- Стоп, стоп, стоп, стоп! Ну посмотри, как ты, шаркая, вышел на сцену! Ноги еле плетутся, ты что, до сих пор отступаешь, замёрз под Сталинградом? Мы уже двадцать два года, как наваляли и гансам, и икебанам по первое число. Давай заново, выйди по красноармейски!
Пока Дадаляка с моим дедом пропускают по маленькой, закусывая аппетитными грибочками, я возвращаюсь на исходную позицию, и заново выхожу «на сцену». У дедов прекрасное настроение, они давно не виделись.
- Нет, мы не даром отступали!...
- Э-э-э... Стоп, тормози! Вышел ты неплохо, уже на четвёрочку. Но встал – как пень. Я бы сказал, как немецко-фашистский пень. У нашего пионера...
- Я – октябрёнок!
- У наших октябрят грудь должна быть колесом, четкий печатный шаг, бравая осанка. Короче, заново давай на исходную.
Пока Дадаляка с моим дедом у меня за спиной хитро перемигиваются, снова пропускают по маленькой, заедая кубиками холодца из коровьих хвостов, мастерски приготовленного моей бабкой, я чеканю шаг, вхожу в комнату как заправский солдат.
- Нет, мы не даром отступали!...
- Я даже не хочу знать, что там дальше в твоей речёвке. За деньги ты отступал, или даром, и кто такие «мы». Вышел – нормально, встал четко, любо-дорого смотреть! Только открыл рот – всё, как обкакался.
- Я не обкакался.
- Мы с твоим дедом знаем, что ты не обкакался, но зал подумает, что ты обкакался. С первого ряда до последнего, поймут, что здесь ты навалял, какнул, обхезался. Как хочешь это называй. Выйди и скажи заново так, чтоб мы знали, что ты не дриснешь мелкой октябрятской какашкой, и не опозоришь нас перед залом 23-го февраля.
Я ползу назад в смежную комнату, глаза слегка заволокло от обиды, но авторитет дедушкиного брата, командира гвардейского танкового батальона в отставке... Пока я прихожу в себя, моя бабка-именинница тащит на стол горячее - пожарские котлеты, бараньи мозги, обжаренные в яице, тушенные почки и прочую снедь. За окном завывает февральский бакинский норд.
- Нет, мы не даром отступали!...
Дальше договорить не дает моя бордовая от сдерживаемого смеха тетка. Её, наконец-то прорвало, она начинает рыготать, причитать, что потекла тушь от слёз, ругать дядю Олега, просить остановить экзекуцию. Заступается и бабка:
- Ребенок голодный, какой вам утренник, какая речевка? Дайте накормить ребёнка.
- Давай последний раз, но как учили!,- соглашаются под давлением мои деды, тем более, что горячее уже подано.
Когда чеканя шаг как кремлевский курсант, я молочу сандалями по паркету, хлопком приставляю ногу, выпячиваю грудь колесом, горящими глазами обвожу семью за столом, отвожу руку вправо как Муслим Магомаев, с шумом вдыхаю воздух, то тут...
- Нет, мы не даром отступали!...
Опережая меня, дружно рявкает вся наша хохочущая семья, и дед тащит меня за стол, сажая по правую руку от себя любимого внука.
