Сергей Озорин "Второе чадо словоохотливого Газанфара"

Либретто с пояснениями к "Второе чадо словоохотливого Газанфара"

Чингиз Абдуллаевич предавался воспоминаниям, когда к нему в дом влетела красавица Изахат, жена военрука Газанфара Мамедовича. Она обвиняет Ч.А. в причастности к появлению в семье Газанфара и Изахат второго приемного ребенка. Также замешана и их дочь Гызылгюль.

Газанфар, как вспоследствии выяснилось, имитирует потерю памяти. Он отказывается признавать родную дочь. Изахат пытается вернуть память Газанфару методом воссоздания стрессовой ситуации из прошлого, когда Газанфар выкрал их из дома дяди Али.

Для этого Газанфар и Чингиз Абдуллаевич забираются в интернат, откуда надо украсть Изахат с дочерью. Но дочь меняется местом со своим будущим братиком, которого и крадут вместо неё из интерната. Газанфар "признает" в мальчике своего сына.

Трюк Газанфара раскрывается в финале рассказа.

1

В тот вечер, накинув на себя домашний маскировочный халат, Чингиз Абдуллаевич предавался воспоминаниям - перебирал в шкафу посмертные маски членов Политбюро, когда к нему в дом разрывной пулей влетела красавица Изахат, жена военрука Газанфара Мамедовича. Чингиз Абдуллаевич покопался у себя в профессиональной памяти разведчика и нашел - это имя, похожее на редкоземельный элемент, дал ей на радостях родной отец, точивший прежде кинжал, чтобы отрезать беспутной жене, родившей прелестное дитя, неверные ему косы. Поначалу Ташвигат даже не хотел забирать свою дочку из больницы, пока не позвонила отчаявшемуся мужчине заведующая родильным отделением и не поклялась акушерскими щипцами, что ребенок этот – его, просто дочь родилась семимесячной, и выходило, что мнительный Ташвигат мог вернуться к тому времени из командировки на целину домой в Баку. Торопился к жене, наверное, и эта торопливость передалась и эмбриону. Сраженный наповал, счастливый просветленный отец дал дочке имя Изахат – «Объяснение», потому что изумительным словом «эмбрион» жена не согласилась назвать ребенка, утверждая, что это имя больше подходит мальчику. Впрочем, вернемся к событиям в доме у Чингиза Абдуллаевича.

- Я на вас в суд подам, Чингиз Абдуллаевич, на предмет алиментов, недавно появившийся у меня второй ребенок – ваш!,- грозно шла в атаку на директора школы рассерженная женщина Востока.

- Успокойся, Ташвигатовна, не шути так! Угомонись, соседи услышат,- расчетливо отбивался Чингиз Абдуллаевич, обходя грозившую ему перстом жену друга, чтобы закрыть входную дверь и уберечь соседские уши от излишков информации.- Не я ли, лучший друг Газанфара, был у вас свидетелем на свадьбе?

- Это не помешало тебе, Чингиз, быть причиной появления в нашей семье второго ребенка! Хотя Гызылгюль, я чувствую, тоже должна, как несмышленая дочь, нести ответственность! Мне кажется, что этого ребенка вы с ней вместе задумали!

- Хочешь я подарю тебе всё самое дорогое, что есть у каждого чекиста - посмертную маску и гимнастерку Дзержинского? Только ради Всевышнего и его осведомителей, расскажи по порядку, что случилось, и если я в чем-то виноват, застрели меня как предателя, если подозреваешь в сотрудничестве! – Чингиз Абдуллаевич постарался, чтобы его речь звучала искренне и убедительно.

- Что случилось, что случилось?! А то ты и не знаешь? Началось всё с того, что Газанфар, охотясь за ключевым словом, каждый день перед сном заставлял Гызылгюль читать ему расширенные таблицы Брадиса, и наша дочь исправно диктовала все цифры в столбиках до запятых и после них. Мой майор по секрету признался мне, что это - последняя попытка найти таким образом заветный код зомбирования, примененный к нему вашей школой на Лубянке, и, если повезёт, раззомбироваться, потому что ни словарь Ожегова, ни обратный словарь Зализняка не дали результата, кроме улучшения изящности речи у дочки на основе кардинального пополнения её словарного запаса. Я и сама непостижимо обогатилась перлами словесности. Переход на таблицы Брандиса кончился тем, что когда в конце июля Гызылгюль читала сорок вторую страницу для синуса шестьдесят четыре градуса тридцать две минуты, мой Газанфар изменился в лице и заснул как младенец.

- Вахсей! Хорошо, что не умер!

- На следующее день, вместо доброго утра мой потерявший память муж попросил называть его «сэр Чарльз», сказал, что связи Новотко с гестапо являлись частью плана НКВД, и приказал Гызылгюль, как радистке и связной, отстучать это в Центр. Меня он вообще воспринимал как обслуживающий персонал пансионата Гозбезопасности. Я должна была стирать, передавать соседям дезинформацию о ценах на базаре, готовить обед и ужин, протирать диверсантскую домашнюю мебель, заниматься как шифровкой второстепенных сообщений для мобильника, так и регулярным обходом с Джульбарсом по периметру. Сам он перестал дома заниматься уборкой и ремонтом электроприборов. С утра сворачивал трубочкой газету «Комсомольская правда», надевал старую фетровую шляпу, выходил на улицу и садился за второй столик слева в кафе «Гилавар», где сидел вместе с другими лоботрясами за чаем с девяти утра до семи вечера с перерывом на обед.

- Хм, копенгагенский режим включился,- тихо пробормотал Чингиз Абдуллаевич.- А ведь там, в период кризиса в службе безопасности, его подозревали в сотрудничестве с врагом, двойным контрагентом-перебежчиком с Запада на Запад...

- Вечерами, Чингиз Абдуллаевич, он стал петь странную песню - «Лубянка, Лубянка, сапог и портянка». Когда неделю назад, в начале августа он угнал чей-то «Жигуленок» первой модели, догнал и прижал к обочине государственный «БМВ», затем настойчиво потребовал коды Сигуранцы у этих испуганных толстопузых работников ГАИ, я поняла, что мужа надо спасать. Не от работников ГАИ, конечно, от забвения. Чтобы к Газанфару вернулась память, чтобы он признал и вспомнил дочь, мы с Гызылгюль решили смоделировать ретроспективную ситуацию. Воссоздать, так сказать, на нервах тот пиковый момент, как он выкрал нас из дома дяди Али после задания в Марракеше, что поставит Газанфара опять на рельсы гнуть.

- А... теперь понятно, почему был перекрашен кусок забора детского дома-интерната...

- ... под цвет забора у дома моего дяди. Ты был с Газанфаром, полковник. Все-таки, ты пошел на это дело с ним, старый хрыч! Я так и знала, это ты, Чингиз Абдуллаевич, тащил меня из той интернатовской комнаты – все бока обил, а Газанфар побежал ко второй кровати... и впотьмах схватил вместе с одеялом вместо нашей дочери маленького Магеррама. Но ты то куда смотрел, товарищ полковник? Теперь Газанфар в полной уверенности, что Магеррам - наш сын. Его после Вьетнама, если он чего решил, не переубедить, ты знаешь, и мы уже подали документы на усыновление. А непризнанная Гызылгюль так и продолжает слать шифровки!

- Куда я смотрел? В телевизор. Проржавел железный ветеран, у меня зрение минус три, а я когда-то мог в одиночку справиться с горсткой рвущихся к власти уголовников в стране размером с Уругвай. Теперь ясно, Гызылгюль, истинная дочь Газанфара, уложила во вторую кровать в той интернатовской комнате вместо себя подставу – этого кудрявого мальца. Она всегда хотела братика... Не вини меня, Изахат Ташвигатовна, я попробую помочь тебе разобраться в семейных делах.

Чингиз Абдуллаевич переместил из глубин шкафа в карман брюк два металлических шарика, засунул за ремень нунчаки, перевернул бюст Бетховена, покопавшись, достал оттуда непонятный прибор размером с китайский фонарик, после чего они с Изахат отправились возвращать память Газанфару.

- Комаров напустят, идиоты,- вырвалось у Изахат, пока Чингиз Абдуллаевич не исхитрился зажать ей рот рукой. Окно в квартиру Мамедовых было открыто. Они услышали голоса мирно беседующих Газанфара и Гызылгюль. Бандана майора была легкомысленно завязана спереди, и тень его на занавеске походила на тайского рикшу, или на невесту Бальзаминова.

- Хорошо, что мы именно Магеррама в братики выбрали, он клевый, правда, папа?!

Газанфар не ответил, заслышав чутким ухом спецназовца шорохи за окном, он бравурно запел:

- Лубянка, Лубянка, сапог и портянка!

Но было поздно. Каждому событию в цепи нашлось логическое Изахат.