Статья обсуждается ЗДЕСЬ
[править]
И дольше века длится жизнь ...
1909 - ...
(Записал Иван ПАНИКАРОВ, председатель Ягодинского общества «Поиск незаконно репрессированных», пос. Ягодное, Магаданская обл.)
/ Некоторые примечания мои – S. /
15 мая 1909 года в семье бакинского рабочего Степана Самойлова родилась дочь, названная Паулиной.
Отец умер очень рано, и трое детей остались на попечении матери.
Училась в городской школе, совмещая дневную учебу с работой.
В 1926 году ученицу девятого класса дневной бакинской средней школы Паулину Самойлову после уроков повели на унизительный допрос, обвиняя в связи с троцкистами. После двухмесячного содержания под арестом она была освобождена и перешла в вечернюю школу.
В Баку продолжать учебу в ВУЗе не могла из-за анкетных данных об аресте.
ПС: « Когда мне было семнадцать, а брату — восемнадцать, меня арестовали в первый раз. Брат был в троцкистской оппозиции. Через два месяца, «по закону», т.к. я не была ни в чем замешана, выпустили.
Дневную школу закончить не удалось, туда путь был уже закрыт. Благодаря случайной встрече с секретарем ЦК комсомола, знавшим брата, попала в вечернюю и сразу оказалась среди взрослых, сформировавшихся людей. Было очень сложно в этом взрослом коллективе, но друзья из дневной школы из солидарности тоже пошли в вечернюю. После окончания школы в институт не приняли, т.к. в анкете я написала все, ничего не скрывая, о брате и о себе.
Решила уехать в Москву. Тогда прием в институт проводился два раза в год — осенью и зимой. Но мне не повезло: когда приехала, это решение отменили, нужно было ждать осени, а в Москве никого знакомых. Поехала в Ярославль к брату. Отработала в Иваново это время за пятерых и снова — в Москву.
Поступила. Училась с удовольствием, особенно интересовалась историей. За хорошую учебу дали даже отдельную комнату в общежитии. Все было как будто хорошо, кроме драконовского режима, что царил в институте. О каждой отлучке нужно было докладывать, выходя куда-то из общежития — сдавать паспорт. Хочешь собраться на день рождения, например, — ставь в известность начальство. Начиналась полоса страшной бдительности.
Летом 1933 года был арестован и осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей мой старший брат . А в конце этого же года арестовали и меня. Мне ставилось в вину то, что я была его сестрой. Меру наказания определили такую — ссылка в город Казань на три года...
В 24 года стала ссыльной в Казани. Каждые две недели ходили отмечаться. Фамилия человека, у которого мы отмечались, — Царев. Впоследствии это был следователь Жени Гинзбург. Работать имели право только по согласованию с органами. Но никто из цивильных не должен был знать, что мы ссыльные. В мощенных асфальтом центральных улицах Казани есть и мой труд. Нам запретили работать даже на тяжкой работе по мощению улиц, обвинили в социальной демонстрации. Люди, мол, удивляются, что за странные рабочие в неприспособленной одежде. Стали продавать кто что мог, да что у нас было-то?! Потом на меня оказывали давление, пытаясь привлечь к стукачеству. Не впрямую, конечно, просто мягко предложили делиться впечатлениями от общих разговоров. Мотивация — вы молоды, у вас все впереди, а вышли замуж за человека старше себя, тоже ссыльного... и т.д. Отказалась. Стало еще хуже. Нас намеренно провоцировали, требовали публичных выступлений по поводу убийства Кирова, обвинения троцкистов. Я снова и снова отказывалась.
Начались аресты. По очереди ночами увозили друзей и знакомых. Пришел и мой черед. Потом арестовали мужа.
28 декабря 1936 года заканчивался срок ссылки. С нетерпением ждала я этого дня. Но, увы, он стал началом моего нового срока. Мне не было предъявлено никаких обвинений, и, тем не менее, определили наказание в десять лет тюремного заключения.
Повезли в город Ярославль, в знаменитый Ярославский централ, который, по рассказам, был построен еще при Екатерине Второй. Водворили в одиночную камеру.
Основным правилом, если хотите, законом в этой тюрьме было молчание. Разговаривать здесь почти не разрешалось, а если что-то нужно было спросить у обслуги, то только шепотом.
Женская тюремная форма — серая юбка и кофта с коричневыми широкими полосами. На одежде — номер. По фамилии заключенных не называли. Откликались мы лишь на номера.
Несколько месяцев я находилась в камере одна. Да и многие тюрзачки [2] тоже проводили месяцы в одиночестве.
1937 год был пиком репрессий, поэтому заключенных резко прибавилось, и к нам подселили соседей. Меня перевели в камеру, где находилась польская коммунистка по имени Феля. Она еще до революции в России была связной между русскими, польскими, германскими коммунистами. Честная, порядочная и гордая женщина. К этому времени содержалось уже около полутысячи женщин. Были, конечно, и мужчины.
Как я уже говорила, ничего лишнего говорить, а тем более спрашивать или требовать заключенным не разрешалось. Около трех лет я просидела в такой камере, не видя белого света, ни с кем не общаясь, кроме Фели.
В 1939 году начальство, наверное, поняло, что пользы от нас нет никакой, а хлеб мы едим задаром, хоть и немного, но с голоду не умираем. И поступило распоряжение убрать нас из тюрьмы. Погрузили в вагоны по 70-80 человек и повезли.
Куда везут, никто, конечно, из нас не мог знать. В вагоне неимоверная духота, а на сутки давали всего лишь кружку воды. Кормили в дороге еще хуже, чем в тюрьме.
В этом этапе были в основном грамотные, интеллигентные женщины, бывшие студентки, преподаватели, актрисы, художницы. Народ хороший, поэтому никаких скандалов на всем протяжении пути между нами не возникало. Напротив, старались помочь друг другу.
По пути мы видели множество лагерей. Их можно было определить по сторожевым вышкам. Лишь прибыв в Биробиджан, поняли, что везут нас во Владивосток. Шел июль 1939 года.
По прибытии во Владивосток многие из нашего этапа, в том числе и я, заболели странной болезнью — глаза ничего не видели. Потом нам объяснили, что это куриная слепота, которая бывает после длительного недоедания и переутомления организма.
На Владивостокской пересылке я встретила своего брата Ваню. Как уже сказано, его арестовали и осудили раньше меня. Все это время он находился в политизоляторе в Верхнеуральске.
А встретились мы с Ваней следующим образом. На пересылке нас повели в какой-то медицинский пункт для определения категории пригодности к работе. Эта процедура была, конечно же, формальной. Почти всем больным в формуляре писали «здоров».
И вдруг подходит мужчина-заключенный лет 35-40 и внимательно смотрит на меня. Я, конечно, испугалась, стало не по себе. Думаю, зачем я ему нужна? Не переодетый ли это в лагерную одежду оперативный работник? В общем, всякая чушь в голову лезла. А он обращается ко мне: «Как ваша фамилия, девушка?» Я не хочу с ним разговаривать, пытаюсь уйти. Он же настаивает, хочет получить ответ на свой вопрос. Подходит совсем близко: «Я вас спрашиваю, это очень важно». Я думаю: «А тебе какое дело до меня, зачем я тебе нужна? Вот привязался на мою беду». Он же не унимается и снова спрашивает: «Вы не сестра Ивана Самойлова?»
Я, конечно, была потрясена. Он, оказывается, знает моего брата, но откуда? Может, был знаком с ним еще на воле, а может, Ваня рядом, на этой пересылке? Мы с братом были очень похожи друг на друга. Не дожидаясь ответа (он понял, что я сестра Вани), снова задал вопрос: «В какой пересыльной секции вы находитесь?» Я быстро ему ответила. Он назвал место и время, куда должен прийти мой брат.
Пересылка была разделена деревянным забором: по одну его сторону находились мужчины, а по другую — женщины. В условленное время я пришла к забору. Пришла намного раньше, и не одна, а с подругами, чтобы меньше было подозрений. И вот вижу с другой стороны забора на пригорке брата. Он помахал мне рукой, и я ему ответила так же. Потом подошли к забору. Женщины-зэчки прикрывали меня от глаз охранника. Первый вопрос Вани был такой: «Павочка (так меня звали дома, позже и в лагере), скажи, где ты находилась все это время?»
Я рассказала ему обо всем, что мне пришлось вытерпеть в Ярославском централе. О том, например, как однажды, получив пять суток карцера, чуть не замерзла. Была зима, а меня в одной кофте и юбке без нижнего белья водворили в карцер. Кормили один раз в сутки, утром давали кусок хлеба и кружку ледяной воды, от которой ломило зубы. Больше двух глотков я не могла выпить.
Ориентировалась в счете дней лишь по тому, как утром приносили пайку. Принесли — значит, начался новый день. Обессилев от голода и мороза, отчаявшись, я села на лавку и решила замерзнуть.
Охранники все-таки проверяли, жива ли я, заходили в камеру и заглядывали в глаза — моргаю ли?
Когда после отбытия карцера мне принесли одежду, я не могла одеться. Тогда охранник завел меня в душевую и включил горячую воду. Некоторое время я не чувствовала, что льется на меня почти кипяток. Потом тело отошло, отогрелось, и я выскочила из-под струй горячей воды. Через два дня я заболела.
Обо всем этом я рассказывала брату. Пять дней всего мы находились в пересыльной зоне, потом Ваню отправили на этап, на золотые прииски. Но куда, я до сих пор не знаю.
На прощанье брат перекинул мне через забор небольшую ситцевую простынку с каким-то мелким рисунком. Подарил мужские ботинки 38-го размера (у меня были то ли 41-го, толи 42-го размера). И еще маленькую подушечку. Я до сих пор ее храню.
К сожалению, брату я не могла ничего подарить, так как кроме тюремной одежды, у меня ничего не было.
Расстались мы с Ваней навсегда. Его увезли на Колыму. Точного места назначения тогда никто не знал, но все понимали, что из Владивостока морем путь один — на Колыму.
Брат, Иван Самойлов, был расстрелян 21 ноября 1941 года в Магадане . Я недавно его дело читала. Мы с большим трудом его получили. Он во всех показаниях говорит, что у него никого нет, ни братьев, ни сестер. Он меня спас. Если бы назвал меня - то все.
В июле 1939-го, недели через две после разлуки с братом, меня тоже отправили на этап. Сначала грузили в большие шлюпки, которые доставляли зэчек к огромному кораблю ( пароход "Джурма" ). [3]
В трюме были нары в несколько этажей. Народу было много. Духота, теснота, жажда и морская качка доводили людей до потери сознания. Моя сокамерница по Ярославской тюрьме Феля (мы с ней все время шли в одном этапе) снова заболела куриной слепотой. Ничего не видела. Всю дорогу я за ней ухаживала.
Мы добирались больше месяца. В порт Нагаевa прибыли рано утром. [4]
Дул холодный ветер, с серого неба срывались капли дождя. Многих с парохода отправляли на носилках прямо в больницу. У меня еще были силы, и я шла сама. Нас повели на женский ОЛП.
Те, кто шел нам навстречу, опускали глаза вниз. На нас было страшно смотреть. У меня опять началась куриная слепота, и меня ругали, потому что я на всех налетала. Но нас быстро из Магадана отправили в другой лагерь, который был в восьми километрах от города, а потом и вообще в тайгу.
В августе 1939 года почти весь наш этап отправили в Эльген.[5]
Женя Гинзбург приехала позже, в октябре, она в это время находилась в больнице.
Когда выпал снег и начались сильные морозы, нас раскидали по лесным командировкам. Валили лес. Ближе к весне почти всех в срочном порядке снимали с лесозаготовок. Из навоза делали специальные горшочки и замораживали их. В них потом высаживали рассаду капусты. В мерзлый навоз втыкали растение, и мне тогда казалось, что оно должно было погибнуть, но я ошибалась. В помещении стояли большие котлы с теплой водой, которой поливали скукоженные от мороза стебельки. И они прямо на глазах оживали. Я очень удивлялась этому поначалу, все происходило прямо как в сказке.
Урожаи капусты в годы войны были очень большие. Поливать нам ее приходилось белыми ночами, так как на Колыме лето бывало тоже очень жарким. Выращивали в теплицах огурцы и помидоры, зелень. Те, кто работал в теплицах, были очень счастливы — всегда можно было наесться овощей. Приносили и в лагерь, но это было очень рискованно, так как за хранение в бараке овощей наказывали карцером.
В 1941 году, после начала войны, несколько человек, в том числе и меня, отправили на добычу извести. Страшная и трудная была эта работа, но деваться было некуда.
Потом некоторое время работали в Мылге.[6]
Здесь тогда жили в основном якуты и эвены, причем жили в ярангах. В конце 1930-х годов здесь был создан национальный якутский колхоз «Красный богатырь». Для якутов было построено несколько рубленых домов. Но местное население никак не хотело вселяться в эти коробки. В присутствии властей заселялись, а потом снова шли в яранги. Нас заставляли разрушать жилища якутов, чтобы они не возвращались в них обратно, а жили в домах.
Летом приходилось трудиться на сенокосе. Одно время мы были на сенокосе вместе с Галиной Воронской, дочерью известного в тридцатые годы литератора, редактора солидного журнала «Красная новь» Александра Воронского, тоже незаконно репрессированного. Но Гале мы косу доверяли нечасто, а если она и косила, то в стороне от всех. Зрение у нее было очень плохое, и мы все опасались, чтобы она, работая с нами рядом, не подкосила наши пятки.
На каждой работе были свои нормы, которые в большинстве случаев не выполнялись. Особенно трудно было мне на лесоповале в первый год моей колымской каторги. И зимой, в жестокие колымские морозы, и ранней весной, когда приходилось работать чуть ли не по колено в воде. И вот однажды я решила бросить работу и в полдень пришла в барак. А там бригадирша. Спрашивает: «Ты почему здесь?» «Не могу, — говорю, — больше мучиться, делай со мной, что хочешь, но работать так я не могу».
Мне повезло, что к вечеру поднялась температура, и меня признали больной.
Очень трудно было жить в лагере. Если бы у меня были силы, я решилась бы на побег.
Так в Эльгене я и работала до освобождения, до 28 декабря 1946 года.
Номинально освободилась в начале 47-го, но ехать нам никуда не разрешили. Опять сажали, а через шесть месяцев выдавали бумагу — предписание на вечное поселение. Я избежала этого момента, т.к. меня потеряли, перепутали фамилии: девичья — Самойлова, а по мужу — Мясникова. Обнаружилось это, когда стала искать брата, освободившись. Бюрократическая путаница сохранила мне жизнь, иначе конец был бы такой, как у погибшего Вани.
После освобождения я не сразу уехала из этого села. Вдруг мне стало страшно. Вроде бы воля, а я не знаю, что с ней делать. Куда ехать в эти лютые морозы?
Устроилась на птичник рабочей. Потом перевели в инкубатор. Уволилась лишь через год. На прощанье бригадирша пожелала удачи в жизни и сказала, что управляющий птицефермой очень был доволен моей работой, за что выделил четыре курицы, пятьдесят яиц и четыреста граммов спирта.
Всему этому богатству нашлось применение, в том числе и спирту. Сама я его, конечно, не пила — так за всю лагерную жизнь и не научилась. Но цену ему я знала. Он сгодился мне, когда я на попутке ехала в Ягодный. Когда в качестве платы я предложила шоферу спирт, он очень обрадовался.
В Ягодном меня приютила моя подружка по лагерю Зоя Марьина, которая жила в бараке, служившем гостиницей для водителей. Через какое-то время я устроилась нарядчицей в центральные ремонтно-механические мастерские.
Однажды в нашей комнате погас свет, и через некоторое время вошел мужчина. Поинтересовался, почему без света сидим. Мы пожали плечами, а он пообещал сделать. И сделал. Через несколько дней свет опять погас. Снова тот же мужчина пришел, помог, отремонтировал. С деньгами у нас было негусто, и мы платили ему за помощь продуктами. И так повторялось несколько раз.
Изредка к нам заходил еще один мужчина. Он работал главным механиком в ЦРММ, и я его, конечно, знала. «Что это у вас так холодно?», — как-то однажды спросил он. «Да дров нету, а плиткой не пользуемся. Из-за нее короткое замыкание получается, и вообще свет часто гаснет».
Помог он и дровами, и свет отремонтировал. Оказывается, тот «мастер», который нам свет налаживал, его и отключал. Этот «мастер» оказался подчиненным Николая Ипполитовича Мясникова, моего будущего супруга.
В 1947 году мы с Николаем поженились. Перезимовали в Ягодном. Моя подружка выделила нам сарай, где когда-то держала свиней. Мы привели его в порядок, сделали из него небольшую хибарку и были рады, что имеем свой уголок.
В 1948 году уехали в Магадан в надежде выехать на «материк». Но, увы, это у нас не получилось.
Лишь в 1956 году смогли вырваться в родные места. Но мне запрещалось жить в тридцати девяти крупных городах страны. Поехали с мужем в Нальчик. В этом же году в Нальчике меня вызвали в КГБ и вручили справку о реабилитации. Через год мы с Николаем переехали жить в Москву."
Читать ОБЯЗАТЕЛЬНО: "Актриса на все 100."
«Крутой маршрут» (своего рода «поминальная молитва» театра «Современник») создавался в 1988 году при тесном участии Паулины Мясниковой, которая познакомилась с Евгенией Гинзбург еще в ярославской тюрьме, была ее соратницей и в ссылке на Колыме. Сама Евгения Семеновна не дожила до премьеры больше десяти лет, однако жуткие картины лагерного быта Паулина Мясникова помогала восстановить с документальной достоверностью, поскольку выступила не только главным консультантом в спектакле, но и на протяжении десяти лет выходила на сцену «Современника» как реальный персонаж тех давних событий. «Она очень любима и уважаема всеми актерами нашего театра», – подчеркнула Галина Волчек во вступительном слове, после чего помогла легендарной женщине выйти из-за кулис. Зал встретил ее долгими аплодисментами. Здесь и ком, подступающий к горлу; и боль от того, сколько пережила Мясникова; и радость за человека, который не сломался и никого не предал под жуткими пытками. «Галина Борисовна заботилась о нас всех, – сказала Мясникова. – Я считаю, что у нее удивительный характер, потому что женщине управлять театром всегда нелегко. Но в нашем круге не было случая, чтобы кто-нибудь не дружил или что-то случилось. Все друг другу помогали. Я буду это помнить всегда. Сейчас новое время идет. И большое спасибо всем, кто помог нам выпустить этот спектакль».
Соединенные Штаты Америки - Сиэтл и Нью-Йорк, Германия, Израиль, Финляндия - адреса гастрольных поездок актрисы с театром "Современник". Паулина Степановна более пятнадцати лет участвовала в спектакле "Крутой маршрут", перестав играть в нем в связи с состоянием здоровья лишь недавно.
В театре «Современник».
Примечания:
Статья обсуждается ЗДЕСЬ
--Sibor 15:42, 24 марта 2011 (CET)