1935-1973
Значит, должен я выискать место
В этом крошеве местей и свар?
По какому наитью? Родства?
Но, сударыня, что за родство
С задохнувшейся речью пророка
У ублюдка, не пасшего стад?
Значит, должен я выискать место?
По какому наитию? Чести?
Но откуда ж мне ведома честь
Государственных тяжб и воительств?
Илья Янкелевич родился 9 октября 1935 года в Баку.
В 1962 кончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина. Преподавал литературу — сначала в провинции, затем в Москве (в частности, в школе для глухонемых детей, где разрабатывал новые методики сурдопедагогики).
Писал стихи и, совместно со своим другом М. Харитоновым, пробовал себя в прозе.
Дважды принял участие в публичных акциях протеста: в “митинге гласности” 5.12.1965 и в демонстрации 22.01.1967. Последняя не прошла ему даром: 26.01.1967 Г. был арестован. Ему было предъявлено обвинение по ст. 190-3 УК РСФСР[10]; несколько месяцев провел в Лефортовской тюрьме. Однако в июне был освобожден, а в августе дело в отношении него было прекращено — случай крайне редкий в политических делах того времени.
В январе 1968 Г., вместе с Ю. Кимом и П. Якиром, составил обращение “К деятелям науки, культуры, искусства”, ставшее одним из наиболее известных текстов протестной кампании, начавшейся после “процесса четырех”. Авторы обращения указывали на прямую связь между политическими преследованиями в стране и попытками “ресталинизации”.
Подпись Габая стоит под рядом коллективных правозащитных документов 1967—1969, в частности — под письмом к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште (февраль 1968).
Габай, по-видимому, присутствовал на встречах февраля—марта 1968, где обсуждалась идея информационного периодического правозащитного издания, а позже помогал Н. Горбаневской в ее работе над выпусками “Хроники текущих событий”. 3-й номер “Хроники текущих событий”, готовившийся сразу после “демонстрации семерых” на Красной площади 25.08.1968, составлен, в основном, силами Габая и его жены Галины.
(Габай Галина Викторовна (р. 1937) - педагог-дефектолог преподаватель литературы Московской межобластной заочной средней школы глухих и слабослышащих. В 1960-е годы подписывала письма в защиту политзаключенных. В 1970 участвовала в издании правозащитного самиздатского бюллетеня "Хроника Текущих Событий". В 1974 эмигрировала. )
Н. Горбаневская не принимала активного участия в этом выпуске, так как ее собственная судьба была в этот момент еще неясна. После судебного процесса над демонстрантами (октябрь 1968) написал очерк о впечатлениях человека, три дня простоявшего около здания суда. Очерк “У закрытых дверей открытого суда” вошел в книгу Н. Горбаневской “Полдень”, посвященную делу о “демонстрации семерых”.
Через П. Григоренко и А. Костерина Габай познакомился и сблизился с активистами крымско-татарского движения — З. Асановой, Р. Кадыевым, М. Джемилевым и другими. Принимал активное участие в делах крымских татар, а также редактировал документы движения (в частности, так называемые “Информации”).
Часть обысков, проводившихся КГБ на квартире Габая (всего с октября 1968 по май 1969 их было четыре), мотивировалась именно его контактами с крымскими татарами. 7.05.1969, в день, когда в Ташкенте арестовали П. Григоренко (также “по крымско-татарскому делу”), у Габая был произведен последний обыск; изъято, в частности, большое количество документов, связанных с крымско-татарским движением. Вскоре (19.05.1969) он был арестован по обвинению в “клевете на советский строй” и этапирован на следствие в Ташкент.
В январе 1970 вместе с лидером крымских татар М. Джемилевым судим в Ташкенте. В составе обвинения — обращение “К деятелям науки, культуры, искусства” и ряд других правозащитных документов. Ташкентским городским судом (19.01.1970) по ст. 191-4 УК УзССР (190-1 УК РСФСР) приговорен к трем годам лишения свободы. Срок отбывал в колонии в Кемеровской области. В лагере продолжал писать стихи, которые удалось передать на волю. Они распространялись в самиздате и были опубликованы за рубежом.
Перед концом срока Габай был этапирован в Москву и допрошен по так называемому “делу № 24” (по этому делу, известному как дело “Хроники текущих событий”, в 1971—1972 был арестован и привлечен к суду ряд близких ему участников правозащитного движения). По некоторым свидетельствам, при освобождении Габая вынудили подписать заявление об отказе от общественной активности.
После освобождения допросы по “делу № 24” продолжились. Через месяц после возвращения Габая в Москву, в июне 1972, был арестован его близкий друг П. Якир; вскоре стало известно, что П. Якир активно сотрудничает со следствием. Габай отказался подтверждать его показания.
Угроза нового ареста, альтернативой которому, по-видимому, могла быть лишь эмиграция, поведение П. Якира на следствии, общая атмосфера времени (события 1972—1973 воспринимались многими как разгром правозащитного движения) — все это привело его к сильнейшей депрессии.
20.10.1973 он выбросился с балкона своей квартиры в Москве.
В некрологе, помещенном в 30-м выпуске “Хроники текущих событий”, в частности, говорилось: “По убеждению всех, знавших его, Илья Габай, с его высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности, был олицетворением идеи морального присутствия. И даже его последний, отчаянный поступок несет в себе, вероятно, сообщение, которое его друзья обязаны понять...” Заупокойную службу по Илье Габаю— неверующему и самоубийце — служили в православной церкви в Москве, в иерусалимской синагоге и в мусульманской мечети.
Прах захоронен на его родине — в Баку в могиле его отца; на могиле установлен памятник работы Вадима Сидура.
Кузовкин Г.В.
В самом начале нашего знакомства, году в 1957, я по умонастроению Габая сразу решил, что он из семьи репрессированных. В ту пору у многих моих при‑ятелей обнаружилась эта скрываемая прежде тайна. Возможно, поступить с 5 предосудительной анкетой в педагогический институт было проще, нежели в университет или технический вуз1, возможно, знакомства складывались по не‑осознаваемому отбору ― меня поразило, сколько их оказалось. Когда я спросил об этом Илью, он смутился, точно ему не по праву припи‑сали заслугу. Нет, родители его просто давно умерли; одним из смутных воспо‑минаний было ― как на похоронах отца он засмеялся непонятному еврейскому речитативу кантора. От бакинских родственников Габая я услышал потом, что отец его был бух‑галтером, удивлявшим своими математическими способностями: без всякого образования он решал сложные алгебраические задачи. Сын этих способностей явно не унаследовал, он был скорей в деда, непрактичного мудреца и знатока талмуда. Я впервые увидел его родственников в январе 1974 года, когда мы, двое дру‑зей, вместе с вдовой и сыном Габая приехали в Баку хоронить урну с его пра‑хом ― через два с лишним месяца после тягостной панихиды в крематории. Что‑то жутковато‑непозволительное было в повторении обряда: человека надо хоронить только один раз. Но такова была его воля: он сам назначил это место. Случайно ли перед смертью человека тянет на родину, даже если, каза‑лось, давно оторвался от нее и от родственных связей? В своей последней, лагер‑ной поэме «Выбранные места» (1971) он с небывалой прежде остротой вспоми‑нал Про город зноя, роз и алычи И очень копперфильдовского детства. И в день выхода из заключения, как о первом желании, сказал мне, что хо‑чет съездить в Баку. В том же, 1972 году он осуществил эту поездку и впервые за много лет посетил могилу родителей, в ограде которой мы полтора года спустя хоронили его. Я бродил среди безглазых, обезображенных снаружи сосудами газовых труб домишек, образующих улочки Старого города. Здесь иногда снимают фильмы о жизни дореволюционных или зарубежных восточных окраин, нищих азиатских кварталов. (Впрочем, говорили мне, если войти в дверь, которая, как положено, ведет не в дом, а во внутренний дворик, откроется порой обстановка далеко не нищенская). Здесь он жил до пятнадцати лет. Здесь бродил когда‑то Марат, герой его прозаических фрагментов, и сквозь зимний, напоминавший московскую осень день высвечивался передо мной «крикливый южный город с запахами гниющих фруктов», «море, семицветное от пронизанного солнцем мазута». Вот в этот дом Марат был приглашен на «большой байрам» по случаю обрезания хозяйского сына. Здесь разыгрывались скандалы с криками и бранью на высокой ноте, вынимались ножи, бегали без штанов и дрались вот такие же, как сейчас, горластые пацаны. И, может быть, автобиографичен эпизод, когда герой Габая однажды попытался разнять дерущихся ребятишек: «приподнял одного из них за пояс и перенес на тротуар, и вдруг малый стал орать истош‑ным голосом, рвать на себе майку, и сразу с какими‑то криками (в переводе, видимо: наших бьют) толпа окружила Марата и стала избивать его».
Родственники рассказывали некоторые эпизоды этого сиротского детства: как Илья ходил получать по карточкам хлеб и редко доносил его домой в целости ― раздавал по пути нищим и попрошайкам; как сестра, с которой он жил, однажды утром, проснувшись, не смогла поднять голову с подушки: волосы примерзли к стене...
Я долго не знал одного обстоятельства: на какой‑то срок он был отдан родственниками в детский дом, хотя, по его словам, они в состоянии были прокормить его.
Как рассказать о родичах моих
За давностью бестрепетно и просто?..
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость их сердец.
Милые, добродушные, гостеприимные люди, встречавшие нас в Баку ― наверно, речь шла не о них, о ком‑то старше; да и в том ли дело? Речь шла о ранних болевых ощущениях, запечатлевшихся на всю жизнь, оттиснувшихся на личности и характере.
О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!
Повзрослев, он больше всего не позволял унижать себя ни добротой, ни чем бы то ни было.
При его постоянном безденежье не всем и не всегда просто было всучить ему трешку или хотя бы угостить обедом. Он убедительно отнекивался, уверял, что недавно ел. Потом, бывало, выйдешь с ним на улицу, а он заторопит: «Скорей куда‑нибудь пожрать. Подыхаю от голода».
http://hronos.km.ru/biograf/bio_g/gabay.html
http://www.jerusalem-korczak-home.com/jek/te/gb70.html
Сайт: http://www.memo.ru:17000/?text=%E3%E0%E1%E0%E9+%E8%EB%FC%FF&oldqs=
