(не показано 9 промежуточных версий этого же участника)
Строка 1: Строка 1:
 
[[Category:Все_бакинцы]]
 
[[Category:Все_бакинцы]]
 +
== Габай Илья Янкелевич - педагог, поэт, правозащитник ==
 
'''''1935-1973'''''
 
'''''1935-1973'''''
  
[[Файл:Габай.jpg|thumb|слева|Илья Габай]]
+
[[Файл:Габай.jpg|thumb|200px|слева|Илья Габай]]
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
'''Значит, должен я выискать место
 
 
 
В этом крошеве местей и свар?
 
 
 
По какому наитью? Родства?
 
 
 
Но, сударыня, что за родство
 
 
 
С задохнувшейся речью пророка
 
 
 
У ублюдка, не пасшего стад?
 
 
 
Значит, должен я выискать место?
 
 
 
По какому наитию? Чести?
 
 
 
Но откуда ж мне ведома честь
 
 
 
Государственных тяжб и воительств?'''
 
 
 
  
  
  
 +
Значит, должен я выискать место<br>В этом крошеве местей и свар?<br>По какому наитью? Родства?<br>Но, сударыня, что за родство<br>С задохнувшейся речью пророка<br>У ублюдка, не пасшего стад?<br>Значит, должен я выискать место?<br>По какому наитию? Чести?<br>Но откуда ж мне ведома честь<br>Государственных тяжб и воительств?
  
  
Строка 37: Строка 14:
 
Илья Янкелевич Габай родился 9 октября 1935 года в Баку.
 
Илья Янкелевич Габай родился 9 октября 1935 года в Баку.
  
В 1962 кончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина. Преподавал литературу — сначала в провинции, затем в Москве (в частности, в школе для глухонемых детей, где разрабатывал новые методики сурдопедагогики).
+
В 1962 кончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина. Преподавал литературу — сначала в провинции, затем в Москве. Писал стихи и, совместно со своим другом М. Харитоновым, пробовал себя в прозе.
 
 
Писал стихи и, совместно со своим другом М. Харитоновым, пробовал себя в прозе.
 
 
 
Дважды принял участие в публичных акциях протеста: в “митинге гласности” 5.12.1965 и в демонстрации 22.01.1967.
 
 
 
Последняя не прошла ему даром: 26.01.1967 Г. был арестован. Ему было предъявлено обвинение по ст. 190-3 УК РСФСР[10]; несколько месяцев провел в Лефортовской тюрьме.  
 
  
Однако в июне был освобожден, а в августе дело в отношении него было прекращено — случай крайне редкий в политических делах того времени.
+
Дважды принял участие в публичных акциях протеста: в “митинге гласности” 5.12.1965 и в демонстрации 22.01.1967.<br>Последняя не прошла ему даром: 26.01.1967 Г. был арестован. Ему было предъявлено обвинение по ст. 190-3 УК РСФСР[10]; несколько месяцев провел в Лефортовской тюрьме. Однако в июне был освобожден, а в августе дело в отношении него было прекращено — случай крайне редкий в политических делах того времени.
  
В январе 1968 Г., вместе с Ю. Кимом и П. Якиром, составил обращение “К деятелям науки, культуры, искусства”, ставшее одним из наиболее известных текстов протестной кампании, начавшейся после “процесса четырех”.  
+
В январе 1968 Г., вместе с Ю. Кимом и П. Якиром, составил обращение “К деятелям науки, культуры, искусства”, ставшее одним из наиболее известных текстов протестной кампании, начавшейся после “процесса четырех”. <br><br>Авторы обращения указывали на прямую связь между политическими преследованиями в стране и попытками “ресталинизации”.
 
 
Авторы обращения указывали на прямую связь между политическими преследованиями в стране и попытками “ресталинизации”.
 
  
 
Подпись Габая стоит под рядом коллективных правозащитных документов 1967—1969, в частности — под письмом к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште (февраль 1968).
 
Подпись Габая стоит под рядом коллективных правозащитных документов 1967—1969, в частности — под письмом к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште (февраль 1968).
Строка 65: Строка 34:
 
Очерк “У закрытых дверей открытого суда” вошел в книгу Н. Горбаневской “Полдень”, посвященную делу о “демонстрации семерых”.
 
Очерк “У закрытых дверей открытого суда” вошел в книгу Н. Горбаневской “Полдень”, посвященную делу о “демонстрации семерых”.
  
Через П. Григоренко и А. Костерина Габай познакомился и сблизился с активистами крымско-татарского движения — З. Асановой, Р. Кадыевым, М. Джемилевым и другими.
+
Через П. Григоренко и А. Костерина Габай познакомился и сблизился с активистами крымско-татарского движения — З. Асановой, Р. Кадыевым, М. Джемилевым и другими.<br>Принимал активное участие в делах крымских татар, а также редактировал документы движения (в частности, так называемые “Информации”).
 
 
Принимал активное участие в делах крымских татар, а также редактировал документы движения (в частности, так называемые “Информации”).
 
  
 
Часть обысков, проводившихся КГБ на квартире Габая (всего с октября 1968 по май 1969 их было четыре), мотивировалась именно его контактами с крымскими татарами.  
 
Часть обысков, проводившихся КГБ на квартире Габая (всего с октября 1968 по май 1969 их было четыре), мотивировалась именно его контактами с крымскими татарами.  
Строка 84: Строка 51:
 
По некоторым свидетельствам, при освобождении Габая вынудили подписать заявление об отказе от общественной активности.
 
По некоторым свидетельствам, при освобождении Габая вынудили подписать заявление об отказе от общественной активности.
  
После освобождения допросы по “делу № 24” продолжились.
+
После освобождения допросы по “делу № 24” продолжились.<br>Через месяц после возвращения Габая в Москву, в июне 1972, был арестован его близкий друг П. Якир; вскоре стало известно, что П. Якир активно сотрудничает со следствием.<br>Габай отказался подтверждать его показания.
 
 
Через месяц после возвращения Габая в Москву, в июне 1972, был арестован его близкий друг П. Якир; вскоре стало известно, что П. Якир активно сотрудничает со следствием.
 
 
 
Габай отказался подтверждать его показания.
 
  
 
Угроза нового ареста, альтернативой которому, по-видимому, могла быть лишь эмиграция, поведение П. Якира на следствии, общая атмосфера времени (события 1972—1973 воспринимались многими как разгром правозащитного движения) — все это привело его к сильнейшей депрессии.
 
Угроза нового ареста, альтернативой которому, по-видимому, могла быть лишь эмиграция, поведение П. Якира на следствии, общая атмосфера времени (события 1972—1973 воспринимались многими как разгром правозащитного движения) — все это привело его к сильнейшей депрессии.
Строка 96: Строка 59:
 
В некрологе, помещенном в 30-м выпуске “Хроники текущих событий”, в частности, говорилось: “По убеждению всех, знавших его, Илья Габай, с его высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности, был олицетворением идеи морального присутствия.  
 
В некрологе, помещенном в 30-м выпуске “Хроники текущих событий”, в частности, говорилось: “По убеждению всех, знавших его, Илья Габай, с его высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности, был олицетворением идеи морального присутствия.  
  
И даже его последний, отчаянный поступок несет в себе, вероятно, сообщение, которое его друзья обязаны понять...”
+
И даже его последний, отчаянный поступок несет в себе, вероятно, сообщение, которое его друзья обязаны понять...”<br>Заупокойную службу по Илье Габаю— неверующему и самоубийце — служили в православной церкви в Москве, в иерусалимской синагоге и в мусульманской мечети.
Заупокойную службу по Илье Габаю— неверующему и самоубийце — служили в православной церкви в Москве, в иерусалимской синагоге и в мусульманской мечети.
 
  
 
Прах захоронен на его родине — в Баку в могиле его отца; на могиле установлен памятник работы Вадима Сидура.
 
Прах захоронен на его родине — в Баку в могиле его отца; на могиле установлен памятник работы Вадима Сидура.
Строка 107: Строка 69:
  
 
[[Файл:Габай с друзьями.jpg|Илья Габай с друзьями]]
 
[[Файл:Габай с друзьями.jpg|Илья Габай с друзьями]]
 
 
 
 
  
 
== Марк Харитонов "Друзья мои" ==
 
== Марк Харитонов "Друзья мои" ==
 +
В самом начале нашего знакомства, году в 1957, я по умонастроению Габая сразу решил, что он из семьи репрессированных. В ту пору у многих моих при‑ятелей обнаружилась эта скрываемая прежде тайна. Возможно, поступить с предосудительной анкетой в педагогический институт было проще, нежели в университет или технический вуз, возможно, знакомства складывались по не‑осознаваемому отбору ― меня поразило, сколько их оказалось.<br>Когда я спросил об этом Илью, он смутился, точно ему не по праву приписали заслугу. Нет, родители его просто давно умерли; одним из смутных воспоминаний было ― как на похоронах отца он засмеялся непонятному еврейскому речитативу кантора.
 +
От бакинских родственников Габая я услышал потом, что отец его был бухгалтером, удивлявшим своими математическими способностями: без всякого образования он решал сложные алгебраические задачи. Сын этих способностей явно не унаследовал, он был скорей в деда, непрактичного мудреца и знатока талмуда.<br><br>Я впервые увидел его родственников в январе 1974 года, когда мы, двое друзей, вместе с вдовой и сыном Габая приехали в Баку хоронить урну с его прахом ― через два с лишним месяца после тягостной панихиды в крематории. Что‑то жутковато‑непозволительное было в повторении обряда: человека надо хоронить только один раз. Но такова была его воля: он сам назначил это место.<br>Случайно ли перед смертью человека тянет на родину, даже если, казалось, давно оторвался от нее и от родственных связей? В своей последней, лагерной поэме «Выбранные места» (1971) он с небывалой прежде остротой вспоминал<br><br>Про город зноя, роз и алычи<br>И очень копперфильдовского детства.
  
В самом начале нашего знакомства, году в 1957, я по умонастроению Габая сразу решил, что он из семьи репрессированных. В ту пору у многих моих при‑ятелей обнаружилась эта скрываемая прежде тайна. Возможно, поступить с 5
+
И в день выхода из заключения, как о первом желании, сказал мне, что хочет съездить в Баку. В том же, 1972 году он осуществил эту поездку и впервые за много лет посетил могилу родителей, в ограде которой мы полтора года спустя хоронили его.<br>Я бродил среди безглазых, обезображенных снаружи сосудами газовых труб домишек, образующих улочки Старого города. Здесь иногда снимают фильмы о жизни дореволюционных или зарубежных восточных окраин, нищих азиатских кварталов. (Впрочем, говорили мне, если войти в дверь, которая, как положено, ведет не в дом, а во внутренний дворик, откроется порой обстановка далеко не нищенская). Здесь он жил до пятнадцати лет. Здесь бродил когда‑то Марат, герой его прозаических фрагментов, и сквозь зимний, напоминавший московскую осень день высвечивался передо мной «крикливый южный город с запахами гниющих фруктов», «море, семицветное от пронизанного солнцем мазута». Вот в этот дом Марат был приглашен на «большой байрам» по случаю обрезания хозяйского сына. Здесь разыгрывались скандалы с криками и бранью на высокой ноте, вынимались ножи, бегали без штанов и дрались вот такие же, как сейчас, горластые пацаны. И, может быть, автобиографичен эпизод, когда герой Габая однажды попытался разнять дерущихся ребятишек: «приподнял одного из них за пояс и перенес на тротуар, и вдруг малый стал орать истошным голосом, рвать на себе майку, и сразу с какими‑то криками (в переводе, видимо: наших бьют) толпа окружила Марата и стала избивать его».
предосудительной анкетой в педагогический институт было проще, нежели в университет или технический вуз1, возможно, знакомства складывались по не‑осознаваемому отбору ― меня поразило, сколько их оказалось.
 
Когда я спросил об этом Илью, он смутился, точно ему не по праву припи‑сали заслугу. Нет, родители его просто давно умерли; одним из смутных воспо‑минаний было ― как на похоронах отца он засмеялся непонятному еврейскому речитативу кантора.
 
От бакинских родственников Габая я услышал потом, что отец его был бух‑галтером, удивлявшим своими математическими способностями: без всякого образования он решал сложные алгебраические задачи. Сын этих способностей явно не унаследовал, он был скорей в деда, непрактичного мудреца и знатока талмуда.
 
Я впервые увидел его родственников в январе 1974 года, когда мы, двое дру‑зей, вместе с вдовой и сыном Габая приехали в Баку хоронить урну с его пра‑хом ― через два с лишним месяца после тягостной панихиды в крематории. Что‑то жутковато‑непозволительное было в повторении обряда: человека надо хоронить только один раз. Но такова была его воля: он сам назначил это место.
 
Случайно ли перед смертью человека тянет на родину, даже если, каза‑лось, давно оторвался от нее и от родственных связей? В своей последней, лагер‑ной поэме «Выбранные места» (1971) он с небывалой прежде остротой вспоми‑нал
 
Про город зноя, роз и алычи
 
И очень копперфильдовского детства.
 
И в день выхода из заключения, как о первом желании, сказал мне, что хо‑чет съездить в Баку. В том же, 1972 году он осуществил эту поездку и впервые за много лет посетил могилу родителей, в ограде которой мы полтора года спустя хоронили его.
 
Я бродил среди безглазых, обезображенных снаружи сосудами газовых труб домишек, образующих улочки Старого города. Здесь иногда снимают фильмы о жизни дореволюционных или зарубежных восточных окраин, нищих азиатских кварталов. (Впрочем, говорили мне, если войти в дверь, которая, как положено, ведет не в дом, а во внутренний дворик, откроется порой обстановка далеко не нищенская). Здесь он жил до пятнадцати лет. Здесь бродил когда‑то Марат, герой его прозаических фрагментов, и сквозь зимний, напоминавший московскую осень день высвечивался передо мной «крикливый южный город с запахами гниющих фруктов», «море, семицветное от пронизанного солнцем мазута». Вот в этот дом Марат был приглашен на «большой байрам» по случаю обрезания хозяйского сына. Здесь разыгрывались скандалы с криками и бранью на высокой ноте, вынимались ножи, бегали без штанов и дрались вот такие же, как сейчас, горластые пацаны. И, может быть, автобиографичен эпизод, когда герой Габая однажды попытался разнять дерущихся ребятишек: «приподнял одного из них за пояс и перенес на тротуар, и вдруг малый стал орать истош‑ным голосом, рвать на себе майку, и сразу с какими‑то криками (в переводе, видимо: наших бьют) толпа окружила Марата и стала избивать его».
 
  
 
Родственники рассказывали некоторые эпизоды этого сиротского детства: как Илья ходил получать по карточкам хлеб и редко доносил его домой в целости ― раздавал по пути нищим и попрошайкам; как сестра, с которой он жил, однажды утром, проснувшись, не смогла поднять голову с подушки: волосы примерзли к стене...  
 
Родственники рассказывали некоторые эпизоды этого сиротского детства: как Илья ходил получать по карточкам хлеб и редко доносил его домой в целости ― раздавал по пути нищим и попрошайкам; как сестра, с которой он жил, однажды утром, проснувшись, не смогла поднять голову с подушки: волосы примерзли к стене...  
Строка 129: Строка 80:
 
Я долго не знал одного обстоятельства: на какой‑то срок он был отдан родственниками в детский дом, хотя, по его словам, они в состоянии были прокормить его.
 
Я долго не знал одного обстоятельства: на какой‑то срок он был отдан родственниками в детский дом, хотя, по его словам, они в состоянии были прокормить его.
  
Как рассказать о родичах моих
+
Как рассказать о родичах моих<br>За давностью бестрепетно и просто?..<br>Куда больней привычного сиротства<br>Я ощутил немудрость их сердец.
 
 
За давностью бестрепетно и просто?..
 
 
 
Куда больней привычного сиротства
 
 
 
Я ощутил немудрость их сердец.
 
  
 
Милые, добродушные, гостеприимные люди, встречавшие нас в Баку ― наверно, речь шла не о них, о ком‑то старше; да и в том ли дело? Речь шла о ранних болевых ощущениях, запечатлевшихся на всю жизнь, оттиснувшихся на личности и характере.
 
Милые, добродушные, гостеприимные люди, встречавшие нас в Баку ― наверно, речь шла не о них, о ком‑то старше; да и в том ли дело? Речь шла о ранних болевых ощущениях, запечатлевшихся на всю жизнь, оттиснувшихся на личности и характере.
  
 +
О, как хвастливой был вконец задразнен<br>Я добротой, унизившей меня!<br>
  
О, как хвастливой был вконец задразнен
+
Повзрослев, он больше всего не позволял унижать себя ни добротой, ни чем бы то ни было. <br>При его постоянном безденежье не всем и не всегда просто было всучить ему трешку или хотя бы угостить обедом. Он убедительно отнекивался, уверял, что недавно ел. Потом, бывало, выйдешь с ним на улицу, а он заторопит: «Скорей куда‑нибудь пожрать. Подыхаю от голода».
 
 
Я добротой, унизившей меня!
 
 
 
Повзрослев, он больше всего не позволял унижать себя ни добротой, ни чем бы то ни было.  
 
 
 
При его постоянном безденежье не всем и не всегда просто было всучить ему трешку или хотя бы угостить обедом. Он убедительно отнекивался, уверял, что недавно ел. Потом, бывало, выйдешь с ним на улицу, а он заторопит: «Скорей куда‑нибудь пожрать. Подыхаю от голода».
 
 
 
 
 
  
 
[http://imwerden.de/pdf/kharitonov_druziya_moi_2008.pdf| ЗДЕСЬ]
 
[http://imwerden.de/pdf/kharitonov_druziya_moi_2008.pdf| ЗДЕСЬ]

Версия 23:42, 13 июля 2019

Габай Илья Янкелевич - педагог, поэт, правозащитник[править]

1935-1973

Илья Габай


Значит, должен я выискать место
В этом крошеве местей и свар?
По какому наитью? Родства?
Но, сударыня, что за родство
С задохнувшейся речью пророка
У ублюдка, не пасшего стад?
Значит, должен я выискать место?
По какому наитию? Чести?
Но откуда ж мне ведома честь
Государственных тяжб и воительств?



Илья Янкелевич Габай родился 9 октября 1935 года в Баку.

В 1962 кончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина. Преподавал литературу — сначала в провинции, затем в Москве. Писал стихи и, совместно со своим другом М. Харитоновым, пробовал себя в прозе.

Дважды принял участие в публичных акциях протеста: в “митинге гласности” 5.12.1965 и в демонстрации 22.01.1967.
Последняя не прошла ему даром: 26.01.1967 Г. был арестован. Ему было предъявлено обвинение по ст. 190-3 УК РСФСР[10]; несколько месяцев провел в Лефортовской тюрьме. Однако в июне был освобожден, а в августе дело в отношении него было прекращено — случай крайне редкий в политических делах того времени.

В январе 1968 Г., вместе с Ю. Кимом и П. Якиром, составил обращение “К деятелям науки, культуры, искусства”, ставшее одним из наиболее известных текстов протестной кампании, начавшейся после “процесса четырех”.

Авторы обращения указывали на прямую связь между политическими преследованиями в стране и попытками “ресталинизации”.

Подпись Габая стоит под рядом коллективных правозащитных документов 1967—1969, в частности — под письмом к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште (февраль 1968).

Габай, по-видимому, присутствовал на встречах февраля—марта 1968, где обсуждалась идея информационного периодического правозащитного издания, а позже помогал Н. Горбаневской в ее работе над выпусками “Хроники текущих событий”.

3-й номер “Хроники текущих событий”, готовившийся сразу после “демонстрации семерых” на Красной площади 25.08.1968, составлен, в основном, силами Габая и его жены Галины.

(Габай Галина Викторовна (р. 1937) - педагог-дефектолог преподаватель литературы Московской межобластной заочной средней школы глухих и слабослышащих. В 1960-е годы подписывала письма в защиту политзаключенных. В 1970 участвовала в издании правозащитного самиздатского бюллетеня "Хроника Текущих Событий". В 1974 эмигрировала. )

Н. Горбаневская не принимала активного участия в этом выпуске, так как ее собственная судьба была в этот момент еще неясна.

После судебного процесса над демонстрантами (октябрь 1968) написал очерк о впечатлениях человека, три дня простоявшего около здания суда.

Очерк “У закрытых дверей открытого суда” вошел в книгу Н. Горбаневской “Полдень”, посвященную делу о “демонстрации семерых”.

Через П. Григоренко и А. Костерина Габай познакомился и сблизился с активистами крымско-татарского движения — З. Асановой, Р. Кадыевым, М. Джемилевым и другими.
Принимал активное участие в делах крымских татар, а также редактировал документы движения (в частности, так называемые “Информации”).

Часть обысков, проводившихся КГБ на квартире Габая (всего с октября 1968 по май 1969 их было четыре), мотивировалась именно его контактами с крымскими татарами.

7.05.1969, в день, когда в Ташкенте арестовали П. Григоренко (также “по крымско-татарскому делу”), у Габая был произведен последний обыск; изъято, в частности, большое количество документов, связанных с крымско-татарским движением.

Вскоре (19.05.1969) он был арестован по обвинению в “клевете на советский строй” и этапирован на следствие в Ташкент.

В январе 1970 вместе с лидером крымских татар М. Джемилевым судим в Ташкенте. В составе обвинения — обращение “К деятелям науки, культуры, искусства” и ряд других правозащитных документов. Ташкентским городским судом (19.01.1970) по ст. 191-4 УК УзССР (190-1 УК РСФСР) приговорен к трем годам лишения свободы.

Срок отбывал в колонии в Кемеровской области. В лагере продолжал писать стихи, которые удалось передать на волю. Они распространялись в самиздате и были опубликованы за рубежом.

Перед концом срока Габай был этапирован в Москву и допрошен по так называемому “делу № 24” (по этому делу, известному как дело “Хроники текущих событий”, в 1971—1972 был арестован и привлечен к суду ряд близких ему участников правозащитного движения).

По некоторым свидетельствам, при освобождении Габая вынудили подписать заявление об отказе от общественной активности.

После освобождения допросы по “делу № 24” продолжились.
Через месяц после возвращения Габая в Москву, в июне 1972, был арестован его близкий друг П. Якир; вскоре стало известно, что П. Якир активно сотрудничает со следствием.
Габай отказался подтверждать его показания.

Угроза нового ареста, альтернативой которому, по-видимому, могла быть лишь эмиграция, поведение П. Якира на следствии, общая атмосфера времени (события 1972—1973 воспринимались многими как разгром правозащитного движения) — все это привело его к сильнейшей депрессии.

20.10.1973 он выбросился с балкона своей квартиры в Москве.

В некрологе, помещенном в 30-м выпуске “Хроники текущих событий”, в частности, говорилось: “По убеждению всех, знавших его, Илья Габай, с его высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности, был олицетворением идеи морального присутствия.

И даже его последний, отчаянный поступок несет в себе, вероятно, сообщение, которое его друзья обязаны понять...”
Заупокойную службу по Илье Габаю— неверующему и самоубийце — служили в православной церкви в Москве, в иерусалимской синагоге и в мусульманской мечети.

Прах захоронен на его родине — в Баку в могиле его отца; на могиле установлен памятник работы Вадима Сидура.

Кузовкин Г.В.



Илья Габай с друзьями

Марк Харитонов "Друзья мои"[править]

В самом начале нашего знакомства, году в 1957, я по умонастроению Габая сразу решил, что он из семьи репрессированных. В ту пору у многих моих при‑ятелей обнаружилась эта скрываемая прежде тайна. Возможно, поступить с предосудительной анкетой в педагогический институт было проще, нежели в университет или технический вуз, возможно, знакомства складывались по не‑осознаваемому отбору ― меня поразило, сколько их оказалось.
Когда я спросил об этом Илью, он смутился, точно ему не по праву приписали заслугу. Нет, родители его просто давно умерли; одним из смутных воспоминаний было ― как на похоронах отца он засмеялся непонятному еврейскому речитативу кантора. От бакинских родственников Габая я услышал потом, что отец его был бухгалтером, удивлявшим своими математическими способностями: без всякого образования он решал сложные алгебраические задачи. Сын этих способностей явно не унаследовал, он был скорей в деда, непрактичного мудреца и знатока талмуда.

Я впервые увидел его родственников в январе 1974 года, когда мы, двое друзей, вместе с вдовой и сыном Габая приехали в Баку хоронить урну с его прахом ― через два с лишним месяца после тягостной панихиды в крематории. Что‑то жутковато‑непозволительное было в повторении обряда: человека надо хоронить только один раз. Но такова была его воля: он сам назначил это место.
Случайно ли перед смертью человека тянет на родину, даже если, казалось, давно оторвался от нее и от родственных связей? В своей последней, лагерной поэме «Выбранные места» (1971) он с небывалой прежде остротой вспоминал

Про город зноя, роз и алычи
И очень копперфильдовского детства.

И в день выхода из заключения, как о первом желании, сказал мне, что хочет съездить в Баку. В том же, 1972 году он осуществил эту поездку и впервые за много лет посетил могилу родителей, в ограде которой мы полтора года спустя хоронили его.
Я бродил среди безглазых, обезображенных снаружи сосудами газовых труб домишек, образующих улочки Старого города. Здесь иногда снимают фильмы о жизни дореволюционных или зарубежных восточных окраин, нищих азиатских кварталов. (Впрочем, говорили мне, если войти в дверь, которая, как положено, ведет не в дом, а во внутренний дворик, откроется порой обстановка далеко не нищенская). Здесь он жил до пятнадцати лет. Здесь бродил когда‑то Марат, герой его прозаических фрагментов, и сквозь зимний, напоминавший московскую осень день высвечивался передо мной «крикливый южный город с запахами гниющих фруктов», «море, семицветное от пронизанного солнцем мазута». Вот в этот дом Марат был приглашен на «большой байрам» по случаю обрезания хозяйского сына. Здесь разыгрывались скандалы с криками и бранью на высокой ноте, вынимались ножи, бегали без штанов и дрались вот такие же, как сейчас, горластые пацаны. И, может быть, автобиографичен эпизод, когда герой Габая однажды попытался разнять дерущихся ребятишек: «приподнял одного из них за пояс и перенес на тротуар, и вдруг малый стал орать истошным голосом, рвать на себе майку, и сразу с какими‑то криками (в переводе, видимо: наших бьют) толпа окружила Марата и стала избивать его».

Родственники рассказывали некоторые эпизоды этого сиротского детства: как Илья ходил получать по карточкам хлеб и редко доносил его домой в целости ― раздавал по пути нищим и попрошайкам; как сестра, с которой он жил, однажды утром, проснувшись, не смогла поднять голову с подушки: волосы примерзли к стене...

Я долго не знал одного обстоятельства: на какой‑то срок он был отдан родственниками в детский дом, хотя, по его словам, они в состоянии были прокормить его.

Как рассказать о родичах моих
За давностью бестрепетно и просто?..
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость их сердец.

Милые, добродушные, гостеприимные люди, встречавшие нас в Баку ― наверно, речь шла не о них, о ком‑то старше; да и в том ли дело? Речь шла о ранних болевых ощущениях, запечатлевшихся на всю жизнь, оттиснувшихся на личности и характере.

О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!

Повзрослев, он больше всего не позволял унижать себя ни добротой, ни чем бы то ни было.
При его постоянном безденежье не всем и не всегда просто было всучить ему трешку или хотя бы угостить обедом. Он убедительно отнекивался, уверял, что недавно ел. Потом, бывало, выйдешь с ним на улицу, а он заторопит: «Скорей куда‑нибудь пожрать. Подыхаю от голода».

ЗДЕСЬ





http://hronos.km.ru/biograf/bio_g/gabay.html

http://www.jerusalem-korczak-home.com/jek/te/gb70.html


Сайт: http://www.memo.ru:17000/?text=%E3%E0%E1%E0%E9+%E8%EB%FC%FF&oldqs=

comments powered by Disqus