколько светлых хороших дней и ночей провели мы с ним вместе, и эти дни не прошли бесследно, а были творческими днями Сергея. Он почерпнул и создал, если можно так выразиться, фундамент для «Персидских мотивов».

Оформление поездки в Персию затягивалось, да и сам Сергей выражал стремление к поездке только вечерами и ночами, а когда днем нужно было оформлять документы, то он откладывал это изо дня в день. Так и протекали день за днем. Я получил телеграмму о срочном выезде в Тегеран. Сергей же свою поездку не оформил, и мы расстались. На пристани он меня заверял, что обязательно через несколько дней выедет в Персию.

В Тегеране, в беседе с нашим полпредом Шумяцким, последний сожалел, что со мной не приехал Есенин, и даже пожурил меня за то, что я поспешил выехать в Тегеран, не дождавшись оформления документов Сергея.

В Персию Сергей не приехал. Отец писал мне, что Сергей раздумал ехать в Персию, и сетовал на меня тоже, что я не дождался оформления его документов. Из тех же писем я узнал, что вскоре после моего отъезда он уехал в Тифлис, а потом в Батум.

Прошел почти год. Наступил май 1925 года. На пароходе я возвращался из Персии в СССР 11). В утренней бакинской дымке пароход подходил к причалу. На пристани небольшое количество встречающих людей. Каково же было мое удивление, когда среди встречающих я увидел улыбающееся лицо Сергея, но уже не такое холеное. На нем была надета желтая вельветовая куртка, которая еще больше придавала желтизны его лицу. Мы крепко расцеловались и поехали домой. Посыпались вопросы, рассказы. Сергей говорил о своей поездке в Тифлис и Батум, говорил о грузинских поэтах, особенно тепло он отзывался о Паоло Яшвили. Рассказывал о тифлисских похождениях, о ресторане «Аветика», где он в кругу грузинских писателей читал выдержки из «Демона» Лермонтова, и когда он в шутку произнес слова: «Бежали робкие грузины», то грузинские товарищи на него немного обиделись.

— Не хотел я той обиды, я только хотел пошутить, — говорил Сергей с мальчишеским задором.

Рассказал он, как после «Аветика», где он поставил свою подпись в книге особых посетителей (а там имелась такая книга, где стояли автографы всех выдающихся писателей XIX—XX веков, посещавших Тифлис, а если посещаешь Тифлис, то должен обязательно посетить и «Аветика»), под утро он вместе с грузинскими товарищами ходил по Эриванской площади, и они ради мальчишеского баловства бросали фуражки друг в друга и в здание Государственного банка. Задыхаясь, он рассказывал о ресторане «Аветика», где цоцхале (мелкую рыбу) прямо из аквариума живую бросали на горячую сковороду.

— А Батум с его магнолиями! Я почти каждый день бывал на пристани и встречал пароходы из-за границы, — и лицо Сергея как-то мрачнело.

Мои расспросы, кого же он встречал, оставались без ответа. И только через несколько дней он мне поведал свою тайну:

— Я, Вася, знаю, что она не может приехать, а все же ждал. Я ждал Анну и творил поэму. Я тебе ее прочту. Это самое лучшее, что я написал, а также писал и Петру из Батума. Только пусть это будет нашим секретом. Ты понимаешь — знаю, что этой встречи не может быть, а все же меня тянет и тянет к пароходам, с какой-то несбыточной надеждой.

— Весной я приехал в Баку, немного здесь расшалился. Отец твой здорово ругает меня, да и мать журит. Отца я теперь зову не Иван Иванович, а Иван-Заде <«сын Ивана»>, но мы с ним все же большие друзья. Я получил воспаление легких, оттого я так и хриплю. Лежал в больнице 12). Отец часто приходил ко мне, и мать — я их очень люблю. — И Сергей с жаром поцеловал отца и мать.

— Этот дом для меня родной дом, жаль только не было тебя, а то нам вместе было бы лучше. Когда я вместе с тобой — я не такой хулиган. Ты, Вася, послушай, наверное, ты еще не читал. — Он встал и начал читать:

Есть одна хорошая Песня у соловушки… В конце он опустил голову и почти шепотом произнес:

А теперь вдруг свесилась, Словно не живая. — Я это писал в больнице, думал, умру. Послезавтра я еду в Москву, а завтра мы с тобой будем весь день вместе.

Далеко за полночь длилась наша задушевная беседа. Я ему рассказывал, как меня ругал Шумяцкий за то, что я приехал без него. Сергей сказал:

— Когда мы встретимся в Москве, то обязательно повидаем Шумяцкого.

И так под говор, под хрипловатый голос Сергея, на том же самом балконе, где рождались «Персид-ские мотивы», мы уснули, не раздеваясь. Сколько новостей, сколько впечатлений — всего не перескажешь.