Марк Берколайко. Вперед, на Азизбекова, 19!

Когда я прочла присланный мне текст, прошлое просто опрокинулось на меня. Я вспомнила красивый дом на квартал ниже нашего, живших там знакомых, дорогу от нашего дома до крепости к дому Наташи Берколайко – старшей сестры автора – которая не только отлично училась, но и прекрасно пела, а я любила ее слушать. Я вспомнила тенистые аллеи Парапета, няню Домашу, пришедшую на прогулку с младшеньким питомцем - Сашенькой - старший-то уже в школе, а этот только твердо встал на ножки. А зато потом, на моей памяти, вырос в большого поэта и хорошего журналиста, и я с удовольствием поздравляю его с 75-летием публикацией этого очерка на нашем сайте.

Марк Берколайко. Вперед, на Азизбекова, 19!

(разговор с другом и о друге в день его 75-летия)

Когда-то дом и светел был, и нов.
Почти как замок – вид такой картинный…
И принимал здесь доктор Иванов,
На Воронцовской угол Карантинной.
Александр Грич

Ни в коем случае, Сашок, не назад на Азизбекова, 19, хотя и улица теперь называется по-другому, в честь писателя и драматурга Ислама Сафарли, да и ты давно уже живешь не только в другом доме, но и в другом полушарии. Назад – это значит в прошлое, а мы уже в том возрасте, когда всю, без изъятий, коллекцию былых острых чувств, бурных радостей и мелких горестей жаждешь перенести не только в настоящее, но и в будущее; когда на окружающую действительность поглядываешь досадливо (особенно, если в очередной раз больно на нее наткнулся): не так плотно бы ты, родимая, меня окружала!

Итак, вперед и только вперед!
К тебе, на Азизбекова, 19!

Не коммунальные квартиры в ряд –
Гостиная, знакомая едва ли…
Витые свечи в полутьме горят,
И женщина играет на рояле.
Спадает с плеч причудливая шаль,
И музыка – как будто наважденье.
Поет рояль! Он продан был – как жаль.
За двадцать лет до моего рожденья.
Александр Грич

Рояль, о котором написал Саша, стоял в гостиной на третьем этаже дома номер 19 (дома Меликова) на Воронцовской, – первом в Баку здании готического стиля, – выстроенном по проекту Юзефа Гославского, городского архитектора, назначенного на должность в 1892 году, в возрасте 27 лет, и пробывшего в ней до ранней своей смерти в 1904-м; впрочем, за эти двенадцать лет успевшем необычайно много. Достаточно вспомнить здание мэрии Баку и дворец Тагиева.

А знаменитый офтальмолог, доктор Вячеслав Евгеньевич Иванов, выйдя в отставку полковником, что «по табели о рангах» в системе медицинской службы царской армии предполагало квалификацию ого-го какую, стал практикующим врачом и занял со своей семьей весь третий этаж этого дома. Медицинская одаренность доктора Иванова «передалась» не столько дочерям его, сколько зятю, мужу младшенькой, Людмилы, который тоже стал полковником, но уже Красной (Советской) армии и во время Отечественной войны возглавлял все госпитали Азербайджана и Дагестана. А школьный мой друг Саша-Сашок-Сашка как раз и есть сын Романа Давидовича и Людмилы Вячеславовны, замечательного инженера-нефтепереработчика, автора многих учебников по нефтехимии.

О квартире на третьем этаже дома на Азизбекова, 19, о Людмиле Вячеславовне и Романе Давидовиче, о Славе, Сашином старшем брате, будет еще многое рассказано. О Саше – сказано и рассказано гораздо больше, только вот перечислять его неоспоримые и значимые достижения я не стану, достаточно погуглить «Александр Грич», и все станет ясно. Но без отрывков из стихов его обойтись никак не смогу: друг-сотоварищ по учению и хулиганским проделкам – это одно, а Александр Грич – это совсем другое, это поэт из разряда самых что ни на есть настоящих, во всех своих строчках неподдельный и ни в одной из них ни под кого и ни под что не подделывающийся. А еще лучше сказала прочитавшая юбилейный сборник Александра Грича его живущая в Воронеже «со-сестра» по цеху поэзии Юлия Санина: «Такая простота при такой точности и убедительности требует незаурядного дарования и высочайшего мастерства!».

В школьные наши годы о доме номер 19 на улице Азизбекова, то бишь, Воронцовской, как ее по привычке называли мои родители, да и вообще, все бакинцы со стажем, я знал только, что в нем живет Саша. «Предыстория» же Саши для меня обрывалась на Людмиле Вячеславовне, дома бывавшей редко, – во всяком случае, лишь в очень немногие из очень частых моих набегов к приятелю я с нею встречался, – и Романе Давидовиче, он, полковник медицинской службы, «попадался» мне еще реже. О деде, тоже полковнике, но армии, о которой говорить очень уж часто в те времена не стоило, я не знал ничего. Оно и понятно, бабушки-дедушки детей и подростков интересуют только в смысле «побаловать», а если этого смысла нет, то с какой стати о них вспоминать?... Но был бы тогда проницательнее, задался бы вопросом, почему в коммунальной квартире только одна большая комната у самого входа принадлежит немалой Сашиной семье, однако и это меня в те годы интересовало мало. Впрочем… я сказал «большая»? – нет, огромная комната, и двумя перегородками в ней были выделены спальни: справа – братьев, Славы и Саши; слева – Людмилы Вячеславовны и Романа Давидовича. Так вот, знал бы об офтальмологе Иванове, догадался, что квартира, в которой мне и многим нашим общим с Сашей приятелям было так уютно, расположилась в бывшей приемной-кабинете практикующего врача, а из вместительного парадного холла на внушительную коммунальную кухню вел направо коридор, куда выходили жилые комнаты, в советские времена занятые соседями.

Что ж, жилищная «экспроприация экспроприаторов» по всей необъятной нашей Родине проходила одинаково: их «уплотняли». И если «экспроприаторам» везло не быть расстрелянными, не помереть на принудительных работах или от сыпного тифа, то они оставались жить в бывшей своей квартире, в результате «уплотнения» ставшей, как тогда говорили, «многосемейкой». Но в Баку власти, тем паче, по отношению к уважаемым врачам, были сравнительно милосердны: оставляли для проживания площадь более или менее пристойную; в Северной же Пальмире я видел бывшую квартиру машиниста Николаевской железной дорогиПобедившие ленинцы ту прослойку пролетариата, что считалась в силу своей квалификации рабочей аристократией, тоже зачислили в разряд экспроприаторов. Тем паче, что именно ВИКЖЕЛЬ, исполком профсоюза железнодорожников, первым в России сказал большевикам: «Пошли вон!» , в которой потомки его занимали самую темную комнату – ту, где когда-то жила имевшаяся у жены машиниста кухарка…

В общем, мечта профессора Преображенского получить такую бумажку, чтобы никакие Швондеры не смогли бы его «уплотнить», для доктора Иванова не осуществилась; так же, как осталась она бесплодной для высококвалифицированных рабочих, которых быстренько прижали к ногтю ударники и ударницы, горластые алкоголики «Стахановы» и «Виноградовы», любимцы и любимицы Сталина. Но вот еще что о квартире на Воронцовской (Азизбекова), 19: среди соседей была Домаша (уменьшительное от популярного на Урале имени Домна), нянчившая, думаю, еще дочерей доктора Иванова, а потом и Славу с Сашей – они на день ее рождения умиляли старушку песней «Живет у нас Домаша, такая няня наша…», – а еще жила азербайджанская семья, довольно многочисленная, но настолько неприметная, что ее присутствие, вполне законное и полноценное, практически не ощущалось, по крайней мере, мною и многими другими Сашиными гостями, иногда богемно шумливыми.

Теперь-то я думаю, что соседи эти еще и в пятидесятые-шестидесятые годы остаточно стеснялись своего произошедшего в двадцать четвертом «внедрения» к доктору Иванову, когда у него отобрали гостиную, и рояль, в ней стоящий, пришлось продать… хотя, может быть, столь «тонкий психологизм» мой и отдает явной литературщиной.

Однако в Баку уважение «народа» к интеллигенции было наглядным и искренним, и «комплекс вины» соседям Сашиным вполне мог быть присущ. Кстати, и интеллигенция относилась «к народу» без малейшего высокомерия – во всяком случае, у двери на третьем этаже знаменитого дома в готическом стиле таблички с извещением, какому из жильцов сколько раз звонить, не было, пришедшие просто звонили, а открывал им тот, кто был ближе; чаще всего, в силу расположения комнат, – Саша.

Менялось все вокруг, как век велел,
Нет измененьям счета и предела.
Но дом мой, как ни странно, уцелел,
Когда почти ничто не уцелело.
И, значит, у него свои права
Среди сооружений самых новых:
Ведь память мощных стен его жива,
А тихий поскрип половиц дубовых
Вдруг воскресит забытые шаги,
Иные времена, иную пору…
Александр Грич

Ты, Сашка, подгадал почти идеально: 13 декабря в этом году приходится на пятницу, стало быть, вполне можем себе представить, что на субботу, что уроков немного, что по домам можно чесануть пораньше, а там скинуть надоевшие школьные мундиры, надеть чистые рубашки и, почти бегом, на Азизбекова, 19!

Подарок под мышку – а в этом году он драгоценен: директор книжного магазина в Локбатане, там, где находится управление треста нефтеразведки, в котором начальствует мой отец, уважил «дорогого Зиновия Марковича» и достал для него в Баку не один, а два экземпляра «Двадцать лет спустя» – ведь Марику, мальчику дорогого Зиновия Марковича (мне, то есть), скоро идти на день рождения к сыну тоже очень достойных родителей (к тебе, Сашок, то есть), чтоб все были здоровы, иншалла!

Касательно содержания «Трех мушкетеров» мы с тобою, Сашок, считались в нашем 4-А классе знатоками высочайшего уровня, но то, что Dumas-Pere - Дюма-отец, неутомимый погонщик литературных то ли негров, то ли волов, продолжил приключения четверых друзей, их любовниц и детей еще на тридцать лет и четыре толстых тома, мы узнали совсем недавно. Поэтому сразу же после того, как я болтанул, что в охоту за «Двадцать лет спустя» включился неутомимый директор магазина в Локбатане, за нами, Сашок, как ты помнишь, выстроилась очередь на прочтение.

Но я к понедельнику свой экземпляр дочитаю и первого в своем «хвосте» обрадую, а ты и твой «хвост» пусть краткое, но заметное время будете продолжать взбираться на вершину, где мы уже начнем готовиться к битвам – не в прежних поднадоевших ролях мушкетеров и гвардейцев кардинала, а в новых: «французы-роялисты vs англичане-парламентаристы».

Черт возьми, Сашка, то ли я сильно копался дома, то ли слишком замедлял шаг, рисуя в воображении, как, сражаясь в качестве французов-роялистов, моя группа спасает таки незадачливого слюнтяя Карла Первого, Стюарта; или наоборот, как став англичанами-парламентаристами, мы сносим головы не только ему, но и всем прочим Стюартам, а затем Оранским, Ганноверским… хорошо еще, что путь мой от Тверской, 52, до Азизбекова, 19, не очень длинен, не то огребли бы неприятности и поныне здравствующие Виндзоры… так вот, до моего появления ты уже успел встретить и Эльдарчика Кримана из дома «Каспара» , и Эминчика Алиева из Дома ученых, и Шурика Тверецкого с Лебединского переулка, а уж Ниязи Мамед-заде, жившему в 6-м Коммунистическом переулке, и Лене Прилипко с Буйнакской до тебя вообще два шага… в общем, пришел я последним. Торжественно вручил том Дюма и включился в увлекательную игру, которая проходила в твоей и Славы спальне. Кровати ваши и письменные столы переместились влево, так что справа образовалась довольно просторная игровая площадка. Над нею с натянутой бечевы свешивалось на нитке небольшое яблоко, выглядевшее до невозможности аппетитно – один бочок был пунцово румяным, второй же обещал любимую мною сочность и кислинку «белого налива». А требовалось всего ничего: держа руки за спиной, поймать ртом яблочко и надкусить его.

Приключения в Англии д’Артаньяна, графа де ла Фер (Атоса), шевалье дю Валлона (Портоса) и шевалье д’Эрбле (Арамиса), о которых среди всех пацанов знал только я, кружили, стало быть, голову только мне и именно ко мне взывали свершить нечто подобное, прямо сейчас и прямо здесь, на Азизбекова, 19… В общем, понятно, кто из всех нас вызвался быть добровольцем-надкусывателем.

Прикоснуться к плоду губами было легко, а ухватить его так, чтобы зубы успели впиться – зверски трудно, поскольку призывно яркий румянец был обеспечен тонким слоем помады Людмилы Вячеславовны, а белизна «белого налива» – ее же пудрой. Нос мой, в то время еще не шнобель, но уже обещавший вскоре им стать, мои губы и щеки немедленно стали ярко-клоунскими, проклятое яблоко раскачивалось и вертелось на нитке, касаясь лба и бровей – впору было сдаться… но я бросил взгляд на твоих, Сашка, родителей и старшего брата, стоявших чуть в стороне от вас всех, гогочущих, и понял, что они-то за меня болеют и очень хотят, чтобы я как-нибудь выкрутился, справился… Может быть, чуть раскаиваются, что затеяли эту игру, условия которой нашли, наверное, в какой-то брошюре для массовиков-затейников, но понимают, как мне не хочется признавать свое бессилие – и не хотят, очень не хотят, чтобы я оказался бессилен.
И меня осенило.
Остановился…
– Сдается!!! – завопил кто-то из вашей кучки.
– Нет!!! – завопил я в ответ. – Заткнитесь!!!
И обратился к Роману Давидовичу:
– По правилам, я не должен касаться руками яблока, веревки и нитки. Так?
– Так, – подтвердил он.
– Яблока, веревки и нитки... – повторил я, – хорошо…

Достал из кармана брюк носовой платок, – спасибо тебе, умничка мама, что проверила перед моим уходом, есть ли он! – и принялся тщательно вытирать губы, подбородок, нос, зубы...
– Молодец, – звонко сказала Людмила Вячеславовна, – какой молодец!
Но мне мало было одобрения дочери и жены полковника, мне нужно было одобрение настоящего, большого командира.
– Я все делаю правильно? – спросил я у Романа Давидовича.
– Да, – ответил он, – ты все делаешь правильно.

… Два или три раза я пользовался платком, потом, когда уже весь он был в помаде и пудре, а яблоко все не поддавалось, вытерся рукавом рубашки.

Роман Давидович, Людмила Вячеславовна, Слава и все вы молчали. Ждали. Понимали – ведь понимали, Сашка, да? – что я буду вылизывать, обминать губами это чертово яблоко, а потом вытираться не только рукавами, но, если понадобится, самой рубашкой. И брюками, и носками, и майкой, и трусами… что меня нельзя останавливать, что меня невозможно остановить, что я либо сдохну, либо надкушу.

Надкусил. После того, как были полностью загвазданы оба рукава.

Роман Давидович восторженно хлопнул меня по спине… думаю, что для аристократичного, строгого полковника, галантного джентльмена, упоминая которого – точно знаю – закатывали глазки многие Славины сверстницы, это было непривычно пылким проявлением чувств.
А Людмила Вячеславовна и Слава повели меня полутемным коридором в ванную, такую вместительную, что даже две пузатые лампочки под потолком светом ее не заливали.

Они вели меня, как ведут с ринга победившего в тяжелом бою боксера – да от медленно отпускающего напряжения меня и вправду пошатывало, а челюсти от долгого распаха ныли, как от пропущенных хуков слева и справа, – но во рту моем был вкус победы и помады, а в носу щекотало то ли от слез облегчения, то ли от проникшей в него пудры.

– Ничего, ничего, – повторял Слава, – сейчас тебя отмоем, будешь свеженький, как огурчик. Потом наешься до отвала, как положено победителю – уж Домаша постарается, чтобы наелся…

И отмыл таки! И дал надеть какую-то твою, Сашок, рубашку, как сейчас помню, ничуть не менее нарядную, чем была в тот день на тебе.

А мама твоя тем временем взболтала в тазу с горячей водой содержимое двух столовых ложек густого раствора из специальной банки, в которой днями и ночами раскисали настроганные из желто-коричневых брусков полоски хозяйственного мыла… такие банки, наряду с банками окаменевшей каустической соды, стояли у всех хозяек – ведь стиральных порошков и отбеливателей тогда еще в помине не было…

Смешно, наверное, Сашка, слышать нашим детям и внукам, что в 56 году, когда раскрасневшийся от собственной смелости Никита Хрущев чуть приподнял пропитавшийся кровью занавес, за которым даже зажмурившиеся не могли не увидеть чудовищные горы трупов, истерзанная войной и репрессиями страна не представляла, что стирать можно еще чем-то, кроме разъедающего кожу, насыщенного едкой щелочью хозяйственного мыла…