Захарова Конкордия Ивановна - социал-демократ, репрессирована

Захарова [Цедербаум, Захарова-цедербаум] Конкордия Ивановна (псевд. Апполинария, Доночка, Корка, Тод) - социал-демократ

1879 - 1938

Конкордия Ивановна родилась 25 мая 1879 года в дворянской семье. В социал-демократическом движении с 1890-х гг. Член РСДРП с 1896, член Петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", агент газеты "Искра". До 1917 подвергалась арестам в 1897 (11 месяцев тюрьмы, 2 года ссылки), 1901, 1903 (приговорена к 10 годам ссылки в Восточную Сибирь).

Арестована и сослана в 1920 году. В 1921 году была секретарем ЦК РСДРП, жила в Москве, работала заведующей Отделом охраны труда Московского союза химиков. Местными чекистами характеризовалась как "неактивный" партийный работник. Арестована 25.2.1921 в клубе "Вперед" в Москве, заключена в Бутырскую тюрьму, в июле 1921 года содержалась в Новинской женской тюрьме (Москва), затем освобождена.

Вновь арестована 7 ноября 1921 года в Москве, в квартире произведен обыск. 26 июля 1922 года Коллегией ОГПУ выслана на 6 месяцев в Вятку, затем в ссылку в Кашин, где была арестована 29 марта 1925 года.

В начале апреля 1925 г. значилась в списках Бутырской тюрьмы в Москве. 5 апреля 1925 года решением Коллегии ОГПУ выслана вместе с мужем С.О.Ежовым-Цедербаумом на 3 года в Минусинск.

В январе 1928 года оба освобождены и выехали в Саратов, где жили до 1931 года. По другим сведениям в 1928г. супруги приехали в Воронеж, где Захарова арестована в 1930 году, но, будучи тяжело больной, освобождена до приговора.

В 1930 году получила приговор: дополнительно 5 лет заключения в политизолятор. Арестована в январе 1931 г. в Саратове. В декабре 1932 г. содержалась в Ярославском политизоляторе. В 1934 г. в ссылке в Казани, где в 1935 г. арестована и решением Особого совещания НКВД от 25 февраля 1935 г. выслана на 5 лет в Камень-на-Оби Томской обл.

Арестована 20 февраля 1937 года и направлена в Новосибирск. На допросы ходить отказывалась, показаний не давала. Коллегией Верховного Суда СССР приговорена 13 июня 1938 г. по ст.58-1а, 58-2, 58-8, 58-11 УК к высшей мере наказания. В тот же день 13 июня 1938 года расстреляна.

Информация с НИПЦ "Мемориал, И.З., А.Р.

К. Захарова-Цедербаум. "В годы реакции"

Предисловие.

Статья К. Захаровой-Цедербаум «В годы реакции» несколько отличается от произведения родственной ей по духу Е.Бройдо «В рядах РСДРП», отличается видимым желанием автора проявить свою классовую и партийную нейтральность в обрисовке бакинских событий 1907—09 гг., с видным участием в них большевиков; принимая во внимание старо-меньшевистскую природу автора (в прошлом, настоящую же я не знаю) и современные условия — такое желание автора вполне естественно, поскольку автор заинтересован в появлении у нас в свет своей статьи.

Тем не менее, такая обескровленная передача бакинской партийной и профсоюзной жизни 1907—09 гг., какая дается в статье Захаровой-Цедербаум, может внушить читателю (в особенности из молодежи) неправильное представление о событиях прошлого и о роли в них наших исконных врагов—меньшевиков.

В упомянутой книжке Е. Бройдо «В рядах РСДРП» (изданной, к сожалению, без надлежаще четкого и выдержанного предисловия) революционная жизнь того же Баку, но за 1904—05 г., изложена подчас определенно неверно или тенденциозно, с явно шендриковским уклоном, при чем идеализация шендриковского «подполья» доведена до того, что куда-то «испарились из памяти автора, как будто за давностью лет, политический авантюризм и зубатовщина шендриковщины, от которых приходилось закрываться стыдливым листком всем правоверным меньшевикам, в то время официально отрицавшим причастность «Союза Балаханских и Биби-Эйбатскнх рабочих» к партии меньшевиков.

Автора этих строк, переживавшего бакинские революционные события и 1904 — 05 гг., описываемые Е. Бройдо, и затем 1907 — 09 гг., описываемые Захаровой-Цедербаум, и притом активно боровшегося с друзьями той и другой—тем более должно, как говорятся, «рвать с души» от этого аполитизма Захаровой-Цедербаум. То было время общей реакции. Однако, благодаря особенностям бакинской жизни и, главное, высокой промышленной конъюнктуре в нефтяной промышленности, рабочее движение в Баку 1907—08 гг. переживало значительное оживление. Велась борьба с нефтепромышленниками за коллективный договор.

Союз нефтепромышленных рабочих, руководимый большевиками, стремясь углубить классовые противоречия и охватить движением возможно широкие слои рабочих, ставил целью заключение такого колдоговора, который предусматривал бы известные общие гарантии для его выполнения (среда этих гарантий были свобода обсуждений требований, сохранение постоянной связи уполномоченных и профсоюзов с массой во время хода кампании и т. д.).

Союз нефтепромышленных рабочих, охватывая до 10 тыс. (из них 5 тыс. аккуратно платящих членов), был профорганизацией современного типа, имел в основе производственный принцип. Меньшевики, опираясь на Союз механических рабочих — организацию, в значительной степени трэд-юнионистского типа, стремились свести рабочее движение до простого крохоборства, не ставя никаких условий и не требуя гарантий от нефтепромышленников. Они повторили собой былых петербургских экономистов 90-х годов 19 века и дошли даже до того, что в особой брошюре (принадлежавшей перу одного из их лидеров — тов. Ю. Ларину) высчитывали в миллионах рублей те убытки, какие потерпят нефтяные короли от заключения ими колдоговора в большевистском духе.

В этом отношении бакинские меньшевики 1907—08 гг. оказались сродни своим предшественникам (1904—06 гг.) — шендриковцам, столь идеализированным упомянутой Е. Бройдо. Выведенные в статье Захаровой-Цедербаум В. И. Фролов, Ежов (он же Цедербаум), Кольцов (Гинзбург), Ю. Ларин (бывший в то время на стороне меньшевиков и тоже один из их лидеров) — они-то и явились идеологами безусловно совещательского течения, как тогда называли это оппортунистическое течение в Баку.

Третье течение — это чистые бойкотисты (эсерствующие, дашнаки и пр.). В результате масса раскололась: 16 тыс. — с Союзом нефтепр. рабочих, 12 тыс. — с Союзом механич. рабочих и 9 тыс. — бойкотисты (это—мои цифры из «Гудка», цифры же статьи Захаровой не точны). На самом Совещании уполномоченных по заключению колдоговора большевикам в конце-концов удалось увлечь за собой рабочих «безусловных совещателей»; в результате голосовалось только два предложения: за совещание с гарантиями — 199 голосов и за бойкот — 124 голоса (цифры взяты из № 9 «Гудка», быв. нашего проф. органа того времени). Наши враги — нефтяники и правительство — в конце-концов использовали этот раскол среди рабочих, и кампания была сорвана. Имея такие «теплые» воспоминания, о роли меньшевиков в бакинском рабочем движении 1904 — 06 и 1907 — 08 гг., современник этих событий, большевик, конечно, обязан расшифровать этот аполитизм автора — старого меньшевика. Такие же «теплые» воспоминания вызывает у автора этих строк и попытка некоего инж. Романова создать на заводе быв. Айвазова производственный союз. Теперь Захарова-Цедербаум ругает этого Романова авантюристом (довольно заслуженно). Однако, вот что в свое время меньшевистский «Промысловый Вестник» написал об этом явно грязном деле: «Жизнь, окружающая рабочего в его повседневной борьбе за существование, сильнее всяких теорий, всяких программ и резолюций, и эта жизнь заставила рабочих постепенно брать в свои руки руководство производством. В добрый час, товарищи-рабочие!». Привожу выдержку из имеющегося у меня нашего журнала «Гудок», ближайшим сотрудником, которого я состоял, и вот что писал и свое время «Гудок» по этому поводу: «В добрый час, господа-«промысловцы!». Вы, очевидно, прочно стали на путь знаменитых бакинских братьев, суливших рабочим захват производства при помощи... средств, субсидированных разными благодетелями человечества» («Гудок», 1907 г., № 9, стр. 5) Всякую подобную нечисть, выростающую на почве усиливающейся реакции, защищали и раньше, и в то время, и позже меньшезики. В воспоминаниях Захаровой-Цедербаум очень много горячих слов по адресу бывших меньшевиков, из которых одни уже и в то время докатились до позиции типичной буржуазной интеллигенции, а другие — до типичного ликвидаторства. (Каемся, мы эти восхваления немножко посократили — В. И. Фролова и др.). В то же время жаль, что Захарова-Цедербаум ничего не говорит о своем «Промысловом Вестнике», так своеобразно напутствовавшем Романовцев на «захват производства (см. выше), ничего о трэд-юнионистской позиции их профсоюза механических рабочих, о неудачных попытках создания другого конкурента большевистскому Союзу нефтепромышленных рабочих в лице союза рабочих по добыче нефти и т. д. Почему-то ничего нет о нашумевшем в то время казусе с секретарем меньшевистского Союза механических рабочих тов. Абрамовым, публично в нашем «Гудке» отрекшемся от солидарности, с меньшевиками, упрекая их во внесении раскола в рабочую массу, в чисто интеллигентских фракционных интересах (его письмо — в «№ 20 «Гудка» от 25 февраля 1908 г.) А Стопани.

I. После разгона II Думы мне пришлось уехать из Петербурга, куда я вернулась только осенью. Картина, представившаяся мне в Питере, была крайне неприглядна и внушала глубокую тревогу. Было заметно, что страна переживает реакцию не только правительственную, но и общественную. Она сказывалась не только на партийной жизни, но и на всем окружающем; она проявлялась в личной жизни партийных товарищей и всей интеллигенции, в нравах, в литературе... Уже с конца 1906 г. ряды социал-демократических работников редели: одни просто отошли от партии, отдавшись личной жизни, другие ударились в учебу, чтобы подготовиться в университет, или употребляли всевозможные усилия, чтобы вновь попасть в высшее учебное заведение, оставленное до 1905 г. из-за ареста, высылки и. какой-либо другой причины; третьи скрывались где-нибудь в провинции от преследований, стараясь держаться ниже травы — тише воды; четвертые пересматривали свои прежние воззрения, подвергая сомнению все то, во что раньше верили и во имя чего жили, Учащаяся молодежь, так недавно охотно откликавшаяся на наши призывы и обслуживавшая нужды организации, предоставляя свои квартиры, отдавая свое время, не боявшаяся бегать по партийным поручениям, хранить и распространять литературу, теперь куда-то вся пропала. Найти квартиру для конспиративных целей стало очень трудно. Еще недавно стоявшие в первых- рядах молодые товарищи, своими выступлениями приобревшие довольно широкую известность, теперь осели, потонули в обывательской массе, занявшись — кто учительством, кто инженерством, кто медицинской практикой или адвокатурой... Личная жизнь у работников подполья до 1905 г. отодвигалась на задний план, мало играла роли, мы с нею почти не сталкивались. Отношения между товарищами до известной степени были бесполыми. Теперь это изменилось. Как из рога изобилия посыпались браки, семейные отношения стали какими-то мимолетными. При встрече с товарищем было рискованно осведомиться о муже или жене, так как было неизвестно, о каком муже или какой жене идет речь — о вчерашних или сегодняшних. Связи менялись чрезвычайно быстро. Помню беседу с одной видной с.-д. деятельницей. Она утверждала, что половая потребность, как и эсякая другая физиологическая потребность, должна быть удовлетворена, в ней нет ничего, что отличало бы ее от других потребностей; половая связь, поэтому, может быть мимолетной, до удовлетворения потребности, может сменяться новой, затем третьей и т. д. Ее слова не вызвали протеста со стороны товарищей, в присутствии которых велась беседа. Она лишь формулировала то, что совершалось вокруг. Учащаяся молодежь, потерявшая интерес к общественности, утратившая после недолгого под’ема и последовавшее за ним поражения веру и энтузиазм, оказалась опустошенной. Вчерашние радикалы даже внешне изменились: стали обращать несоответственно много внимания на наружность, появились вычурные движения и манеры экстравагантность в костюме. Появились безнадежно разочарованные типы, ищущие забвения в кутежах, пьянстве, веселом времяпрепровождении. Ужасающе увеличилось число самоубийств Дебатировались, как всегда в период упадка общественности, вопросы о «смысле жизни, религиозные, отвлеченно-философские Народились и крепли мистические настроения. Появились «лиги самоубийц», «лиги свободной любви», «общества огарков» и т п Люди не находившие. выхода своим силам, прожигали жизнь. Революционное движение, разливавшееся перед тем по стране, увлекло за собою многих, часто не отдававших себе отчета в сущности его, идеологически совершенно ему чуждых; молодежь шла в ряды революционеров, привлекаемая красочностью и романтизмом подполья, а затем и захваченная бурным потоком пришедших в движение масс. Теперь прилив спал, разбушевавшаяся стихия вошла в свои берега, и случайные попутчики, подхваченные течением, оказались выброшенными на мель. Они растерялись, разочаровались и даже озлобились на движение за то, что оно «не оправдало» их надежд. Росли антидемократические враждебные революции настроения. Литература тоже переживала перелом, на ней не могли не отразиться глубокие изменения, происшедшие в обществе. Появились «Санин» Арцыбашева, «Навьи чары» Соллогуба и многие другие подобного рода произведения. Наша целомудренная при всем своем реализме литература занялась такими образами и темами, которые явно свидетельствовали о болезненном состоянии передовой интеллигенции. Половой вопрос, его извращения стали привлекать преимущественно внимание писателя. Необычайно большой интерес проявляла к нему молодежь, да и не только она одна. Увлечение социальными вопросами сменилось увлечением половой проблемой. Книга Фореля «Половой вопрос» и др. произведения на эту тему стали настольными книгами на ряду с арцибашевским «Саниным». Лекции и доклады, посвященные вопросам общественного и политического характера, еще недавно привлекавшие полные аудитории, теперь не. находили слушателей, зато на лекциях о новых литературных типах залы ломились от публики. Этот нездоровый интерес охватил настолько широкие круги, что при обсуждении как-то вопроса о том, как верчее добыть деньги для организации, покойный Маевский мог в шутку предложить устроить лекцию на тему «Проституция — свободный брак», которая уже, несомненно, даст большую выручку. Разложение сказывалось и среди рабочих. Оно проявлялось не только в том, что из многих тысяч, вступивших в ряды партии в период под’ема, остались лишь десятки, — оно отразилось и на передовых борцах, на многих наиболее сознательных и надежных партийных рабочих. После месяцев стремительного развития борьбы, в которой они не знали ни усталости, ни сомнения, наступившая реакция вызвала у них острую потребность разобраться поглубже во всех основных вопросах, подвести фундамент, одним словом — поучиться. Многие засели за книжку — достаточно назвать хотя бы таких видных рабочих, как Владимиров, Набоков, Б. Воробьев, Цесарин, А. Смирнов и др. Из них многие впоследствии вновь вернулись к активной борьбе, другие — и их было не мало — оторвались от масс, обинтеллигентились и оказались безвозвратно потерянными для рабочего движения. Наблюдались и более печальные факты: вчерашние пылкие с-д. сегодня старались выбиться вверх и становились мастерами, подручными предпринимателей. Рабочая молодежь, захваченная массовым движением, переживала иного рода похмелье. У нее ведь не было ни твердо обоснованных убеждений, ни партийной выучки, зато сколько угодно — революционизма, стремления действовать. Подполье, с его кропотливой, невидной работой, требующей выдержки, терпения, спокойствия, не могло удовлетворять иные горячие головы, и они мучились в бездействии. А репрессии, расправы, набеги полиции, массовые казни вызывали желание дать отпор. Усиливались террористические настроения, склонность к партизанским действиям. Террор легко подменивался экспроприаторством, и нам приходилось видеть, как иной раз вчерашний безукоризненно честный и идеалистически настроенный товарищ, пользовавшийся полным доверием, примыкал к совершенно безответственной группе и вместе с нею шел на экспроприацию. Так было, напр., с товарищем Филиппом, работавшим в конторе партийной газеты, а потом издательства. Молодой, преданный партии, всегда готовый выполнить любое партийное поручение, он вдруг был арестован по делу экспроприации. Мы сначала были уверены, что это недоразумение, но, увы, никакой ошибки тут не было — Филипп уже из тюрьмы написал о том, что толкнуло его на этот путь. Это лишь один случай, а их было далеко не мало. Сильнейшее .впечатление произвела на метя встреча с одним мз активных членов боевой дружины, организованной в Киеве в момент, когда ждали погрома. Я столкнулась с .ним летом 1906 г. в Берлине, когда революционная, волна уже спала и многочисленные обломки крушения были выброшены за рубеж. Фамилию его я не знаю, так как в Берлине он пробыл недолго и скоро перебрался в Италию, где у него были знакомые анархисты. За границу он бежал, скрываясь от преследования за участие и какой-то крупной экспроприации в Киеве, сопровождавшейся несколькими человеческими жертвами. Как-то квартирная хозяйка, у которой жила я, С И Цецербаум и Мартов, вызвала меня переговорить с пришедшим к ней русским Он ни слова не говорил по-немецки. Выяснилось что его к ней направил один ее старый квартирант. Передо мною был нервный совсем развинченный суб’ект, с бледным лицом безжизненными жуткими глазами. Я помогла ему столковаться с хозяйкой и он поселился рядом с нами. За те немногие недели, что он пробыл здесь он ежедневио, бывал у нас и рассказывал о пережитом. Жутко было слушать его монотонную речь опустошенного, уже умершего внутренне человека. Как оказалось, начав с эсерства, он кончил, как и многие другие анархизмом. Вместе со своими товарищами по с.-р. боевой дружине он выполнял первоначально директивы своей организации а когда она стала слабеть и распадаться, дружинники постепенно обособи лись, начали действовать самостоятельно, добывая налетами и запугиванием средства как для своей партии, так и на собственное содержание... Все больший отрыв от товарищей, работавших в массах усиливал в них индивидуалистические настроения, их деятельность все больше сводилась к раздобыванию средств только для самих себя. Скоро оформилась и соответствующая идеология. Они сделались анархистами и создали свою собственную группу. В течение нескольких месяцев продолжалась их работа, нагоняя страх на обывателей вызывая возмущение партийных организаций. Делались попытки вернуть их в лоно организации, подчинить известной дисциплине но это ни к чему не привело. Было уже поздно — у них не было ни соответствующей подготовки, ни склонности к будничной работе. Преследования полиции, необходимость скрываться, перспектива быть повешенными в случае ареста — все это толкало их на определенный путь. Это были уже конченные люди. Разговаривая с нашим сожителем и присматриваясь а нему, я видела, что ему уже не возродиться. Он ни во что не верил, был озлоблен, его не покидало чувство затравленного человека, преследования развили в нем обостренную мнительность, почти манию преследования. Этот опустошенный человек не был исключением — такие люди в те годы встречались очень часто, разница была лишь в степени внутреннего опустошения и разложения. В тогдашней эмиграции встречались и иного рода жуткие типы. Это были люди, всерьез принявшие первые зори сиободы и без оглядки примкнувшие к движению, не задумываясь о последствиях. Это отнюдь не были люди, способные стать на путь решительной революционной борьбы, порвав со всем своим прошлым. То были, как теперь принято говорить, «попутчики». На их беду, путь, по которому они пошли с нами, оказался слишком коротким, и оии очутились на мели, будучи выбиты из привычной колеи, безо всякой надежды обрести свой прежний мир. Скомпрометированные своими выступлениями в октябрьские дни, они бежали за границу и наполняли Берлин и другие города в поисках куска хлеба. Они резко отличались от эмигрантов прежнего типа, за границей не порывавших с партией и стремящихся вернуться рано или поздно к оставленной ими на время революционной деятельности. На улицах Берлина я нередко встречала русских в потрепанной одежде, изголодавшихся, продающих — кто газеты, кто какие-нибудь мелочи. Среди этих озлобленных на весь мир людей мне попался как-то знакомый еще по Екатеринославу 1903 г. присяжный поверенный Г., входивший в нашу организацию. Вместо самоуверенного, гордо державшегося человека, передо мною было жалкое, приниженное существо, робко протяшиающее прохожий газету. Bсюдy обломки крушения! Часто казалось, что видишь вокруг себя не живых людей, а какие-то трупы. Эта атмосфера действовала настолько угнетающе, что я без всякого сожаления собиралась покинуть Петербург для отдаленной окраины. Вмешательство полиции несколько отсрочило этот от’езд. В конце ноября предстоял суд на с.-д. фракцией II Думы. Власти были осведомлены, что несмотря на все репрессии и общую реакцию, среди рабочих подготовляется забастовка протеста в день суда над депутатами. Этого было достаточно, чтобы произвести массовые аресты и выловить всех известных полиции активных рабочих и партийных деятелей. В число намеченных к из’ятию попала и я. Арест не произвел на меня особенного впечатления. Я не сомневалась, что всех арестованных подержат под замком недолго, на время суда, а затем отпустят на все четыре стороны, а потому спокойно оставила своего девятимесячного сына. В Рождественской части, куда меня отправили, я застала большую компанию, исключительно женскую, — мужчин разместили по другим участкам. Нас в двух камерах набралось до 50 человек. Кого только здесь не было! Едва затронутые движением работницы — Марина Мухина, Катя, Фаня, считавшие себя с.-д., но не примыкавшие к той или иной фракции; определенные меньшевички —- Н. Неуймина (Цинцилович), Настя Уханова, Стеша; большевички — Землячка, О. Давыдова, Фрид; с.-р. — Нина Турчанинова, ссылыю-пооеленка Лидия Кочеткова, Е. Д. Першинская, гречанка, которую все мы звали «матерью» за ее безграничную мягкость и внимание ко всем. Вскоре после освобождения она умерла от разрыва сердца... Были также анархистки, максималистки... Судя по составу арестованных, не подлежало сомнению, что аресты были массовые, свирепые, зацепившие всех, кто только чем-либо успел себя проявить. Просидели мы несколько больше месяца. За несколько дней до суда мы начали волноваться в ожидании событий — удастся ли забастовка, которая подготовлялась, какая участь постигнет наших товарищей депутатов? К вечеру в день суда мы не отходила от окна, ожидая вестей, и когда на дворе показалось первое знакомое лицо, затаили дыхание в ожидании тех слов, какие жаждали услышать. Забастовка прошла удачно. Это был последний аккорд того могучего движения, какое своего наивысшего под’ема достигло осенью 1905 г. Предстояли долгие годы затишья, пока не разразилась новая буря... Наша радость скоро сменилась подавленностыо, когда мы узнали о суровой расправе с судившимися товарищами. В конце декабря я была освобождена. Дома меня ждали нерадостные вести: последние из оставшихся в Финляндии товарищей, руководившие оттуда работой, должны были уехать за границу. В Петербурге было пусто и мертво. В январе 1908 г. я перебралась в Баку, где, как писали товарищи, еще реакция не успела все задушить.

Выехала я со своим малышем-сыном в сильные морозы а по дороге, неподалеку от Ростом, поезд был застигнут заносами, и пришлось четверо суток просидеть в холодном вагоне, вдали от жилья, с замерзшим паровозом, пока улеглась метель и не расчистили путь. Эта поездка, первая после беспощадного подавления революциониого движения, произвела на меня сильнейшее впечатление тем, что я наблюдала среди пассажиров. Никто, кроме явных черносотенцев, не смел высказывать своих мнений, бросалась .в глаза общая подавленность и запуганность. В одном со мною отделении ехала интеллигентная дама, чрезвычайно внимательно относившаяся ко мне с малышем, не побоявшаяся в вьюгу пойти на поиски молока для ребенка. Мы с нею разговорились, и я, между прочим, коснулась крестьянского движения. Моя дама сразу преобразилась: передо мною сидела дикая, жестокая фурия. Задыхаясь от раздражения, она говорила, что никогда, никогда не простит «этому зверью», что оно уничтожало произведения искусства, громило и жгло помещичьи усадьбы, уничтожало целые картинные галлереи... — Я,— говорила она, — раньше сочувствовала, революционерам, видела и них людей, стремящихся к справедливости, людей высоко нравственных. Я охотно помогала им, чем могла. Но эти бунты (для нее движение восставших масс было просто «бунтом» — К. З.-Ц.) жестокой черни, для которой нет ничего святого, навсегда оттолкнули меня. Они сожгли усадьбу моего отца, всегда бывшего очень либеральным и прекрасно относившимся к крестьянам, они не пощадили нашей библиотеки, которую собирало несколько поколений. Нет, это не революционное движение во имя высоких целей и идеалов, а бунт! А что делают идейные вдохновители? Они разжигают страсти, выступают в защиту необузданной черни, протестуют против применения против нее военной силы... Я сделала попытку вразумить мою собеседницу, показать ей всю нелепость ее возмущения тем, что является необходимым следствием векового гнета, векового порабощения народа. Моя либеральная дама, ничего не хотела слушать, сразу увидев во мне одну из ненавистных ей теперь революционерок-социалисток. После этого до самого конца совместного пути мы уже не обменялись ни одним словом, всю ее внимательность как рукой сняло. Теоретически мы задолго до 1905 г. знали, что либеральные круги помогающие нам и сочувствующие нашей революционной деятельности, отвернутся от нас в тот самый момент, когда вопрос встанет уже не только о свержении самодержавия, но и об уничтожении господства высших, имущих классов... Однако, в натуре, так сказать, эту перемену декораций я увидела только теперь. Еще свежи были в памяти картины расстрелов крестьян и рабочих, так ярко вставали в сознании расправы карательных экспедиций, что трудно было понять это возмущение по поводу утраты мертвых ценностей, хотя бы и дорогих, трудно было переварить эту барскую ненависть к проснувшемуся народу. Движение 1905 — 06 гг. провело первую глубокую борозду. Барский либерализм с ужасом и злобой отшатнулся от народного движения... Это было первое проявление той беспощадной, мстительной и злобной борьбы на уничтожение, которая возгорелась в 1918—1919 г.г.

II. В Баку я приехала в дождливый холодный день; несмотря на это, мне сразу бросилось в глаза оживление, несвойственное великорусским городам- На улицах рядом с элегантно одетой публикой встречались татары с окрашенными в красный цвет бородами и руками, в коротких кафтанах, опоясанных длинными шарфами, которые образовывали вокруг туловища целый жгут; татарки в чадрах, с мережкой для глаз, в широких шароварах и в туфлях без задков, шлепающих по тротуару, несущие своих ребят на подобие того, как изображают на иконах деву Марию с ее младенцем; колоритные армянки с выбивающимися из под шапочки локонами и с завязанным ртом в знак покорности; темнолицые армяне в фесках... Мчится во вес опор «фаэтон», запряженный парой чудесных лошадей, и тут же рядом идет маленький ослик, на спине которого восседает толстобрюхий татарин с двумя кувшинами воды, подвязанными с боков. Ноги татарина чуть не касаются земли. Гикание извозчиков, крик ребят, суетня. К этому впечатлению от людского потока, текущего по улицам, присоединяется другое — тяжелое, зловещее: то тут, то там развалины больших каменных домов. Вот угловой дом на главной улице. В нем нет ни одного целого окна, ни одной двери, потолки обвалились, с уцелевшего балкона во втором этаже глядит на улицу, высунувшись наполовину, белая мраморная ванна... А вот в другом месте, перед зданием городской думы, от громадного дома даже и скелета почти нe осталось, одни только груды камней. Это все — раны, говорящие о той ужасной армяно-татарской резне, которую пережило Баку в 1905 г. При подстрекательстве и попустительстве властей тут за несколько дней были вырезаны многие; сотни армян, мужчин, женщин, детей, сожжены и разрушены десятки домов. В борьбе с революционным движением правительство использовало взаимную вражду армян и татар, питаемую исконной рознью между сельским населением (татары) и городским (армяне). Мне рассказывали товарищи, пережившие эти ужасные дни в Баку, что, обрушившись на армян, татары-погромщики совершенно не трогали остальное население. Было тяжело, по словам тошрищей, выходить на улицу, заваленную трупами, слышать крики и стоим избиваемых, оознавдть свое бессилие прекратить эти зверства и вместе с тем чувствовать свое привилегированное положение только потому, что ты — русский или еврей. Армяне, подобно евреям в черте оседлости, искали убежища у русских. Не было армянской семьи, в которой не было бы убитых, замученных. Несколько состоятельных армян нарочно не восстанавливали свои разрушенные дома, и эти каменные руины в течение ряд лет являлись жуткими, красноречивыми свидетелями преступной политики самодержавия, в целях самосохранения разжигавшего национальную вражду. В Баку революционная стихия еще не улеглась. Своеобразные условия жизни в этом городе не позволяли так легко, как в остальной России, водворить здесь кладбищенскую тишину. Отношение к власти разноплеменного населения было таково, что на содействие в деле искоренения крамолы она ни с какой стороны не могла рассчитывать. Деятельность революционеров облегчалась тем, что главная масса рабочего населения жила не в самом городе, а за его чертой, там, где производилась добыча нефти и перегонка ее на заводах, — в Балаханах, Сабунчах, на Браилове, в Черном и Белом городе. Полиции трудно было организовать слежку в скученных рабочих районах, среди явно враждебных ей пролетариев. В самом городе лишь в центре были широкие, прямые улицы с европейскими домами. Стоило только попасть в татарскую часть, как картина совершенно изменялась: низкие здания укрывались за глухими каменными стенами, без окон, с редкой дверью. Доступ внутрь этих стен был почти невозможен: магометанин строго охранял внутренность своего дома от постороннего глаза. В этих глухих, пустынных улицах, идущих в гору, в ту пору, когда я приехала в Баку,по вечерам, чуть не ежедневно происходили перестрелки и убийства, и плиция боялась показываться сюда. Убийства оставались безнаказанными, виновные не обнаруженными. Только на утро в газетах можно было прочестьзаметку, что на (такой-то) улицеу дома (номер такой-то) подобран труп мусульманина или армянина... Население оставалось неразоруженным и револьвер или кинжал пускались по всякому поводу. Ношение оружия при себе считалось столь естественным делом, что когда, после попытки ограбления почтамта там был поставлен караул, часовой у входа в здание предлагал посетителям оставлять оружие в сенях — револьверы и громадные кинжалы складывались в общую кучу, и при выходе на улицу каждый брал свое оружие обратно. С непривычки странно было видеть на главных улицах экипаж (фаэтон), в котором рядом с каким-нибудь нефтепромьшленником или инженером торжественно восседал, а то и стоял на подножке сбоку рослый, смуглый, страшного вида человек, вооруженный до зубов, — то были телохранители, так называемые «кочи»> без которых не обходился ни один видный бакинский воротила. Оригинальное зрелище представляла Городская Дума в дни заседаний. Один за другим под’езжали экипажи, из которых вылезали местные тузы, а сопрадождавшие их живописные телохранители оставались в ожидании внизу, в вестибюле, чтобы сопровождать их по окончании заседания домой. Та же картина — у под’езда театров и других публичных мест. Эти телохранители вepoй и правдой служили своим господам, не даром получали свое жалование. При мне был случай, когда один такой «кочи», увидев револьвер, направленный на своего хозяина (нефтепромышленника Дембо), не колеблясь ни минуты, заслонил его своим телом и был убит на месте вместо него. Эти «кочи» вербовались из среды самых отчаянных головорезов, и, по приказанию своих господ, они были готовы совершать какие угодно зверства и насилия. Рабочие не переставали жаловаться на производимые ими расправы и бесчинства. Те же условия, какие облегчали в Баку подпольную работу, вместе с тем и затрудняли ее. Пестрота национального состава населения обусловливала и наличие самых различных ступеней культуры. Здесь все еще сохранялся обычай родовой мести, был очень силен религиозный фанатизм среди темного, невежественного мусульманского населения, а мусульмане-татары и персы составляли большинство промысловых рабочих. В первый же год жизни в Баку мне довелось видеть проявления этой вековой дикости и темноты на улицах города, где мчались автомобили, горело электричество, существовали кино. Я говорю о праздновании мусульманским населением памяти убитого пророка Али. Этот мрачный праздник бывает обычно незадолго до христианской пасхи. В течение нескольких недель, изо дня в день, по вечерам происходили уличные шествия, верующих мусульман под звуки заунывного восточного пения; они шли в темных одеждах, частью босиком, с оголенными лопатками, бичуя себя цепями. Тут были и мальчики, и старики, и. взрослые, Восстанавливая символически легенду об умерщвлении пророка, тело которого было разрублено на куски и потом собрано по частям, шествие несло сперва руку, потом две, а под конец и все туловище без головы, которое было очень искусно сделано, имея почти естественный вид. С каждым днем толпа все больше возрастала, пение становилось громче. Наконец, накануне того дня, когда верующие вспоминают и воспроизводят отчаяние учеников Али, убедившихся, что голова пророка должна остаться неразысканной, все мусульманское население стало готовиться к заключительному моменту праздника. Водовоз (тогда в Баку еще не было водопровода и питьевую воду развозили в бочках из опреснителя) предупредил у нас в доме, что завтра идут «резаться». Я сначала даже не поняла, что это значит, и только на другой день, чудный весенний день, с самого утра была поражена изменившейся картиной города. Весь центр, где много мусульманских магазинов, превратился в своего рода театр — плоские крыши домов были устланы коврами, на которых сидели женщины в чадрах с ребятами на руках. Со всех улиц мусульманской части города могучими потоками двигались толпы мужчин; одни — в белых коленкоровых, накрахмаленных длинных рубахах, другие — с обнаженными торсами, свежебритыми головами и с бейбутами (большие ножи, острые с обеих сторон) в руках. Они шли с мрачным пением, ритмически размахивая ножами. Зрелище было дикое, жуткое. Я видела погромы, видела раз’яренную толпу, убивавшую и громившую докторов и больницы в холерный 1891 год в Саратове, — эта толпа была не менее дика, но, конечно, по-соему. Толпы стекались к площади перед городской думой, которая в каких-нибудь 15 — 20 минут была вся запружена. Шедшие впереди стали вокруг, не прекращая своего пения. В такт все ускорявшемуся пению они размахивали ножами, а за ними и все пришедшие сюда. Казалось, достаточно какого-нибудь неосторожного возгласа, и эта фанатизированная толпа превратится в лавину, которая снесет все на своем пути. Экстаз толпы возрастал, и, наконец, дойдя до предела, наэлектризованные фанатики стали делать своими ножами глубокие надрезы на своих головах. Обливаясь кровью, которая у одних стекала по голому торсу, у других — то белым рубахам, они начали понемногу расходиться. Женщины с грудными младенцами подходили к участникам процессии, и те делали порезы на головах детей. Некоторые приходили в такое исступление, что наносили себе серьезные поранения; они теряли так много крови, что лишались сознания, — их замертво растаскивали по баням. Доктора говорили, что после этого празднества было зарегистрировано много рожистых воспалений. Уличные шествия в следующие годы были запрещены властями, но во дворах мечетей по прежнему устраивалась описанная резня. Нелишне отметить, что состоятельные мусульмане сами не участвовали в этом заключительном акте празднества, нанимая «резаться» за себя бедняков. Этот религиозный фанатизм был ряспространен в массе мусульманского населения, в его тисках находились еще тогда промысловые рабочие — персы и татары. Это делает понятным, насколько была затруднительна работа по организации и 'классовому воспитанию этих масс.

Когда я приехала в Баку, я застала там много товарищей, вынужденно или добровольно съехавшихся туда с разных концов России. Здесь я встретила С. Л. Вайнштейна-Звездина, Б. Кнуньянца, М. И. Фрумкина, Ю. Ларина, Зурабова, П. М. Мельситова-Вольского, Анну Лазаревну Швейцер, Вл. Г. Шкдяревича, Мотольского, скоро умершего. Сюда же перекочевали многие из рабочих, принимавших активное участие в революционном движении и вынужденных уйти от репрессий — Набоков, Тетеркин, известные мне по Петербургу, Н. Борисенко, в Баку получивший прозвище Ванички Мухтаровца (работал на заводе Мухтарова), Софья Августовна Сахнова, И. И. Шпаковский и многие другие. С первых же шагов в Баку я увидела, что здесь совершенно иная обстановка, чем в других городах, где мне до сих пор приходилось работать. Помимо своеобразных услоний бакинский нефтяной промышленности, которые не могли не налагать особый отпечаток на честное рабочее движение, сами рабочие делились на два резко отличные слоя. Квалифицированные, обученные рабочие были в подавляющем большинстве русские, перебравшиеся сюда с крупных зааодов промышленных центров. Значительная часть их в той или иной мере была уже затронута движением, многие из них прошли уже школу организации. Главная же масса промысловых рабочих, неквалифицированных, состояла из армян, татар, персов. Большая часть их не знала русского языка и грамоты. Уровень жизненных потребностей этих рабочих был чрезвычайно низкий. Жили они на самых промыслах, среди целых болот, наполненных сточными водами и нефтью. Крайняя скученность, непролазная грязь, отсутствие всего необходимого, вплоть до чистой воды. Большинство этих рабочих были пришлые, жили без семей, смотрели на свою работу на промыслах, как на нечто врменное; сколотив небольшую сумму, многие из них уезжали к себе в деревню где-нибудь в Персии налаживать свое крестьянское хозяйство. Поэтому такой популярностью пользовалось в Баку требование «наградных» (бешкем), доходивших иногда до годового заработка, обыкновенно же в размере 4 — 6 месячной заработной платы. Эти татарские и персидские крестьяне готовы были упорно и дружно бастовать, добиваясь наградных, но в борьбе за лучшие условия труда проявляли гораздо меньше стойкости. Нефтепромышленники в полной мере использовали эту черту крестьянской психологии: некоторые фирмы об’явили, что рабочие получат наградные, если в течение полугода или года не будут бастовать или если за определенный период времени будет добыт миллион или два миллиона пудов нефти. И в таких случаях, конечно, не действовала никакая агитация: рабочие думали только о том, как бы выполнить поставленные условия. Вполне понятно, что среди этой части рабочих работа была очень трудна. Им чужды были методы и навыки планомерной классовой борьбы, но зато, приходя в движение они представляли собою своего рода горящую лаву, могущую в один момент вспыхнуть ярким пламенем и разрушить все на своем пути. Близость нефти, возможность пустить красного петуха легко вызывала эту массу на эксцессы. Забастовки 1903, 1904 и 1905 г.г. и пожары на промыслах показали нефтепромышленникам, как легко в несколько дней могут быть уничтожены источники громадных барышей. Вчера придавленный, терпеливо и покорно сносивший все прижимки рабочий в своем стихийном возмущении жестоко мстил сегодня своим эксплоататорам И даже в более спокойные моменты эта масса прибегала к форме борьбы, свойственной низшей стадии рабочего движения а именно — саботажу: как бы нечаянно упускалась в скважину желонка или бурильный инструмент, и тогда не один день приходилось затрачивать на вылавливание их, приостанавливая работу. Доказать намеренность совершенного со стороны рабочих в этих случаях представлялось невозможным. Ни в одной другой отрасли промышленности в России не было налицо таких условий, и это-то придавало совершенно особый характер рабочему движению в Баку. В то время, когда самые передовые рабочие, металлисты Петербурга, даже и не подумывали о коллективное договоре, в Баку он был выработан и проведен в жизнь еще в 1904 г.; предприниматели были вынуждены пойти на это, как вынуждены были терпеть профессиональные союзы, поскольку они одни могли вводить стихийное движение в организованное русло. Профессиональные союзы в нефтяной промышленности возникли в 1907 году. Это были Союз нефтепромышленных рабочих и Союз механических рабочих. Как показывает их название, один из них об’единял массу промысловых рабочих, имеющих наибольшее значение для производства (добычи нефти), а другой — рабочих квалифицированных, работа которых по существу имела подсобный характер. Не буду здесь вдаваться в об’яснение причин образования двух союзов, между которыми к моему приезду велась то скрытая, то явная борьба. Союзом нефтепромышленных рабочих, в момент наибольшего расцвета насчитывавшим 9 тысяч членов, руководили большевики. Внутри него уже с самого начала 1908 года возникла энергичная оппозиция, во главе которой стоял бывший петербургский рабочий Самарцев (И. Шитиков) , необычайно интересная фигура. Одаренный незаурядным умом, громадной силой воли и не меньшей самоуверенностью, он питал органическое недоверие к интеллигенции, и думаю, что не ошибусь, если скажу, что и на массу смотрел свысока, с пренебрежением, хотя отлично умел учитывать ее психологию и пользоваться ею. Его внешность как нельзя более соответствовала его характеру и нраву: высокий, сильный, с громовым голосом, резкими движениями, с какою-то изнутри прущей энергией, он казался как бы олицетворением той массы, от имени которой выступал. Он прекрасно владел словом, причем нечужд был демагогических приемов, пересыпал речь свою самыми резкими оборотами, иной раз, для пущего эфекта, и непечатной бранью. Умея увлекать за собою массу, он в то же .время по самому своему характеру не мог ужиться в каких-либо организационных рамках и, не смущаясь, ломал их. В организации это был тяжелый человек, Я сказала бы, что это был прирожденный трибун, но дезорганизатор. Он не лишен был и литературного дарования, ярко, образно, живо и крайне просто излагал своим мысли. Все, вышедшее из-под его пера, дышит необыкновенной непосредственностью и говорит о хорошем знании предполагаемого читателя. Властный, экспансивный, самолюбивый, он всей душой отдавался делу, в кото-пом в данный момент участвовал, и готов был ломать все преграды, если встречал их на своем пути. Самарцев был официальным издателем и редактором союзного органа «Гудок», и когда его конфликт с руководителями союза настолько обострился, что совместная работа стала невыносимой, правление союза отреклось от «Гудка», и Самарцев попробывал самостоятельно и на свои гроши продолжать издание. Но сумел он выпустить только один или два номера. Скоро он уехал из Баку, и я потеряла его из вида, но в 1913 г., в Петербурге, зайдя как-то к одной своей старой знакомой, я встретила у нее изящно одетого человека, громко беседовавшего, и сразу узнала в нем Самарцева, Он сильно изменился не только наружно, утратив свою внешность босяка, с постоянно растегнутьш воротом, вз’ерошенными волосами, выбивавшимися из под кепки. Передо мною был «европеец». Изменился он и внутренне, что сразу же бросалось в глаза. Оказывается, за эти годы он побывал в Америке, где прошел суровую школу тамошнего рабочего, и это отразилось на его суждениях. Он проникся ненавистью к политическому строю «свободной» Америки. Он сильно внутренне вырос, стал как-то глубже, уже не так сплеча, как раньше, решал все сложные вопросы. Это, впрочем, ие помешало ему сохранить в полной мере свой прежний пыл и энергию, веру в свои силы и силы рабочего класса. При всем отрицательном отношении к тому укладу жизни, какой он увиден за границей, он проникся глубочайшим уважением к тому умению работать, к той дисциплине труда, какие встретил там, и громко, с увлечением доказывал, что это умение прежде всего надо привить нам в России: русскому рабочему нужна выучка, восклицал он. Мне было приятно констатировать, что Самарцева жизнь за границей не укротила, не сломала, а, наоборот влила в него еще большие силы. К сожалению, мне не пришлось тогда повидаться с ним еще, потому что через несколько дней после этой встречи я должна была отправиться в высылку в Чердынь. После революции, должно-быть уже в двадцатом или-двадцать первом году, судьба вновь неожиданно столкнула меня с ним. Он приехал из какого-то глухого сибирского захолустья за машинами и инструментами для завода, который он с группой товарищей взялись восстановить и пустить в ход. То было время хозяйственной разрухи, когда для того, чтобы добыть какой-нибудь топор или пилу, приходилось обивать порога во всяких учреждениях, когда производство почти остановилось из-за отсутствия топлива и сырья, когда рабочие крупных заводов зарабатывали на хлеб насущный зажигалками. Вполне понятно, что, узнай от Самарцева о цели его приезда я высказала ему свое сомнение относительно успешности его хлопот.-Дудки, без машин я не уеду, — ответил он совершенно безапелляционным тоном. И он, действительно, добился своего... Это была моя последняя встреча с Самарцецым. Где он теперь, не знаю, но, наверное, кик и прежде, весь отдается тому делу, к какому его приставила революция. Второй союз, соединявший рабочих металлистов, находился в руках меньшевиков. Ко времени моего приезда он тоже начал клониться к упадку. И все усилия оживить его были тщетны. В механическом производстве еще сильнее сказывался переживаемый промышленностью кризис, Я встречала членов союза, которые в течение нескольких месяцев оставались без работы. Все усилия руководителей союза были направлены на отражение систематических попыток предпринимателей отнять у рабочих завоеванное ими в предыдущие годы. Во многих случаях это удавалось, но нередко рабочие терпели поражение и должны были соглашаться на ухудшение условий труда.

III. К моменту моего приезда в Баку, в январе 1908 года, организации, как партийные, так и профессиональные, как меньшевистская, так и большевистская, были заняты кампанией по совещанию с нефтепромышленниками. Инициатором совещания с целью выработки «соглашения» (коллективного договора) между рабочими и предпринимателями был помощник кавказского наместника Джунковский. Дело в том, что правительство было заинтересовано в бесперебойной работе нефтяной промышленности, не оправившейся еще, несмотря на 20-миллиониую казенную субсидию, от пожаров 1905 года. Джунковский неоднократно требовал от нефтепромышленников, выступая на их с’ездах, чтобы они заключили длительное соглашение со своими рабочими и этим бы положили конец не прекращающимся конфликтам и забастовкам. Поскольку масса нефтепромышленников туго поддавалась на его настояния и уговоры, он через их голову обратился к самим рабочим, В октябре 1907 года профессиональные союзы получили приглашение послать своих представителей к приехавшему в Баку Джунковскому. В продолжительной беседе он старался доказать необходимость заключения коллективного договора и напирал на то, что обязанность союзов раз’яснить его пользу и выгоду массе рабочих, которая с недоверием относится к этой идее. Представители союзов заявили, что не могут решать вопроса за рабочих, я предложили ему обеспечить возможность свободного обсуждения его на рабочих собраниях. Джунковский пошел на это требоваиие, и через несколько дней союзы получили от градоначальника бумагу, разрешающую им устраивать на промыслах, на заводах и в казармах собрания рабочих для обсуждения вопроса о совещании. Партии и союзы столковались между собою о порядке ведения этих собраний, где должны были выступать сторонники различных точек зрения. Дело в том, что единодушия по этому вопросу не было. Среди большевиков были сторонники как полного бойкота (Сталин), так и условного участия в нем — при наличии «гарантий», т.-е. допущения на совещание представителей союзов, неприкосновенности уполномоченных и т. п. (Джепаридзе, Стопани, Самарцев, Германов-Фрумкин) . Меньшевики высказывались за участие в совещании без выставления каких-либо предварительных условий. Социалисты-революционеры и армянские националисты (дашнаки) были за бойкот и за немедленное об’явление всеобщей стачки. На несколько месяцев затянулись собрания, на которых происходила оживленная дискуссия «по платформам». Результат голосования был таков: за участие высказалось 24 тысячи 'рабочих (причем большинство их за участие «с гарантиями»), за бойкот 12 тысяч; около 15 тыс. рабочих остались неопрошенными. Было избрано всего 390 уполномоченных. Результаты голосования показали, что среди рабочих нет единодушия. Этим воспользовались, нефтепромышленники, чтобы решительно выступить .против совещания — с кем договариваться, если за совещание, да и то условно, высказалось несколько больше половины всех рабочих? Несколько собраний уполномоченных прошли в ожесточенной борьбе сторонников различных течений и ни к чему положительному не привели; бойкотисты в коице-концов ушли. Уполномоченные избрали организационную комиссию, официальное заседание которой под председательством Джунковского состоялось в начале мая. Джунковскому было пред’явлено основное требование проведенного большевиками наказа — допущение с совещательным голосом представителей союзов. Убедившись в решительном нежелании промышленников договариваться с рабочими,-как с единым целым, Джунковский воспользовался этим ультиматумом, чтобы об’явить заседание закрытым «в виду отказа со стороны представителей рабочих без участия представителей профессиональных союзов приступить к работам организационной комиссии». Так оборвалась многообещавшая кампания, которая внесла большое оживление в жизнь союзов. Большевики пытались использовать создавшуюся организацию — совет уполномоченных — для подготовки всеобщей забастовки. Они предлагали образовать районные комиссии уполномоченных, которые занялись бы выработкой требований. Oднако, из этого ничего не вышло. Вскоре вслед за этим союз механических рабочих ухватился за вопрос о рабочих поселках, рассчитывая на этой почве оживить движение . Поводом к этому явился доклад комиссии с’езда нефтепромышленников, в котором доказывалось, что свободные участки, могущие быть отведенными под постройку рабочих жилищ, находятся слишком далеко от промыслов, что поэтому придется произвести миллионные затраты на проведение к ним трамвайных линий, что средств на это у нефтепромышленников нет и что без правительственной субсидии нельзя будет обойтись. Доклад этот был поставлен на обсуждение очередного с’езда, и союз приготовился дать решительный бой. Был собран обширный цифровой; материал, который убедительно показывал, что из прибылей нефтяников с избытком и легко, без всяких субсидий, возможно покрыть стоимость и предполагаемых поселков, и трамваев к ним. Выступить от союза на с’езде должен был Ю. Ларин . Предполагалось, что это выступление будет подкреплено многочисленными резолюциями рабочих собраний, но влияние союза было слишком невелико и ему не удалось развернуть широкую кампанию. Так или иначе, но выступление на с’езде состоялось. После доклада комиссии неожиданно для нефтепромышленников поднялся с места для гостей Ларин и потребовал слова. Его нескладная фигура, иеобыкновенно высокий, тонкий голос вызвали усмешки на лицах нефтепромьгшлеиников, а его заявление, что он говорит здесь в качестве представителя рабочих — полное недоверие, так как в нем не трудно было угадать интеллигента. Но уже после нескольких минут первоначально ироническое и недоверчивое отношение сменилось глубоким вниманием. В резких выражениях, с замечательной силой Ларин в своей речи вскрыл всю несостоятельность доводов комиссии и заправил совета с’езда, обвиняя нефтепромышленников в стремлении обмануть рабочих, уклонившись от взятых на себя обязательств, и грозил отпором со стороны последних. Члены с’езда заволновались, а полицейский чин, присутствовавший на с’езде, поторопился сделать распоряжение о задержании оратора. Предупрежденный об этом одним из нефтепромышленников, Ларин не замедлил исчезнуть, что и сделал с помощью товарищей. Это было его последнее выступление в Баку: полиция принялась усиленно разыскивать неизвестного оратора и ему пришлось уехать из города. Как удачно ни было выступление Ларина, оно все же не повлияло, конечно, на решение с’езда — поселки были ими похоронены, а рабочие на это ничем не отозвались.

Несмотря на многолетнюю работу партийных организаций в Баку и былое их влияние, сознательных элементов в рабочей массе было очень мало, благодаря чему здесь гак легко находили последователей всякие революционные авантюристы, люди с анархическими замашками. Уклоны от социал-демократической линии были часты и очень значительны даже среди верхушки организации. Если в Петербурге молодежь подчас увлекалась непосредственным чувством и склонялась ко всяческим расправам и экспроприациям, то здесь эта стихийность сказывалась вдесятеро сильнее. Убедившись в полном развале партийной организации (по крайней мере у меньшевиков), ознакомившись с местным движением и уиидев его ахиллесову пяту — чрезвычайно низкий культурный уровень масс, я пришла к заключению, что в Баку больше, чем где бы то ни было, необходимо более широкое вовлечение масс в активную работу, воспитание в ней классового сознания, приучение ее к планомерной, систематической деятельности и борьбе. Нелегальной организации для этого уже недостаточно, тем более, что она непрерывно шла на убыль. Чаще всего мне приходилось на эту тему беседовать с одним из наиболее влиятельных тогда и активных членов меньшевистского комитета, товарищем Тиграном (фамилия его осталась мне неизвестной). Фанатично преданный партии, весь отдавшийся работе, он был узким подпольщиком и ничего, кроме подполья, не признавал, находя, что открытые легальные организации могут лишь служить резервуаром, из которого полиция будет черпать тюремных сидельцев. Сколько вечеров мне пришлось проспорить с ним, доказывая, что подполье уже не может теперь удовлетворять запросы, какие 1905 год пробудил в массах, что без пробуждения самодеятельности в более широких слоях рабочих мы становимся все слабее в периоды реакции, в роде той, какую ныне переживаем. Тигран нe мог, конечно, отрицать несомненные факты, а они свидетельетвоаали о постепенном замирании нелегальной партийной организации. Он сам впадал иной раз к уныние, видя непрекращающееся дезертирство членов партии, наблюдая, как все слабее и слабее бьется пульс организации. Он не мог не видеть, что организация фактически жила теми открытыми выступлениями, которые захватывали, интересовали массы: кампанией по вопросу о совещании с нефтепромышленниками, о поселках, выступлением на женском с’езде, при чем ее роль была далеко не определяющей, так как эти кампании проводились более или менее открыто и при участии товарищей, стоящих в стороне от партийной организации, а таких товарищей в то время в Баку было не мало, как впрочем и в других городах России. Тигран соглашался с этим, но упорно не хотел сделать еще шаг и признать полезность и необходимость создания открытых рабочих организаций, которые, сохраняя ту или иную связь с партией, оставались бы в то же время легальными и могли охватывать новые, совершенно не затронутые партией элементы. Тигран принадлежал к тому типу южан — он был армянин, — которые при страстной горячности наружно остаются холодными Их трудно убедить в чем-нибудь и еще труднее переубедить и только жизнь заставляет их склониться перед собою, да и то не всегда. Между тем о 1908 голу в Баку налицо были еще широкие возможности для различных начинаний; тут затевались организации безработных, устраивались рабочие школы и столовые, кооперативы производительные и потребительские, — для всего этого находились достаточные кадры опытных работников. Особенной инициативностью отличался И. И. Соколовский (впоследствии писал в рабочей печати под тюевдонтамом Ильи Колосова), по натуре вечно ищущий, но ни на чем долго не останавливающийся, смело берущийся за организацию нового дела, но, к сожалению, лишенный той внутренней дисциплинированности, какая необходима для доведения начатого до конца, и в довершение всего — абсолютно беззаботный по части принципов. Это до известной степени искупалось отличавшей его глубокой верой к массы, органическим, так сказать, демократизмом, которого, увы, частенько не хватает даже и у передовых рабочих, — а он был интеллигент, — и неутомимой энергией. Первая встреча с ним произвела на меня странное впечатление. Передо мною был с виду совершеннейший босяк, — оборванный, с запущенной растительностью на лице, с размашистыми манерами. Мне и в голову не могло придти, что это — выходец из достаточной еврейской семьи, получивший хорошее воспитание и окончивший среднее учебное заведение. Только кающийся интеллигент, отряхая прах своей среды, может так огульно и без разбора отбросить все приобретения внешней культуры. С рабочим этого никогда не случится — ему не от чего отворачиваться; приобщаясь к культуре, дающей ему возможность осознать себя как представителя определенного класса, он, наоборот, и внешне становится культурнее. В партийных организациях Соколовский не уживался как по своему характеру, так и по своим взглядам, но это не мешало ему всегда работать в самой гуще рабочей массы. Для того, чтобы расшевелить ее, пробудить в ней интерес, он иной раз не прочь был пускать в ход такие приемы, которые возмущали товарищей, имевших с ним дело. Чванство, нетоварищеские отношения, неискренность были для него непереносимым и, когда он замечал что-нибудь подобное, от него нельзя было ожидать «тактичности». Он шел на вce, лишь бы разоблачить, выставить к позорному столбу погрешившего товарища. Из-за этого у него частенько выходили столкновения, третейские суды, и многие избегали иметь с ним дело. Ему не один раз на своем веку пришлось посидеть в российских тюрьмах и побывать в ссылке, при чем он неизменно являлся олицетворением непримиримости и протеста, платить за это своими боками — его ие раз избивали — и здоровьем, просиживая целые недели в карцере. В ту пору он жил жизнью совершенно обездоленного рабочего, лишенного самого необходимого. Это облегчало ему сближение с рабочей средой. В Баку, когда я его впервые встретила, он был занят организацией безработных и одновременно с этим устраивал вечернюю школу для рабочих. Я охотно уделяла некоторые вечера этой школе, где собирались далеко не одна рабочая молодежь, но и пожилые рабочие. Не помню уже, почему я скоро оставила эти занятия. Соколовский не долго увлекался школой — он забросил ее, занявшись устройством столовой, а потом «обществом безработных». Соколовский каким-то образом узнал, что группа благотворительниц учредила общество для помощи безработным. Раздобыв устав и ознакомившись с ним, он решил, что можно воспользоваться его рамками и создать широкую организацию безработных. Закипела работа, и недели через две Соколовскому уже удалось созвать многолюдное собрание безработных дли обсуждения целесообразности вхождения в общество. Многие из пришедших, в том числе и представители союза механических -рабочих, утверждали, что из этой затеи ничего не может выйти, что благотворительное по самому построению своему общество немыслимо превратить в самодеятельную рабочую организацию. После довольно бурных прений точка зрения Соколовского восторжествовала. Завладеть существующим почти только на бумаге обществом не. составляло большого труда, но разочарование наступило очень скоро, когда присутствие по делай об обществах отказало в регистрации изменений в уставе, хотя несколько приближающих общество к типу рабочих организаций. Это положило конец всей затее. Годы 1908 и следующие прошли в Баку под знаком все усиливающейся безработицы. Стремясь несколько смягчить ее и найти заработок хотя небольшой части безработных, Союз нефтепромышленных рабочих стал организовывать артели для выполнения разных работ на промыслах, сдававшихся обыкновенно с подряда. Эти артели очень скоро стали источником всевозможных неприятностей для Союза. Его руководители и заведывавшие артелями работники не могли справиться как следует с этим довольно сложным и разросшимся делом — порою работало в артелях свыше 1.000 чел.; страдала отчетность, страдало качество и успешность работы, а это отзывалось на заработке. В массе своей малосознательные, члены артелей не всегда относились к работе с достаточной добросовестностью; устранение от работ вызывало нарекания в кумовстве, пристрастии и других прегрешениях; постоянно повторялись обвинения в обсчитывании, растрате артельных сумм на посторонние цели; не обходилось и без растрат, совершаемых второстепенными администраторами артелей. Всякого рода артели и кооперативные начинания тогда в Баку вообще представляли собою ту соломинку, за которую хватались рабочие, зажатые в тиски безработицы. Одним из таких начинании был кооператив «Рабочий Союз», организованный довольно много численной группой металлистов, главным образом, из Петербурга для устройства собственного механического завода. Товарищи тщетно отговаривали их от этой затеи, обреченной на неудачу при отсутствии достаточного капитала, при наличии капиталистической конкуренции, при сложности и трудности управления таким предприятием. Но голод — плохой советчик, как-нибудь существовать надо и кооператоры поневоле сложили свои последние гроши (пай кажется был определен в 100 руб.). Вдохновителем всего предприятия был инженер Романов. Ссылаясь на свое знакомство с местными условиями и на свои связи с нефтепромышленниками, он уверял, что недостатка и заказах не будет. Кроме того, он обещал финансовую поддержку кооперативу от гр. С. В. Паниной, известной общественной деятельницы. Романов, человек весьма предприимчивый, лишенный самой элементарной порядочности, в конце 90-х годов проживал за границей, где среди русских эмигрантов Парижа .и Брюсселя приобрел своими некрасивыми выходками весьма сомнительную репутацию. Зная это, мы тем настойчивее старались расстроить его новую авантюру, но, к сожалению, ему удалось обойти питерцев и оп’янить их заманчивыми картинами. А среда них были вполне сознательные рабочие, прошедшие хорошую и продолжительную школу в движении, как, например, товарищ Тетеркин с Обуховского завода, бывший членом Совета Рабочих Депутатов и в 1905 г. деятельный член партийной организации (года через два после этого бакинского начичания умерший). Кооператив взял в аренду небольшой долго бездействовавший завод Айваз, потратил не мало времени м средств на приведение его в порядок. Избранный распорядителем, Романов проявил чрезвычайную энергию и для начала быстро раздобыл заказы, так что работа закипела. Но скоро дали о себе знать все слабые стороны производительных кооперативов, не связанных с массовой потребительской кооперацией: недостаток оборотных средств для приобретения материалов и топлива, для выплаты заработной платы, неполная нагрузка предприятия. Участникам кооператива приходилось довольствоваться грошовыми получками в счет нормальной заработной платы, а затем — части их пришлось искать работы на стороне в виду отсутствия достаточного количества работы у себя на заводе. Романов диктаторски управлял всем делом, грубо обращался с пайщиками, не давал отчета, и дело через несколько месяцев закончилось крупным скандалом. После безрезультатного обращения за поддержкой к Паниной и Тищенко (бывший землеволец, потом нефтепромышленник), кооператив был ликвидирован, при чем участники потеряли свои паи и недополучили значительную часть причитающейся им заработной платы . Я упомянула об этой попытке создания производительного кооператива только потому, что в те годы такие попытки делались очень часто и во многих других местах, как будто рабочим России нужно было на собственном опыте убедиться, что собственное произиодство в капиталистическом обществе рабочие могут наладить с успехом только в связи и на основе сильной и массово потребительской кооперации. Ведь таким же плачевным крахом закончилось в Петербурге гораздо более крупное начинание писателя Поссе, который пытался организовать булочное производство, устроив для этой цели кооператив «Трудовой Союз». Несмотря на очень значительную денежную поддержку со стороны (прогрессивный общественный деятель Ермолаев, отец видного меньшевика К. М. Ермолаева), «Трудовой Союз» после непродолжительного сущестования обанкротился и был ликвидирован.

IV. Почгн с периых же дней своего пребывания и Баку я задалась целью наладить здесь «рабочий клуб». Он должен был явиться дополнением к подпольной партийной организации. Условия, в которых протекала партийная работа в этом центре нефтяной промышленности, лишь усиливали мои стремления в этом направлении. Легальная организация, об’единяющая под влиянием социал-демократии широкие слои рабочих, здесь, на мой взгляд, была уместна и необходима гораздо больше, чем где бы то ни было. Некультурность рабочих, работа в одних и тех же предприятиях представителей разных национальностей, резко отличающихся друг от друга своими бытовымн и религиозными привычками, абсолютное отсутствие среди пролетариата женщин, которые здесь, в этом полуевропейском, полуаэиатском городе, стояли в стороне от промышленной жизни, если не считать ремесленниц, — все это говорило в пользу той формы организации, которая, являясь центром сближения, была бы доступна всякому пролетарию, в которой каждый из них мог бы найти для себя интерес и применение своих сил и способностей, воспитывая в cede классовое сознание. Рабочий клуб, как мне представлялось, в Баку имел еще большее значение, чем в столице, где в 1906 году я устраивала первый рабочий клуб. Людей для обслуживания его здесь тоже было много. Лекторских cил — хоть отбавляй. Интеллигентский «Литературно-художественный кружок» показал, как мы богаты по этой части. С другой стороны, к осени 1909 года около нас сгрулпировалось достаточно рабочих и работниц, партийных, обладавших большим или меньшим организационным опытам, которые могли составить основное ядро работников будущего клуба. Назову хотя бы металлиста Борисенко и его жену С. А. Сахнову, типографского рабочего А. Хачиева, его жену Лушу, модистку Веру Лохвицкую, Платона Бахтадзе, служащего в управе... Они живо откликнулись на мое предложение принять участие в организации клуба. В этой работе деятельное участие приняла также перебравшаяся к тому времени в Баку А. Краснянская, мой старый близкий товарищ и друг Первые собрания группы инициаторов были встречены со стороны некоторых подпольщиков сомнениями и недоверием. Они сомневались и в успехе и опасались отлива работников из партийной организации, без того уже прозябавшей. Живее других к начинанию отнесся Хачиев, энергичный секретарь типографских рабочих. Он отличался неослабной настойчивостью, был главным работником в союзе печатников, к которому относился, как к своему детищу. Когда жизнь к союзе стала замирать и его члены стали неаккуратно посещать собрания, так что частенько они не могли состояться, товарищ Аршак старался воздействовать на каждого отдельного рабочего, побуждая его не дать организации погибнуть. Подчас его так возмущало безучастие товарищей по союзу, что он выходил из себя, начинал ругаться, прибегал к крайним мерам. Однажды, после двух подряд не состоявшихся собраний, он собственноручно повесил замок на дверь правления союза и прекратил выдачу пособий безработным. Это оказало свое действие — заинтересованные безработные позаботились, чтобы на следующее собрание явилось достаточно членов. Вера Лохвицкая была человеком иной складки. Это была развитая еврейская работница, совсем молодой примкнувшая к социал-демократии, с большими умственными запросами, с вечной жаждой знаний и стремлением делиться ими со своими товарищами. Среди рабочих-ремесленников трудно было не заметить эту очень развитую девушку. Уже покинув Баку, я долгое время старалась не терять ее из виду и к своему удовлетворению на свои запросы неизменно получала сообщения, что Вера, не взирая на преследования, продолжает неутомимо свое дело. Так продолжалось до 1917 года и ближайших за ним лет. О дальнейшей ее судьбе .мне неизвестно. Н. Борисенко, старый партийный рабочий, одаренный и развитой, перебрался в Баку, скрываясь от преследований, и жил здесь нелегально. Пришлось ему очень туго — плохо оплачиваемая работа сменялась длившейся много месяцев безработицей. Это не мешало ему принимать деятельное участие как в партийной организации, так и в работе союза механиков, членом правления которого он состоял. Его жена, Соня Сахнова, высокая, красивая хохлушка, медлительная, несколько застенчивая и с виду очень тихая, но сильная духом женщина, вошла в движение еще совсем юной девушкой, лет 16. Как все замкнутые люди, она не любила много говорить, но берясь за какое-нибудь дело, без лишних слов вела его. Она принадлежала к числу тех немногих работниц, которые, несмотря на все тяготы жизни, на детей, отнимавших у нее много сил, не отошла от партийной работы и до самой могилы осталась на посту (она умерла в 1920 году). Когда был поднят вопрос об организации клуба, Соня сразу же схватилась за это начинание, видя в нем удачное средство вовлечь женщин в общественное дело, вырвать их из их узкого семейного мирка, а для себя — поприще работы. До последнего дня существования клуба она отдавала ему все свое свободное время, Посильнoe участие в организации и дальнейшей жизни клуба приняла и незадолго до того попавшая в Баку тов, Корсунская. Она только что бежала из Новинской тюрьмы в Москве, где отбывала каторгу за побег с поселения (была сослана за работу в кишиневской типографии «Искры»). Тюрьма с ее режимом, рассчитанным на медленное умерщвление заключенных, наложила глубокую печать на Наташу, как звали Корсуискую в Баку. Еще совсем молодая, но с усталостью в лице и в глазах, с тихой, медленной речью, как-будто утратившая способность смеяться, она невольно вызывала мысль о том, что пережила какую-то серьезную, гнетущую душевную драму. За годы тюрьмы она сильно оторвалась от жизни, и теперь для нее было много нового и неожиданного. В подпольной работе ей было очень рискованно принимать участие, но когда на очередь дня была поставлена организация клуба, она отдала ему свои силы. Позже, когда в Баку начались аресты, она уехала в Закаспийскую область, но это не уберегло ее: скоро она была арестована и снова водворена в каторжную тюрьму, из которой ее освободила только революция. В 1918 году я встретила ее снова в Москве, но уже совершенно разбитую физически, с бесчисленными приобретенными в тюрьме недугами. Вот с этими-то и некоторыми другими товарищами было начато дело. Если в Петербурге было трудно найти подходящее помещение, то здесь и подавно, и потому пришлось войти в соглашение с Союзом механических рабочих, дела которого в это время были очень плохи — в нем осталось всего каких-нибудь три - четыре сотни платящих членов. Для него большим облегчением было избавиться от-части расходов за квартиру. Он занимал подвальное помещение по Каменистой улице, состоящее из трех небольших комнат, одна из которых была темная. Помещавшаяся рядом с ним мастерская лепных архитектурных украшений как раз выехала, и союз согласился перебраться в освободившуюся комнату, уступив нам свое помещение. Если сравнить этот подвал на Каменистой улице с теперешними рабочими клубами, то, конечно, он показался бы жалким, до-нельзя мрачным: окна — на уровне тротуара, высоко от пола, так что в них видны лишь ноги проходящих мимо. Первая, «большая», комната вмещала не более ста человек, да и то при условии большой давки, за нею находилась совсем крошечная комнатка, а с боку третья, правда, большая, но без окон, с дверью во двор. Вот и весь наш «дворец», И все же, недостающее в действительности восполнялось энтузиазмом, проявленным новыми хозяевами помещения. Из этого подвала они создали место, служившее своего рода магнитом, и в осенние вечера это жалкое подземелье гудело, как улей. Товарищи механики провели электричество, общими силами первые члены клуба изготовили самую необходимую мебель, собрали книги, заложив фундамент библиотеки; откуда-то взялись портреты Маркса и Энгельса и наиболее популярных писателей. Заново оклеенное обоями ярко освещенное помещение получило приветливый вид.

Открытие «Науки», как мы окрестили клуб, вышло очень торжественным. Тут были представители самых разнообразных профессий — металлисты, печатники, столяры, портные, модистки, официанты, русские, армяне, татары, грузины, евреи. Был сделан небольшой доклад о целях клуба, как культурного рабочего оазиса, ставившего себе задачей не только умственное развитие своих членов, но главным образом сближение их между собою, предоставление им возможности и минуты досуга заняться тем, что больше всего им по сердцу: изучением какого-либо вопроса, пением, драматическим искусством, просто чтением газет и журналов, получавшихся в читальне, или, наконец, игрою в шахматы и шашки и беседой с товарищами. Для последнего занятия к услугам желающих устроен «буфет» — в освещенной электричеством темной комнате можно была получить чай с закуской. Доклад вызвал живой обмен мнений, затянувшийся часа на два и показавший, что наше начинание глубоко интересует собравшихся. Даже скептики, утверждавшие, что «ничего не выйдет», стали сдержаннее. Меня лично это собрание очень ободрило — ведь так трудно было вначале сколотить даже небольшую группу инициато ров,.. Глядя на оживленные лица, слушая вопросы, сыпавшиеся один за другим, я почувствовала, что наше детище быстро разовьется и станет на ноги. Дальнейшая жизнь клуба вполне оправдала эту уверенность. Не прошло и двух недель, как в клуб записалось столько членов, что помещение не могло их всех вмещать. Была открыта запись в различные кружки: литературный, политической экономии, хоровой, драматический, и всюду желающих оказалось больше, чем можно было ожидать. В хор записалось свыше 80 человек. Члены кружка отыскали человека, охотно откликнувшегося на просьбу взяться за организацию хора. Не помню его фамилии, знаю только. что то был регент армянского собора, человек, привыкший организовывать и слаживать хор. Он же помог достать и фисгармонию — и вот, в сравнительно очень короткий срок он обучил своих хористов нотам и разучивал с ними легкие, но красивые вещи, доставлявшие не мало приятных часов членам клуба. Регент был несомненно большой любитель своего дела и, понимая психику взрослых учеников, стремился как можно скорее дать им возможность проявить себя. Конечно, революционных песен нам не приходилось слышать в стенах нашего клуба — слишком много внимания проявляли к нему власти предержащие, — но были разучены народные песни, и месяца через два мы могли уже дать собственный концерт. Особенно красиво ныходила «Ночевала тучка золотая»... Среди певцов оказалось не мало прекрасных голосов, и особенности выделялся один портной. Регент считал, что это — первоклассный голос, прочил ему большую будущность, этот товарищ начал брать специальные уроки пения, но обострившийся туберкулез положил конец развитию его несомненного таланта. Другим кружком, привлекавшим много охотников, был — драматнческий. Тут не обошлось без курьезов. Среди членов клуба было очень много молодежи и, казалось, всех этих юношей тянуло попытать свои силы на подмостках. Товарищ, взявшийся руководить кружком, подробно ознакомил записавшихся с той большой работой, какую им придется проделать, и сделал всем испытание, чтобы ознакомиться с их умением выразительно читать. При проверке оказалось, что многие из этих любителей драматического искусства почти совершенно безграмотны, однако, ни один из них ни за что не хотел отказаться от участия в кружке. После долгих разговоров пришлось столковаться на том, чтобы они сперва подучились грамоте. Наши будущие артисты хотели не только как можно скорее начать играть, но и играть обязательно на своем родном языке, а клуб по своему составу был поистине интернациональным. Это желание было принято во внимание, и образовались группы для изучения пьес на разных языках. Организуя клуб, инициаторы имели в виду прежде всего помочь сближению его членов, возбудить в них интерес к политическим задачам рабочего класса, наконец, повысить общий уровень их знаний. С этими целями с самого начала было решено регулярно устраивать обзоры политической жизни как России, так и заграницы, а на ряду с этим и лекции на самые разноабразные темы. Обзоры, делавшиеся т.т. Кольцовым, Ежовым и Кнуньянцем, пользовались большим успехом, вызывая разговоры и обсуждения и в последующие за докладами дни. Лекции касались, как я сказала, самых разнообразных тем — литературных, политических, исторических, вопросов социальной политики. Помню лекцию В. И. Фролова о положении нефтяной промышленности, вызвавшую страстные дебаты, и содоклад другого товарища; затем лекцию о страховании рабочих Ежова. Особенным успехом пользовались лекции на литературные темы, как, например, о Кольцове, прочитанная Краснянской, и о Салтыкове-Щедрине — В. Фроловым. Первая вызвала необыкновенный подъем. Поэзия Кольцова, тюэта из народа, его тисни, умелое освещение его личной судьбы в связи с судьбой всей бесправной России — дали богатую пищу для мысли, и в течение долгого времени, в особенности члены из «новичков», еще не нюхавшие революционного пороха, возвращались к затронутым в лекции вопросам. Говоря о лекциях, не могу не упомянуть о докторе А Г, Дурново, охотно читавшего для клуба публичные лекции о дарвинизме о происхождении жизни на земле и на другие естественно-научные темы. Прекрасный лектор, понятный любой, даже совершенно неподготовленной аудитории, он умел своими лекциями разрушать религиозные предрассудки и представления слушателей, ни слона не говоря о боге и тому подобных материях. Как лектор, он был один из самых умелых популяризаторов, каких мне приходилось когда-либо слышать. Уже очень скоро клуб наш сделался не только по названию клубом. Всегда и нем толпился народ. То лекция, то спевка, то какой-нибудь кружок, то члены просто забежали на час-другой потолковать с товарищами. Не пустоиал и буфет; здесь всегда можно было узнать все новости местной рабочей и общественной жизни, здесь часто вспыхивали горячие споры по поводу какого-нибудь злободневного вопроса. Тут же сходились члены партийной организации, чтобы повидать кого нужно, передать необходимое; клуб стал своего рода явкой. Следует отметить, что члены клуба чем дальше, тем меньше являлись только посетителями его; скоро большинство их, каждый по-своему, стали стараться внести что-нибудь свое. Если одни занимались в кружках, слушали лекции и принимали участие в прениях, то другие старались помочь своим малограмотным товарищам, обучая их, а все вместе — привлекать в клуб все новых товарищей по мастерской. Вначале подавляющее большинство членов составляли мужчины. Женщин было мало, почти все это были ремесленницы. Мы много рассуждали о том, как и чем привлечь в клуб жен членов клуба, пока нам не пришла з голову счастливая мысль устроить на рождество детский праздник — елку, чтобы каждый член мог привести на него своих ребят и их мать. Эта мысль встретила общее одобрение, особенно со стороны женатых членов, и все с большой охотой принялись за дело. Небольшая плата с каждого ребенка позволила устроить угощение детям, драматический кружок разучил подходящие сценки и живые картины для детей, хор подготовил детские песенки, а все вместе — стар и млад — деятельно взялись за изготовление украшений. Надо было видеть, с каким детским удовольствием занимались этим пожилые, почтенные рабочие. Чем ближе подходило рождество, тем больше стало появляться в клубе женщин, и притом даже таких, каких в Баку не встретишь обычно в общественном месте — татарок и грузинок. Количество желающих принять участие в празднике оказалось очень велико, ограничиться допущением только детей мы не могли — ведь мы хотели прежде всего заполучить к себе женщин, — и перед нами встал вопрос о подыскании другого, более обширного помещения, так как иначе ничего из праздника не выйдет. Посте долгих поисков нашлось подходящее помещение — два раствора больших магазинов-лабазов. На них и остановились. Праздник сошел как нельзя лучше. Было такое стечение народи, что пришлось разделить вечер на две части, Сначала пустить только детей, а по окончании елки — взрослых. В этот день наш клуб впервые увидел у себя множество жещин-пролетарок, которые отныне стали его постоянными посетительницами, записавшись в члены. Особенно радовало нас вступление в члены не-русских женщин, до того никогда не пояилявшихся на рабочих собраниях. «Наука» представляла собою, среди общей мертвечины, цветущий островок, где била свежая струя, где звучала живая мысль, и, конечно, она мозолила глаза полиции. Усилия полиции ввести в нее своих агентов долгое время не приводили к желанному результату — члены ревниво охраняли свой клуб, я всякое подозрительное лицо без дальнейших церемоний выставлялось за дверь. Так «Науке» удалось просуществовать почти два года, до лета 1910 г., когда на лекцию о Чехове нагрянула полиция и арестовала около 40 человек (в том числе Б. А. Кольцова); клуб после этого был закрыт, а из арестованных более подозрительные в глазах жандармов были отправлены в ссылку после довольно продолжительного тюремного заключения. Я тогда уже была в Москве, и уцелевшие товарищи писали мне, что члены клуба долго не могли примириться с его закрытием и делали все новые и новые попытки в том или ином виде возродить его. Но наиболее активные работники были высланы или сами поспешили уехать, нужна была слишком большая настойчивость и сплоченность, чтобы преодолеть препятствия, чинимые полицией, и потому эти попытки ни к чему не привели. По нашему примеру большевики тоже организовали клуб в промысловом районе, где у них было больше связей. Особенно деятельно работали в нем А. Рохлин и Раиса Моисеевна Окиншевич. Если не ошибаюсь, этот клуб открыл одно или два отделения. В дальнейшем его постигла та же участь, что и «Науку». V. Б. А. Гинзбург-Кольцов приехал, в Баку позже нас. Еще студентом, примкнув к социал-демократии (в конце 80-х гг.), товарищ Гинзбург провел много лет в эмиграции, где работал вместе с группой «Освобождение Труда», а в 1905 г. вернулся в Россию; здесь он принял деятельное участие во всех литературных предприятиях меньшевиков. Бесправное положение еврея и невозможность найти заработок заставили его покинуть Петербург и уехать в провинцию. Лекции и доклады Б. А. в нашем клубе были одними из наиболее посещаемых, хотя и предполагали в слушателях некоторую подготовку. Сближению с рабочими Б. А. мешала его внешняя замкнутость. Его слушатели близко сошлись с ним только в тюрьме, где, повидимому, постоянное общение в повседневной обстановке обнаружило всю отзывчивость и мягкость его натуры. В редакции, где у нас были такие горячие головы, как Кнуньянц, Иков, Ежов, он умел сдерживать страсти и вносить умиротворение. Недаром в бытность его за границей его почти всегда избирали в собраниях председателем. До Баку я мало знала Б. А., встречаясь с ним лишь на партийных собраниях. Теперь, в Баку, благодаря общей работе и большей замкнутости нашей группы нелегальных и полулегальных людей, я ближе познакомилась с ним и не могла не полюбить его. Это был человек книжный, далекий от всего, что касается житейских дел. Этим, и думаю, объяснялось и его подчас неумение более гибко относиться к практическим вопросам, этим же объясняется и неумение близко подходить к товарищам. После разгрома «Науки» и довольно продолжительного заключе¬ния в тюрьме тов. Кольцов был выслан к Астрахань, где ему вместе с семьей пришлось сильно бедствовать. В 1913 г. он выбрался в Петербург, был секретарем «Луча» и «Номой Рабочей Газеты». С объяв-лением войны газета была разгромлена, ее главные работники арестованы, и т. Кольцов снова лапал в ссылку. Вернулся он только в 1917 году. Его трудно было узнать — он выглядел совсем стариком. Тем не менее он сейчас же втянулся в работу, взяв на себя заведывание отделом труда при петербургском совете рабочих депутатов. Другой, гораздо раньше ушедший от нас товарищ, Богдан Кнуньянц, писал для газеты, постоянно участвовал в собраниях редакции и вносил много ценного. Его я знала раньше в Петербурге, как большевика, даже «твердого». В Баку товарищ Кнуньянц, поскольку вообще работал, работал с нами, участвуя во всех меньшевистских литературных и других начинаниях. В эти годы в нем совершался перелом, он подверг критике свои прежние позиции, искал новых путей, и подсказывавшиеся ему трезвым анализом и самой жизнью ответы при-иодили его к нам. Переход этот с одной позиции на другую, как видно, не так-то легко давался ему, он очень болезненно реагировал на резкие отзывы кого-либо из членов редакции о том или другом из его старых товарищей... «Я с вами, — говорил он, — но не забудьте, я ведь большевик». Однако, этот большевизм все больше и больше тускнел, и проделанный Кнуньянцем пересмотр ценностей вплотную привел его к меньшевизму, как свидетельствуют об этом статьи, написанные им незадолго до смерти и напечатанные тогда, когда его уже не было в живых. И он не только подошел к меньшевизму, но и солидаризировался с его «ликвидаторством»: первую из упомянутых статей он заканчивает указанием, «что на стороне ликвидаторов марксистская мысль. На их стороне практика рабочего движения, поскольку она сейчас проявляется. Это в первый раз в ходе нашего рабочего движения, что практики марксисты не находятся в противоречии с марксистской идеологией». («Наша Заря», 1911, кн. 5). Подобно С. Л. Вайнштейну, с которым Кнуньянца связывала личная дружба и с которым он жил вместе, он отличался большой общительностью, поддерживал самые широкие и разнообразные связи среди бакинского, так-мазываеяюго, общества, интересуясь решительно всеми проявлениями жизни, и в этом отношении не походил на большинство из нас, подполыциков, привыкших жить замкнуто в воей среде. О Кнунъянце знали все в Баку: одни—по прежней его работе в городе, другие—по Литературно-Художественному кружку, третьи — по клубу «Наука», четвертые — по его службе. Тем не менее он почти 3 года продержался нелегальным. Незадолго до ареста его предупредили о грозящей ему опасности, но он как-то несерьезно отнесся к этому предостережению. Будучи арестован, Кнуньянц очень скоро заразился в тюрьме тифом и погиб всего только 33 лет. В посвященных ему строках В, Ежов справедливо отметил, что «Кнуньянца нельзя было не любить. Даже надломленный физически, он поражал богатством и разносторонностью своей натуры. Пылкий темперамент борца гармонически сочетался в нем с удивительной, почти женской мягкостью и деликатностью. Отзывчивый товарищ, поразительно искренний, в спорах быстро воспламеняющийся и так же скоро приходящий в норму, Кнуньянц всех располагал в свою пользу. Он был богато одарен: прекрасный оратор, публицист, организатор, просто и легко сходящийся с рабочими, он обладал также солидными познаниями». В качестве прекрасного знатока «нефтяной промышленности и вообще местных условий, чрезвычайно ценным сотрудником и незаменимым «мужем совета» в редакции' был Василий Ильич Фролов. Он был старше всех нас годами, имел за собой долголетнее революционное прошлое. Впервые я встретилась с ним в 1900 году, в Великом Устюге, где он отбывал, кажется, уже третью ссылку. Знание людей, умение понять их, любовь ко всем проявлениям жизни, большая наблюдательность и тонкий юмор сделали из В. И. замечательного рассказчика. Беседа с ним—на любую тему--всегда доставляла громадное удовольствие. Я думаю, родись В. И. не в эпоху всеобщего бесправия, когда не было отдушины для мысли и свободного действия, он сделался бы крупнейшим культурным работником, а не революционером, так как в нем было все для первого и мало той односторонности, той фанатич¬ности, которые, го-мошу, должны быть в известной мере присущи последнему. Оставаясь большим приспособленцем в жизни, он со¬хранил полнейшую несгибаемость в том, что касалось основных его 'взглядов и убеждений; тут он шел до конца, ни с чем не считаясь, ни перед чем не отступая. ьалравч I- оовеш В последующие годы он перебрался в Москву, где продолжает работать в нефтяной промышленности. аления [ пред* по адресу едино т завел статиста научно-экономич.; я^г с'ездах и проч Ред. ' Не надо забывать, что эти В' ■й С'еааа нефтепромышленник 1тересы в Петербурге на равных Наши литературные предприятия в этот териод общего 'развала материально были обстаилены мз рук вон плохо, Никаких средств а нашем распоряжении не было, и потому вполне понятно, что сотруд¬ничество « редакционная работа оплачиваться не могли. Для попоч-нения выручаемых от розничной продажи средств, не покрывающих и полонимы расходов, нам пришлось прибегнуть к сборам среди со¬чувствующих и установить самообложение товарищей, имевших до¬статочный и ■регулярный заработок. В связи с этим не могу не упо-М'януть об умерших « 1925 году Марии Львовне и Клаадие Моисее¬виче Рабинович. Это были пожилые люди, примкнувшие к социач-демократии в зрелом возрасте, когда человек вполне сложился. Ко¬нечно, ни психологически, ни по своим привычкам, они не могли принять непосредственное участие в революционной борьбе, но они и не оставались только «сочувствующими». Хорошие зубные врачи, недурно зарабатывавшие, с скромными потребностями, они не только оказывали поддержку лично им известным революционерам, но и со¬действовали всем, чем только могли, «партийной работе—деньгами, предоставлением своей квартиры, своего адреса. Не помню, чтобы когда-нибудь я встретила у них отказ, если обращалась к ним за помощью ц том или другом деле. Они с интересом следили за лите¬ратурой, за движением, у них находили приют нелегальные. Они получали для нас на свой адрес нелегальную литературу, а когда п 1909 году поехали за границу лечиться, охотно взялись отвезти туда наши письма, а по возвращении привезли нам письма редакции «Го¬лоса Социал-демократа». Почти до самой их смерти—они умерли почти одно8рем.енво, с промежутком «в один-два дня—я поддержи-пала с ними переписку и видела, что до последней минуты они оста-иа.тись верными себе. Осенью 1909 г., когда еще не успела у нас наладиться как сле¬дует работа «Науки», некоторые товарищи, на которых мы рассчи¬тывали, как на лекторов, должны были покинуть Баку. Множи¬лись признаки того, что приближается гроза, что жандармы про¬нюхали кое о ком из нелегальных. Первым из нашей тесной группы уехал В. К. Иков, а спустя не¬которое время, кажется, в ноябре, ко мне днем неожиданно прибе¬жал товарищ из редакции «Нефтяного Дела» с известием, что в Со¬вет С'езда только что приходил чдоатоточный и «настойчиво доби-на лея увидеть секретаря журнала, а когда т. Кольцов вышел к нему, он, растерявшись, заявил, что это «не тот», кого ему нужло. Путем расспросов он установил, что т. Кольцов только недавно занял эта место, я тогда потребовал назвать ему имя и фамилию его пред¬шественника. Кольцов оговорился незнанием,4-^ околоточный напра¬вился к заведующему хозяйством, чтобы у него получить соответ¬ствующую справку. Сомнений не было—вполне определенно искали В Ежова Было очевидно, что за выяснением его фамилии и адреса последует немедленное посещение квартиры. Я поспешила по телефону сообщить С. И. Цедер<5ауму о происшедшем, а затем ликви дировала в каких-нибудь полчаса нашу квартиру (мы занимали две меблированные комнаты) и с сынишкой перебралась к товарищам Фейнбеог, где и пробыла несколько дней, пока подыскала себе ком¬нату в противоположной части города. Взяв свой настоящий паспорт, по которому перед тем жила жена Кнуньянца, я прописалась теперь уже как Захарова, поскольку за «ною никаких грехов не числилось. С. И. провел у меня .же около недели, пока не удалось добыть дл!1 него новый документ, с которым он и отправился в Москву. От'езд т. Ежова осложнил наше положение. Теперь уже мне од¬ной приходилось зарабатывать на нас троих, пока он в Москве нг устроится. Проще 'всего было для меня набрать побольше уроков, которыми я занималась почти все время пребывания в Баку. Теперь я Оыла замята ими почти без перерыва с 9 часов утра до 7 часов вечера. Вечера отдавала клубу. Уроки ввели меня а среду местной буржуазии, Что за кунсткамера прошла передо мною! Здесь наблюдалась та же пестрота, какою от¬личалась и вся вообше жизнь в Баку. Вот армянская семья, культур¬ная, где детям стремятся дать наилучшее образование. Мать следит за занятиями, обсуждает с учителем наилучшие методы преподава¬ния. Дети изучают языки, музыку, для них приобретают физиче¬ские приборы, всевозможные учебные пособия, их водят в театр. К учителю—внимание, но и корректная холодность. Отец, приглашая учительницу, ведет с нею продолжительную беседу, желая выяснить и степень ее знаний, и ее 'взгляды. Здесь яам легко и приятно зани¬маться, так как вы чувствуете, что знания тут уважаются и ценятся. Таков был дом крупного армянского нефтепромышленника. Но вот меня приглашают давать уроки в семье богатого купца Кащеева, вла¬деющего наливными баржами, ведущего крупную торговлю нефтью, старовера, со всеми свойственными представителю хищнического ка¬питала чертами. Богатая обстановка, роскошный кабинет, но нет чердая, нет бума™. Преюрадао обставленная столовая, :в которой чуть ли не после каждой трапезы натирают пол, две горничные, наводя¬щие вместе с хозяйкой чистоту, а детской служит узкая полутемная прихожая, в которой забили дверь на парадную лестницу, чтобы не ьорвались экспроприаторы. Глава семьи—68-летний старик, весь век проживший тем, что копил деньгу, обирая и эксплоатируя всех, кто попадал к нему в лапы, не уважающий ничего, кроме умения «со¬ставить капитал». Его вторая жена, еще молодая, дебелая женщина, уже чутьем понимающая, что детей надо учить, и всячески стараю¬щаяся уломать мужа согласиться на связанные с этим расходы. Здесь дети в загоне, их «учат» зуботычинами, окриком. Один ребе¬нок, 12-летний мальчик—эаика, (потому что однажды его так «нака¬зали», что это отразилось на всей его нервной) системе; у другого, восьмилетнего—л.тешь на голове, так как у него «слабые "волосы» и, как говорит мать, «не растут после того, как я его один раз потрепала». Тут отец все время поднимает глаза к небу и говорит о спасении души, норовя в то же время обсчитать или обобрать кого-нибудь. Старик считает учение излишним, учителя—бездельником неудачником. Чтобы записать детей в библиотеку, мать, тратящая с согласия мужа сотни на наряды, утаивает от него пару рублей и про¬сит «не проговориться». Здесь дети—завсегдатаи улицы, откуда они приносят непечатные выражения, умение ловко обмануть, неза¬метно стащить что-нибудь из дома, чтобы 'Проиграть в тире. А вот и третья разновидность— разбогатевший мусульманин. У него на женской тюловине несколько жен, гаыходящик в чадрах, но он сам, приобщившись к культуре, хотя бы чисто внешним образом, начинает уже тяготиться своей домашней обстановкой, и если не за водит на стороне, на ряду с за!конныш женами-едииоверкачи, со¬жительницу-европейку, с которою эсюду тюказьгаается, то старает¬ся несколько изменить положение у себя дома и приглашает учитель¬ницу, которая учила бы его жен не только русскому языку, но ь" европейским манерам и обращению. Тут учительницу ждет много интересного, неожиданного. Ведь эти ученицы-татарки—настоящие дикарки. Они и непосредственны, и навны, и застенчивы. Их все ин¬тересует: новая обстановка, когда надо сидеть за сто.точ, пользо¬ваться вилкой и ножом вместо того, чтобы расположиться на ковре и брать еду руками с общего блюда, « новые наряды европейские— вместо шаровар и чаары, и ряд всяческих мелочей. Они с трудом решаются показаться на улице без чадры, чувствуя себя так, будто их выводят голыми перед толпой. А ..между тем глава семьи уже не только приобщился к европейской культуре, его уже не различишь среди европейцев; он посещает театр, читает книги, следит за газе¬тами, знает подчас языки, имеет друзей во >всех слоях общества. Сколько тут в семье недоразумений, сколько слез, взаимного непо¬нимания, отчаяния и отчуждения... Роль учительницы не ограничи¬вается здесь учебой, она своего рода воспитательница, воспитатель¬ница взрослых женщин, часто уже матерей, которых ей предстоит вырвать из властных об'ятий традиций, из под влияния родственниц старших поколений. С тех пор, как это прошло перед моими глазами, минуло 20 лет— чногое, несомненно, изменитесь, революция должна была глубоко по- новой жизни. Хотелось бы фясти этот мир и создать условия дл; ■-ше заглянуть снова в этот интернациональный город и понаблю¬дать слагающийся новый быт и новые отношения... Прошло несколько месяцев. Меня звали в Москву, и я присту¬пила к ликвидации своих бакинских дел. В это время, в марте, пш-ехал в Баку В. П. Ногин, недавно вернувшийся из-за границы с пленума Центрального Комитета и успевший уже посетить несколько городов. Пленум, как известно, явился последней серьезной по¬пыткой объединить обе фракции и возродить партийную организа¬цию и работу в России. В Баку тов. Ногин приехал с целью инфор¬мировать организации о пленуме и о положении дел в партии. Для заслушания его доклада на квартире В. И. Фролова собралось че¬ловек 12 меньшевиков (отдельно им был сделан доклад для боль¬шевиков) Не скрывая общего развала организаций, констатируя, что почти нигде не ведется партийная работа, он и теперь доказывал, что нельзя сидеть скрестивши рук», что пора напрячь все силы, чтобы воссоздать действующий и России Ц- К., оживить работу мест¬ных комитетов... Этим закончился бакинский .период моей жизни.