Школа №160[править]

Игорь Абросимов "Наша стошестидесятая"[править]

Отрывки из воспоминаний

I

Осенью 1944 года по возрасту я должен был начать учиться. Однако, мама решила в школу меня тогда не посылать, а определить на будущий год прямо во второй класс. Она хотела, чтобы я учился в «хорошей школе». В более поздние времена хорошей школой в крупных городах нашей страны считалась какая-нибудь английская школа, либо школа с углубленным изучением математики, физики или биологии. В таких специальных школах собирались способные ребята, такие школы предпочитали родители, обращавшие внимание на воспитание своих детей. Здесь создавалась соответствующая обстановка, был в большинстве случаев порядок и требовательность к ученикам, поскольку только отсюда, при необходимости, можно было перевести в другую, обычную школу нерадивых ребят и ребят с дурной репутацией под тем предлогом, что они никак не справляются с усложненной программой.

До появления спецшкол «хорошие школы» по своей учебной программе не отличались от обычных. Отбор учеников и учителей происходил там по несколько иным принципам. Обычно во главе «хорошей школы» стоял волевой и известный в городе директор, который, опираясь на свои связи «в верхах», в том числе и на связи, налаженные через заинтересованных родителей, имел возможность создать у себя особые условия и, в первую очередь, избавляться от плохих учеников и нерадивых учителей. Мужских школ подобного характера в Баку было две - 160-ая, куда хотела отдать меня мама, и 6-ая, которая находилась довольно далеко от нашего дома и поэтому нам не подходила.

Однако, и 160-ая школа располагалась по бакинским масштабам также неблизко, так как жили мы на Красноармейской улице, преименнованной позднее в улицу Самеда Вургуна. Нужно было идти пешком минут десять - пятнадцать, переходя в нескольких местах оживленные городские магистрали. На первых порах меня пришлось бы туда кому-нибудь из взрослых отводить, а после занятий встречать. Свободного времени у мамы для этого не было. Но через год она была готова отпускать меня в школу уже одного, без сопровождения.

В первый раз, 15-го сентября 1945 года, проводила меня в школу мама. Занятия повсеместно начались с опозданием на две недели, так как военные трудности помешали во-время подготовиться к учебному году. Школа помещалась в двухэтажном доме, построенном в еще до революции на Станиславской улице (проспект Ленина), недалеко от набережной, специально для учебного заведения, кажется, для городского училища. Рядом со школой, в сторону Черного города, тянулись высокие светлые корпуса мельниц, самая большая из которых принадлежала когда-то Скобелеву. Скобелевская мельница располагалась как раз напротив.

Помещение школы казалось мне наредкость просторным, с широкими коридорами, большими классами, высокими потолками. Однако, ничего в здании со времен строительства не перестраивалось и не переделывалось, поэтому спортивного зала, к примеру, не было вовсе, а уроки физкультуры проходили во внутреннем дворе либо в холодное время в одной из классных комнат, откуда вытащили парты и расставили гимнастические снаряды, а иногда и прямо в коридоре. Впрочем, в начальных классах уроков физкультуры вообще по расписанию тогда не предусматривалось. Отсутствовало у нас и помещение для столовой или буфета. Завтраки, а во время войны и в первые послевоенные годы школьникам полагались очень дешевые завтраки, разносили в больших плоских ящиках прямо по классам, где они и съедались. Особого разнообразия не было - вермишелевая запеканка, нарезанная на порции, пирожок с картофелем, с рисом либо пончик с повидлом, печенье или пряник. Запеканку я не любил и часто отдавал свою порцию товарищам, тем, вероятно, кто недоедал дома и поэтому не был слишком разборчив. Все же остальное съедал с удовольствием. Школьная уборщица Лена, «нянечка», как называли тогда немолодых женщин, выполнявших эту работу, разносила по классам жидкий и довольно сладкий чай в огромном чайнике.

Но все это увидел я и узнал чуть позже. А в тот первый день мама подвела меня к одному из вторых классов, в который я был записан, и отошла в сторону. Дети строились во дворе и классами, по очереди, чинно заходили в здание. У дверей стояла директор - Нина Константиновна Березина, подтянутая женщина неопределенного возраста. Величаво кивая головой, она отвечала на приветствия проходивших мимо учеников. Всеми было замечено, кстати, что за десять лет нашего пребывания в школе Нина Константиновна по внешнему виду, а это можно увидеть и на коллективных классных фотографиях разных лет, так ничуть и не изменилась, оставшись такой же подтянутой, неулыбчивой и немолодой.

Нина Константиновна была личностью, весьма характерной для своего времени. В разгар войны стала она директором нашей школы, где преподавала также и историю. Нина Константиновна осталась беспартийной, что среди директоров школ было тогда большой редкостью. Но по властной манере поведения, строгому внешнему виду, по четким и идейно-выдержанным речам, которые произносила, она могла дать сто очков вперед самому правоверному партийцу. Рассказывали, что даже на школьном партийном собрании, где она присутствовала всего лишь как приглашенная, Нина Константиновна подсказывала свои решения и была полной хозяйкой положения.

Сталинская эпоха сформировала особый тип руководителя, которого подчиненные боялись, так как опираясь на свой авторитет и связи, он мог буквально в порошок стреть строптивого сотрудника. Возможности были самые широкие, вплоть до обвинений в антисоветской деятельности с подключением «органов». Ведь любое противодействие можно было представить как саботаж скрытого врага, любую ошибку трактовать как злоумышленное вредительство, а любое неосторожно произнесенное слово расценить как антисоветскую агитацию. Нельзя, конечно, утверждать, что все руководство того времени строилось исключительно на жестоких наказаниях. Однако, личность волевого руководителя, который во имя выполнения задач, поставленных «партией и правительством», мог пойти на самые крутые меры, действовала на окружающих как реальная угроза, заставляя поступать только вполне определенным образом, четко указанным этим руководителем.

Нину Константиновну боялись. Боялись учителя, боялись ученики, боялись даже родители учеников. С первых дней директорства она навела в школе, о которой ходила раньше дурная слава, образцовый порядок. С «неисправимыми» тем или иным образом расставались, вынуждая родителей переводить их в другие школы, учителям, «зараженным неуместным либерализмом», либо просто с прохладцей относившимся к своим обязанностям, предлагали уйти по собственному желанию, чтобы избежать более крупных неприятностей. И через несколько лет школа действительно превратилась в образцовую, куда стремились определить своих детей очень и очень многие. Будучи фанатиком своего дела, проводя в школе все свое время, с раннего утра до позднего вечера, потому что других дел и интересов у этой одинокой бездетной женщины никогда не было, наш директор вызывала у окружающих и чувство уважения. Вот это любопытное сочетание боязни с неподдельным уважением всегда чувствовалось в отношении директора со всеми окружающими, как с учениками, так и с учителями и родителями... Победителя не судят, а школа и на самом деле была совсем неплохой, можно сказть лучшей. Там собрались хорошие учителя и было очень мало ребят, которые не хотели учиться и не старались во всю.

Нина Константиновна или Нинушка, как мы ее между собой называли, была, конечно, даже и по тем временам, школьным руководителем совершенно особенным. Черты, которые формировались и доводились до совершенства сталинской эпохой, проявились у нее особенно ярко, в чистом и неприкрытом виде. Герчиков, к примеру, директор 6-ой школы, такой же престижной, как наша, в которой в это же время учился сын всесильного вождя М.Д.Багирова, при всей своей строгости был куда более мягок в обращении с окружающими. Правда, в этой школе была еще одна авторитетная и волевая фигура, на которую можно было опереться, - физрук Юрфельд, известный всему городу. Его слово также многое значило, его также, и не меньше, чем директора, побаивались и ученики, и учителя. Во всяком случае, Юрфельд не заслонялся Герчиковым, директор всегда считался с ним, чего никогда не было в нашей школе, где, как в армии, царствовало безусловное единоначалие.

Мой ровестник и старый институтский товарищ Альберт Березин вспоминал недавно, каким образом записывали его в 6-ую школу, недалеко от которой они получили тогда, в конце 40-ых, новую заводскую квартиру. Альберт начинал учебу в Сумгаите. После переезда в Баку родители определили его в 6-ую школу с большим трудом. Герчиков вначале решительно заявил, что отличные оценки в табеле ничего не означают, так как требования в их школе значительно выше и мальчик с ними не справится. Такая реакция директора была естественной, потому что требования в хорошей школе и на самом деле были высокими, а все, кто не справлялся с ними, уже давно по собственному желанию или под давлением перешли в соседние школы. Такая же участь постигала и «систематически нарушающих дисциплину и порядок». Возиться и присматриваться к новичку, в какой-то мере рисковать Герчиков не хотел. Целый месяц посвятил отец Альберта интенсивным хлопотам, ходил в городской отдел народного образования, пока после прямого указания заведующей отделом не добился своего. Однако, подобная, типичная для таких школ процедура приема, сделала свое дело: все узнали и убедились, что в семье Березиных воспитанию сына уделяют должное внимание и его хорошие отметки не случайность, что семья эта вполне благополучная, а глава семьи не только имеет высшее образование, но и руководитель большого коллектива на крупном химическом комбинате, человек «со связями». По всему стало видно, что маленький Альберт подходит 6-ой школе и достоин там учиться. Ну, а если произошла все же ошибка, то вопрос всегда можно и пересмотреть...

Вернемся, однако, к нашему директору. Любимыми историческими деятелями прошлого стали у Нины Константиновны Иван Грозный и Петр Великий. На своих уроках, расширяя рамки учебника истории, она рассказывала о роли личности в историческом процессе и о том, что с варварством (а также заодно и со всем остальным отрицательным и отжившим) надо бороться варварскими методами. Это сталинское положение было ей очень близко. Она ощущала себя таким борцом. И можно только удивляться, насколько по своему характеру соответствовала Нина Константиновна той непростой эпохе, как точно была ею востребована. При этом, что также характерно для описываемого времени, наш директор мог не только диктовать и направлять, но и безусловно, без рассуждений подчиняться, воспринимая все руководящие гласные и негласные директивы, как единственно верные, направленные на благо любимому делу.

Навсегда запомнился случай с хорошо мне знакомой учительницей химии Эсфирью Соломоновной Коган. Во время войны она приехала в Баку вместе с сыном, который тоже учился в нашей школе и был на класс старше. Они бежали от фашистов из Белоруссии, проделав часть пути пешком, ночуя прямо на земле, в лесу, а днем попадая под бомбежки вражеских самолетов, которые непрерывно атаковали дороги, забитые отступающими войсками и беженцами. Как-то директор бесцеремонно вошла в класс во время ее урока, что, впрочем, часто практиковала со всеми учителями, и провела короткую беседу о положении в стране. Положение было, конечно, особое, чем Нина Константиновна, вероятно, и объясняла себе неординарную форму этой беседы. Только что начался 1953-ой год. Как раз тогда были арестованы врачи-«отравители», замышлявшие якобы предательское убийство наших любимых вождей. Среди арестованных, большинство которых составляли евреи, находился известный профессор Коган. Проинформировав класс о происшедшем, а всем об этом давно было, конечно, известно, наш директор произнесла примерно такую заключительную фразу: «Но мы не позволим всяким коганам и прочей мрази поднять руку на идеалы, священные для нашего великого народа, замышлять недоброе против наших любимых вождей.» Выразительно взглянув на окаменевшую Эсфирь Соломоновну и выдержав многозначительную паузу, она удалилась. Как после этого могла чувствовать себя несчастная учительница? И могла ли проявить позднее хотя бы тень непослушания и строптивости в служебных взаимоотношениях? Как могли чувствовать себя наши товарищи-евреи и их родители, узнавшие о состоявшейся «беседе»? И таким вот образом, используя любые средства, в том числе и недостойные, но «идейно выдержанные», успешно достигла Нина Константиновна своего идеала «сверхуправляемого» коллектива.

Не смущаясь, врывалась Нинушка в туалет во время перемены и, не обращая внимания на великовозрастных учеников, стоявших у писсуаров, проверяла - не курит ли кто часом. Курение считалось самым большим грехом, влекущим за собой суровые наказания. А если она обнаруживала во время урока кого-нибудь в школьном коридоре и узнавала, что ученик выгнан из класса за некий проступок, то тут же начинала долгое разбирательство. Нарушитель стоял в директорском кабинете, подвергаясь пристрастному допросу. Выяснялось, как он вообще учится и ведет себя на уроках и переменах, вызывался «на ковер» классный руководитель. Подобное проводилось, в основном, со старшеклассниками, а ученики младших классов подлежали воспитательным воздействиям завуча с последующим докладом директору.

Если, проходя в очередной раз по коридору, слышала Нина Константиновна шум из-за двери классной комнаты, она немедленно заходила и выясняла причину непорядка. Чаще всего в этом случае назначалось классное собрание, которое могло продолжаться и час, и два после окончания уроков. В присутствии директора выявлялись «зачинщики» беспорядка. Как-то в шестом, по-моему, класее, привлеченная громкими возгласами восторга по поводу заключительного звонка на последнем уроке, Нина Константиновна вбежала в наш класс и оставила всех на собрание, которое продолжалось по два - три часа после уроков в течение нескольких дней. Заключением дела стало родительское собрание. Выявлялись зачинщики, причем не только криков в тот злополучный день, но и вообще всех других происшествий в классе. По одному моих товарищей вызывали «к доске», и директор говорила примерно следующее: «Ну а теперь ты, мальчик, расскажи нам, что произошло в классе, кто вообще здесь плохо себя ведет и мешает всем учиться... Как? тебе нечего сказать? Ты, видно, плохой пионер и не настоящий советский человек! Вспомни, как честно и открыто вел себя Павлик Морозов, как был непримирим к недостаткам своих товарищей Олег Кошевой... Ты сам, наверное, не без греха, поэтому и молчишь. Ну что же, мы это запомним. Пока садись и подумай. Мы спросим кого-нибудь другого, кому дорога честь школы и кто хочет здесь учиться и дальше. А о тебе будет особый разговор, нам здесь не нужны беспринципные хлюпики. Сегодня такой покрыл нарушителя дисциплины, а завтра спрятал от возмездия врага...» Не каждый мог выдержать такое давление, и «зачинщики», как правило, находились.

Шкала наказаний, практиковавшихся Нинушкой, была самой широкой. От запрета на посещение очередного вечера старшеклассников, куда приглашались девочки из соседней школы и где устраивались бальные танцы под духовой оркестр, присылаемый из воинской части стараниями какой-нибудь влиятельного родителя, до отстранения от занятий на неделю со снижением отметки по поведению и с последним предупреждением о нежелательности дальнейшего пребывания провинившегося в образцовой школе. Не желая, чтобы из-за пустяка сын «покинул стены школы», где хорошо учили и где было поменьше, чем в других местах, «дурных влияний», родители вынуждены были приходить на поклон к директиору, просить и унижаться, устраивая одновременно хорошую взбучку своему чадо. Одного из наших одноклассников отец после директорских внушений выпорол как следует ремнем.

С Ниной Константиновной я непосредственно столкнулся и довольно близко познакомился только в старших классах. А в младших, по четвертый класс включительно, единственным и каждодневным наставником была моя первая учительница Ольга Ивановна Мешанова. Это был человек совершенно другого плана, совершенно иных жизненных принципов. Следует иметь в виду, что многое, о чем сейчас здесь написано, я лишь наблюдал в те далекие годы, а оценки и выводы сделал гораздо позднее, когда стал более взрослым и понял значение происходившего со мной.

Ольга Ивановна учила очень хорошо и правильно. По всему, начиная с того, как она что-то объясняла или читала нам в классе, и кончая ее почерком, безукоризненным по правильности и красоте написания каждой буквы и цифры, было видно, что это настоящий мастер, с удовольствием делающий свое дело. Когда я первый раз увидел Ольгу Ивановну на школьном дворе, ей было, как сейчас могу судить, уже лет под пятьдесят. Совсем не толстая, но крупная и широкая в кости, а поэтому казавшаяся грузной, с лицом и всем обликом типичного учителя начальной школы, где проработала всю свою жизнь, она была в меру улыбчива и в меру строга, но очень сердилась, когда класс не слушал ее объяснений или был недостаточно внимателен и непонятлив. Тогда лицо Ольги Ивановны краснело, а глаза наливались слезами. Ее вообще отличало непоказное неравнодушие к своим ученикам, к их успехам, их домашним обстоятельствам, их здоровью и настроению. Проходя между партами и следя за тем, как мы пишем задание в своих тетрадях, она часто останавливалась рядом с каким-нибудь мальчиком и молча указывала ему на ошибку всегда испачканым мелом пальцем или также молча гладила его по голове, что считалось у нас высшей мерой поощрения.

Каждый день в младших классах было по четыре урока. Во время коротких перемен все выходили из класса, но в коридоре ни в коем случае нельзя было бегать и кричать. Стоять вдоль стен или собираться кучей тоже не рекомендовалось, а следовало чинно прохаживаться по двое или по трое. За порядком во время перемен на втором этаже, где учились старшие классы, следила сама Нинушка, а на нашем - завуч младших классов. Были также дежурные - старшеклассники и дежурные учителя. После окончания последнего урока во всех классы, с первого по десятый, ребята строились в цепочку и под предводительством учителя направлялись к выходу. У дверей всегда стояла директор, в крайнем случае завуч. Чаще всего у выхода класс останавливали, чтобы подтянулись отставшие и все подравнялись, став строго в затылок друг другу. Стоять надо было тихо, без разговоров и смеха. Только в этом случае Нинушка благосклонно кивала головой, что означало разрешение на выход из школы. Подобно тому, как в армии свято верили, что воинской дисциплины не может быть без занятий строевой подготовкой и хождения строем везде, даже в уборную, так и в нашей школе считалось необходимым начинать поддержание порядка с введения правил и ограничений, близких к строевым. Наша школа была и в этом деле, естественно, передовой.

Многого не хватало в тот первый школьный год. В углу классной комнаты стоял канцелярский шкаф, в котором под замком хранила Ольга Ивановна новые тетради. В магазине тетради не продавались, поэтому каждый получал новую только взамен до конца исписанной. Там же, в шкафу, хранилась пачка учебников «Родная речь» У нас их тоже не было, а во время урока на каждую парту клали по одной книге. Кстати, за двухместной партой первое время сидели и по трое. Не всем так «повезло», но несколько парт в классе использовалось именно так. Вскоре, правда, привезли новые парты и проблема разрешилась. В учительском шкафу находились и стеклянные чернильницы-«невыливайки». Перед началом урока дежурные разносили их по партам. Однако, чернила в них были очень плохие, неопределенного цвета, с крошками и хлопьями, поэтому вначале некоторые приносили чернильницы из дома, для чего использовались затягивающиеся шнурком матерчатые мешочки - класть «невыливайки» в портфель считалось опасным, можно было залить книги и тетради. Правда, через год или два и тетради появились в магазинах, и учебники продавали каждому ученику в начале года полным комплектом, и чернила в классе стали вполне нормальными.

Ольга Ивановна внимательно присматривалась и замечала, кто из ребят с кем дружит, нет ли в классе тех, кто остался одинок, остался вне товарищеского общения. В этом случае она, прикинув, кто кому подходит по интересам, характеру и темпераменту, небезуспешно старалась свести, сдружить своих питомцев, настойчиво беседуя по этому поводу и с ними самими, и с нашими родителями, советуя и наставляя.

Особенно много внимания занимали у нее ребята, у которых негладко складывалась жизнь в семье, кто не мог ждать от родителей помощи в занятиях, кто был, наконец, предоставлен вне школы самому себе. Ведь продленного дня в классах тогда не существовло и дети сразу после уроков расходились по домам. Со многими из них Ольга Ивановна занималась дополнительно, причем делала это, как правило, не в школе, а у себя дома. И не только потому, что ей было так удобнее. У нашей учительницы рос сын по имени Ким, который учился в старших классах, а муж Аветис Антонян, работавший ни то в автотранспортной конторе, ни то где-то по снабжению, приходил с работы очень поздно, а часто вообще уезжал на несколько дней в командировки. Поэтому пропадать в школе, подобно нашему директору, Ольге Ивановне было как-то не с руки. Но главное, мне кажется, сама манера общения с детьми, очень домашняя и неформальная, которой отличалась наша учительница, предполагала и домашнюю систему дополнительных занятий. Поэтому в квартире у Ольги Ивановны вечно торчали наши ребята.

Класс учился во второй смене, занятия начинались около 12 часов дня, но уже с утра кто-то сидел у Ольги Ивановны, выполняя ее задания, чтобы затем вместе идти в школу, помогая нести стопки наших проверенных тетрадей. И после занятий новая порция тетрадей доставлялась к ней на проверку каким-нибудь учеником. Выпив у Ольги Ивановны чай с лишним школьным завтраком, который сегодня не понадобился пропустившему уроки товарищу, он брался за занятия. А Ольга Ивановна в это время проверяла доставленные только что тетради или, приглядывая за своим подопечным, а чаще за несколькими подопечными сразу, варила борщ и мыла посуду. Поэтому в классе нередко заранее знали, какие отметки поставлены за контрольную работу, а также то, что сготовлено на обед Киму и Аветису.

Занятия не прекращались и летом, во время каникул. Тут, правда, страдали только отстающие, которые были переведены в следующий класс как бы условно и которым выдавалось на лето специальное задание. Однако, завсегдатаи продолжали приходить к Ольге Ивановне, бегали у нее во дворе и играли с соседскими детьми. Нередко, особенно в начале каникул, я тоже там появлялся, хотя во время учебного года в число опекаемых никогда не попадал. Ведь я рос в «благополучной» семье и под постоянным присмотром, мама моя работала дома и всегда могла меня проконтролировать, а если надо, и помочь в занятиях.

Несколько раз в начале очередных летних каникул Ольга Ивановна возила нас на троллейбусе в Нагорный парк. На такое мероприятие собиралось никак не меньше половины класса, все приходили с завтраками, так как прогулка была дальняя и расчитывалась на много часов. Нагорный парк, расположенный высоко над городом и устроенный террасами, которые соединялись между собой широкими лестницами, безлюдный из-за удаленности от центра, был идеальым местом для наших игр в прятки и в войну. Время пролетало незаметно, а походы эти в такой большой и интересной компании запомнились надолго.

Тогда же ходили мы все вместе и в бакинские музеи. Набор музеев в нашем городе был в те времена удивительно беден, а музеи были совсем небольшие. Литературный музей Низами имел в своем составе скромную экспозицию по истории Азербайджана. Существовали еще ведомственные музеи - сельского хозяйства и народного образования. Ну и, конечно, в специально построенном здании работал музей истории большевистской партии, музей Сталина. Перед входом в новое здание, возведенное перед самой войной в начале так называемого Английского парка, переходившего в Нагорный парк, стояла величественная фигура вождя в шинели до пят. Туда водили более старших школьников. Позднее в этом здании расположился дворец пионеров. Отсутствием художественных музеев в Баку объясняю я свое слишком позднее, а поэтому неполное приобщение к живописи. Все хорошее и глубокое закладывается в нас еще в детстве и в юности. Оно практически не восполняется в зрелые годы, а только развивается и совершенствуется на новых основах. Недаром музыка, которая была доступна благодаря хорошим концертным сезонам в филармонии, заняла в моей жизни куда больше места...

Моя мама очень подружилась с Ольгой Ивановной, часто заходила и вместе со мной, и одна к ней в гости. Бывала нередко Ольга Ивановна и у нас. Начало таких близких, семейных отношений пришлось на время, когда я перешел в старшие классы и у Ольги Ивановны уже не учился. Помню, как сидели мы все за чайным столом в комнате моей первой учительницы, помню даже, как мама играла в нарды с Аветисом, приведя его в изумление своим умением в этой «мужской», как он считал, игре.

Начиная со второго класса и до самого окончания школы учился я неплохо. Но и особыми успехами не блистал. Никогда не был среди отстающих учеников, но и отличником тоже не был. Лишь однажды, при переходе в пятый класс, я получил похвальную грамоту, так как в тот год у меня в табеле стояли одни пятерки. Но тогда похвальные грамоты получило не мнее полутора десятков моих товарищей по классу из сорока. Ольга Ивановна, расставаясь с нами, решила не скупиться на хорошие отметки, хотя обычно такими подарками не баловала...

II

По всей стране школьников третьего класса принимали в пионеры. Обычно не весь класс сразу, а первыми тех, кто учился получше и не очень раздражал учителей своим поведением. Все стремились стать пионерами, стать в какой-то степени взрослыми, и школа использовала вступление в пионерскую организацию как большое поощрение. Правда, через месяц или два красные галстуки носил уже весь класс. В нашей школе тогда не было актового зала и все общешкольные мероприятия проводились в широком коридоре на втором этаже. В пионеры нас принимали тоже в коридоре, причем стояли мы у всех на виду, на высокой импровизированной эстраде, составленной из длинных столов, вынесенных по этому случаю из физического кабинета. Вслед за старшей пионервожатой, молодой учительницей младших классов Александрой Сергеевной, мы хором повторили слова торжественного обещания, которое до этого заучили наизусть и были на знание его пионервожатой проверены. На нас повязали красные галстуки и Александра Сергеевна прокричала: «Юные пионеры, в борьбе за дело Ленина - Сталина будьте готовы!» Мы дружно и громко ответили: «Всегда готовы!!!».

Вскоре в классе появился отрядный пионервожатый. Это был, как обычно, ученик старшего класса, комсомолец. Называли его все товарищ Марик. Но наш вожатый Марик Бернштейн сильно отличался, как все потом поняли, от многих других вожатых. Для него мы были вовсе не обузой и не объектом обязательной тогда для каждого комсомольца общественной нагрузки. Марик любил заниматься с нами и делал это от всей души. Недаром позднее окончил он исторический факультет и стал учителем, а потом сделался и завучем в одной из бакинских школ. Многие годы встречались мы потом случайно на улицах Баку, здоровались, иногда перебрасывались незначительными словами... Почти каждую перемену, надев пионерский галстук, появлялся товарищ Марик на первом этаже, где учились младшие классы, и проводил время с нами. Каждую неделю собирал он класс после занятий на пионерский сбор, а по воскресеньям очень часто устраивал с нами всякие мероприятия - водил в музей Сталина, на прогулки, на репетиции пионерских парадов, которые несколько раз организовывало городское комсомольское руководство.

Марик разъяснял нам в простых словах и выражениях обстановку в стране и в мире, рассказывал о недавно закончившейся войне, о революции и о гражданской войне, о пионере - герое Павлике Морозове и о героях - комсомольцах Зое Космодемьянской и Саше Чекалине, о нашем любимом вожде, лучшем друге всех детей товарище Сталине. На одном из отрядных сборов в период шумной политической компании в связи с подготовкой к выборам долго объяснял нам вожатый, что такое Верховный Совет, кто такие депутаты, как проводятся выборы и почему наша советская избирательная система - самая лучшая и справедливая в мире. Кстати, во время этой беседы узнал я впервые, что такое демократия. "Демос - народ по древнегречески, а демократия - это власть народа. В нашей стране впервые в истории человечества установилась подлинная демократия," - говорил Марик. Наряду с этим, он выяснял, в чем причина плохих отметок у некоторых ребят, как и кто помогает им в занятиях, интересовался тем, кто и что читает, организовывал выпуск классных стенгазет. Пионерская жизнь в нашем классе била ключом!

Раз или два в течение учебного года по случаю революционных праздников под руководством Нины Константиновны устраивались общешкольные пионерские сборы. Все обязательно приходили в тот день в пионерской форме - белые рубашки с красным галстуком и по классам выстраивались в коридоре. В главе классного стороя стоял также одевший пионерскую форму товарищ Марик и наш бессменный председатель совета отряда Юра Дадаев. По команде выносилось красное знамя пионерской дружины, младших ребят принимали в пионеры, а затем Нинушка долго и подробно говорила своим громким и уверенным голосом о том, как нужно себя вести в школе и на улице, как нужно упорно и усидчиво заниматься, чтобы оправдать те надежды, которые возлагает на нас наша Родина и лично товарищ Сталин. Ничего особенно интересного на общешкольных сборах не происходило, но необычность обстановки и некоторая ее торжественность, которую стремились создать, делали свое дело, поэтому ребята особенно не скучали. На одном из таких сборов наш отряд, подготовленный Мариком, выступал с рассказами об истории и достопримечательностях одной из бакинских улиц - проспекта Сталина. Так называлась тогда Набережная, переименованная позже в проспект Нефтяников. До нас и после с подобными же рассказами о других центральных бакинских улицах выступали на сборах и другие классы.

Пионерская организация была в большей или меньшей степени, что зависило от активности ее организаторов в той или иной школе, в том или ином классе, одной из первых и немаловажных по своему значению ступеней формирования советского человека. Позднее, в послесталинские времена, она превратилась, конечно, в пустую формальность, но тогда усилиями таких добросовестных, грамотных и, главное, идейно убежденных ребят - комсомольцев, как Марик Бернштейн, формальностью еще не стала. Школьные программы, книги для чтения, репертуары кино и театра, газеты и передачи по радио (телевизоры еще не появились), а также пионерские дела, а потом и дела комсомольские, - все целенаправленно било в одну точку. С малых лет нас приучали жить писаными и неписаными законами и правилами, сформированными сталинской эпохой...

Первые послевоенные годы не предоставляли возможностей для поездок, причем не только дальних, но и сравнительно близких. Впервые выехал я за пределы Баку и увидел иные края по счастливой случайности, когда перешел в пятый класс. В разгар летних каникул к нам домой зашел Валя Корнев, мальчик гораздо старше меня, который также учился в нашей школе и жил в одном доме моей с теткой. По словам Вали группа ребят из старших классов, человек двадцать пять, во главе с директором через неделю уезжала в туристскую поездку на озеро Гек-Гель, и Нина Константиновна велела мне срочно придти по этому поводу в школу. Мы с мамой очень удивились, почему это из нескольких сотен ребят выбрали именно меня. Только через несколько дней все стало ясно. Оказалось, в нашей школе учился еще один Абросимов, тоже Игорь, родители которого давно и настойчиво просили директора взять сына в эту самую давно планировавшуюся поездку. Телефоны в те годы были далеко не во всех бакинских квартирах. Поэтому Валя Корнев, когда при нем зашел разгвор о том, что надо бы этого мальчика вызвать в школу, взялся сходить и вызвать, сказав, что хорошо знает и Игоря, и его родителей, имея в виду, конечно, меня. Когда дело это прояснилось, отказать мне было уже неудобно.

Несколько дней заняли хлопоты по подготовке. Ребята-старшеклассники получили на детской туристской базе палатки, одеяла (спальных мешков тогда не было), котлы и миски, продукты и хлеб. Помню, как в физическом кабинете, на газовом таганке, готовили мясо. Жирную баранину резали на мелкие куски и вместе с луком, сильно посолив, долго тушили на медленном огне. Мясо, приготовленное таким образом, выдерживало многодневное хранение в условиях жаркого кавказского лета и из него получались потом вкусные наваристые щи. Всеми делами занимались, конечно, старшие ребята, перешедшие в восьмой, девятый и в десятый класс. Я, пятиклассник, был среди них по случайному стечению обстоятельств и они мне мало что доверяли делать самому. Хотя я и старался не отстать от старших и в чем-то им помогал.

В школе, опустевшей на каникулах, мы не только занимались делами, но играли на школьном дворе в футбол и баскетбол, рассказывали, сидя на скамейке в тени, какие-то истории, одним словом, время проводили неплохо. Среди участников поездки был Ким, сын Ольги Ивановны, был Вика Колмановский, толстый и неповоротливый, большой знаток и любитель литературы, который, помню, заялял, что читал и знает все, буквально все, и который на самом деле знал наизусть «Евгения Онегина», был девятиклассник Крестинский, младший брат которого учился вместе со мной в одном классе. Со старшими ребятами, а ребята все подобрались неплохие, так как Нина Константиновна в нашей образцовой школе поощрила поездкой лучших, было мне очень интересно. Кстати, Вика Колмановский, с которым я позднее почти не общался, но которого регулярно и часто многие годы встречал на бакинских улицах и о котором много слышал от общих знакомых, закончил филологический факультет бакинского университета. Ничего особого, несмотря на рано проявившиеся способности и таланты, он не достиг и многие годы преподавал литературу в вечерней школе.

Добирались мы до озера Гек-Гель довольно долго. Вначале ехали вечер и всю ночь в общем вагоне до города Кировобада (Гянжа). В Кировобаде, застроенном невысокими двух, изредка трехэтажными домами, стоящими на тенистых, довольно широких улицах, по обеим сторонам которых, вдоль тратуаров, журчали арыки, нас после нескольких часов ожидания посадили, наконец, на две крытые грузовые машины и повезли в горы, на озеро. Дорога проходила по живописной равнине, среди полей, фруктовых садов и холмов, заросших густым кустарником. После голых и каменистых апшеронских ланшафтов я впервые увидел настоящую природную зелень. Проехали большое селение Ханлар и въехали в горный лес, стеной стоявший у самой дороги и покрывавший окружающие горные склоны. Такого я и представить себе не мог!

На озеро приехали, когда было уже темно. В темноте, при свете костра, равернули палатки и легли спать. Только утром, проснувшись, все увидели, какая красота была вокруг! В озере, окруженном горами, покрытыми лиственным лесом, отражались эти зеленые горы и голубое небо. А в отдалении розовела каменистая, недоступная вершина Кяпаза. На многие километры вокруг озера было в те годы совершенное безлюдье, никакого жилья, никаких туристов. Только на далеком склоне виднелась коробка недостроенного дома отдыха. Строительство вели пленные румыны, которые уехали на родину за год до нас. Недалеко от лагеря мы обнаружили их жилище - заброшенный лагерный барак, окруженный забором из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам.

Мы пробыли на Гек-Геле неделю. Преодолевая горные склоны, ходили в походы вокруг озера, катались на обнаруженной на берегу лодке-плоскодонке, купались в холодной озерной воде. Все было очень хорошо, а главное, непривычно. Горы, озеро, густые, заросшие папоротником леса, многие, в том числе и я, увидали впервые. Как говорили старшие ребята, даже Нинушка подобрела в непривычной обстановке и не особенно досаждала нравоучениями и указаниями...


Советская школа по мере своих возможностей всегда способствовала приобщению питомцев к военным специальностям. В старших классах, начиная с восьмого, изучалось военное дело, и я нередко видел, как на школьном дворе, а иногда и в коридоре, старшеклассники занимались строевой подготовкой, учились по разделениям брать винтовку «на ремень», «на плечо» и «к ноге». В военном кабинете, куда я как-то заглянул, висели на стенах разноцветные учебные плакаты, а в углу, в ружейной пирамиде, хранились под замком учебные трехлинйные винтовки с черными прикладами. Признаюсь, я завидовал старшим ребятам, мне тоже очень хотелось заняться военным делом. Однако, когда в восьмом классе военные занятия коснулись, наконец, и меня, всякий интерес к армии уже пропал. Вместе со всеми я валял на уроках дурака, принимая активное участие в мелких пакостях, которые часто устраивались военруку. Военное дело преподавали в школах отставники-офицеры, многие из которых не привыкли работать с детьми. Они не могли поэтому правильно реагировать на каверзные вопросы, на взрывы дружного, нарочито громкого и долго не смолкающего хохота, возникавшего без всякого повода, на непрерывные щелчки спусковых механизмов наших старых учебных винтовок и, конечно, на временную «пропажу» отдельных их частей, чаще всего затворов, при учебных разборках и сборках оружия. Военной дисциплиной и не пахло.

Однако, впервые у нас появился военрук еще в пятом классе. Это был сравнительно молодой человек, прослуживший после окончания училища всего несколько лет и по какой-то причине уволенный из армии. Ходил он в военной форме, но без погон, в скрипучих хромовых сапогах, роста был небольшого, а привлек наше всеобщее внимание, когда безуспешно пытался навести тишину и порядок во время очередной школьной пионерской линейки. Его активность вызвала издевательские хихикания и возгласы, на которые военрук отреагировал громко отданной командой «Отставить!!». Это чуть было не сделало ситуацию вовсе неуправляемой, так как смех и шум только усилились. К счастью для новичка-воспитателя появилась, наконец, наша Нинушка, и порядок тут же установился как бы сам собой.

Каково же было всеобщее удивление, когда на следующий день новый военрук стремительно вошел в класс и представился нашим классным руководителем. Он не вел у нас никаких занятий, но обладал, вероятно, в глазах директора особыми достоинствами, а именно, - молодой энергией и хорошо поставленным командирским голосом. Позже открылись и другие его сильные стороны.

Самое главное, чем всем и надолго запомнился военкук, была многомесячная компания по борьбе за высокую успеваемость всего класса. На классных собраниях, так называемых оргчасах, классный руководитель пытался уяснить, вызвав к доске того или иного нашего товарища, в чем конкретная причина его неудач и низких отметок. И тут же «перед лицом всего класса» заставлял брать обязательство исправить отметку к такому-то числу по такому-то предмету. Обязательства аккуратно заносились в записную книжку. Вскоре он убедился, что на ученических обещаниях, принятых под давлением, далеко не уедешь, поэтому быстро переключился на учителей. Он организовывал для отстающих дополнительные контрольные работы, на которых присутствовал лично, передавая в затруднительных случаях шпаргалки. Их составлял на подоконнике, в школьном коридоре какой-нибудь сильный ученик, специально привлеченный для этого нашим классным руководителем. Однажды, войдя в класс во время решающей для многих конторольной работы перед окончанием четверти, лихой военрук «отпустил» на несколько минут учительницу математики. Когда она вышла из класса, наш наставник призвал всех, кто не смог еще решить задачу, быстро переписать ее у тех, кто задачу уже решил. Сам же, приоткрыв дверь в коридор, бдительно следил за тем, чтобы учительница не вошла неожиданно и не раскрыла его «военной хитрости».

Каждую перемену проводил он с классом, выяснял, кто к уроку не подготовился и кого надо срочно освободить от вызова к доске, чтобы в журнале не появилась двойка, порочащая честь всего коллектива и его лично. А кого, наоборот, следует срочно опросить, ибо сегодня урок выучен особенно хорошо. После этого, задержав перед дверьми учителя, направлявшегося на занятие, он придумывал какие-то небылицы, лишь бы добиться своего. В конце последней, четвертой четверти военрук буквально не отставал от учителей, подходил к ним на переменах и отлавливал в учительской после уроков, требуя повысить отметку, исправить двойку, устроить дополнительный индивидуальный опрос после уроков. И в пятом классе никто не остался у нас на второй год, никто не получил переэкзаменовки.

Военрук очень гордился своими успехами, гордился тем, что его пятый класс оказался передовым в школе по всем показателям. И не нашел ничего лучшего, как похвастаться своим «методом» перед матерью Гоги Готаняна, моего товарища по классу. Сусанна Павловна была несменяемым и самым активным членом родительского комитета, много времени проводила в школе, на ее авторитет и поддержку незадачливый военрук хотел опереться в дальнейшем. Вероятно, и некоторым другим родителям он тоже рассказывал, как не покладая рук заботится о нас, нерадивых. Кстати, общатья с родителями он очень любил, навещая, обычно, наиболее солидные и обеспеченные семьи. Гостем был навязчивым, болтал о чем попало, начиная, конечно, серьезным тоном со школьных проблем, и не уходол до тех пор, пока его не угощали обедом. Очень скоро стало понятно и родителям, и ученикам, что желание поесть являлется основным побудительным мотивом его посещений.

Однако, недолго музыка играла. Перед самым началом следующего учебного года воспитатель - передовик был с позором изгнан из школы. Как рассказывали очевидцы, наш услужливый и преданный начальству военрук, проявляя невиданную активность и демонстрируя свою полезность, наводил порядок в коридоре, нарушенный традиционным летним ремонтом. Директор в это время работала в своем кабинете, дверь которого, как всегда, была распахнута настежь, дабы все проходило у нее на глазах и все чувствовали ее неизменное присутствие в школе. Ребята - старшеклассники, оказавшиеся в тот августовский день в родных стенах по неприятному случаю сдачи переэкзаменовок, перетаскивали на место большую комнатную пальму в тяжелой деревянной кадке, а военрук досаждал им какими-то советами и указаниями. И вдруг к ужасу всех присутствующих по непонятной причине пальма неожиданно со страшным грохотом рухнула на пол.

Выбежавшая из кабинета Нинушка, застала жалкую картину. Вокруг поверженного растения и груды земли из развалившейся кадки понуро стояли ученики со своим незадачливым руководителем. Подбежав, разъяренная директрисса взглянула на военрука с нескрываемой ненавистью, ухватилась обеими руками за его летний белый китель и, сильно встряхнув, прокричала в лицо: «Что ты наделал, бездельник! Вон отсюда, чтобы духу твоего в этой школе больше не было!» Безусловно, пальма послужила лишь последней каплей, приблизила час расплаты, так как информация о «художествах» нашего классного руководителя не могла не дойти до директорских всеслышащих ушей. Рассказывали, как несколько дней военрук бегал и жаловался, что не оставит дела без последствий, так как затронута честь офицера, а это очень серьезно. Но ему, вероято, где-то порекомендовали с Нинушкой не связываться, а тихо и добровольно из школы уйти.

Вскоре стало известно, что наш бывший воспитатель служит в транспортной милиции и дежурит иногда на перроне бакинского вокзала. В те годы транспортная милиция носила особую форму черного цвета, отделанную красным кантом, с шашкой на ремне с портупеей и красным плетеным шнуром от револьвера вокруг шеи. Наш бравый военрук стал похож в таком наряде на старорежимного городового, как, впрочем, и все транспортные милиционеры, почему-то одетые тогда в столь несовременную новую форму. Стоя на перроне, знакомых своих бывший военрук, конечно, не замечал, преисполненный, вероятно, гордостью новым своим положением или, что вернее, не желая предаваться неприятным воспоминаниям о рухнувшей педагогической карьере.

Что же касается пальмы, то она не погибла и еще многие годы украшала нашу школу. Нянечка Лена, поохав, тут же притащила откуда-то из подсобки новую кадку и с помощью проштрафившихся ребят водворила в нее гибнущее растение, подмела вокруг и привела все в порядок. Симпатия ее и поддержка явно были на стороне разгневанного директора. Управляясь с делами, она вполголоса поругивала нерадивых помощников и сокрушалась, как это можно было довести Нину Константиновну до такого состояния и так ее огорчить. Простой человек нередко любил и уважал своих руководителей за требовательность к подчиненным и строгость в обращении. И наша Нинушка не была у них исключением.

II

По всей стране школьников третьего класса принимали в пионеры. Обычно не весь класс сразу, а первыми тех, кто учился получше и не очень раздражал учителей своим поведением. Все стремились стать пионерами, стать в какой-то степени взрослыми, и школа использовала вступление в пионерскую организацию как большое поощрение. Правда, через месяц или два красные галстуки носил уже весь класс. В нашей школе тогда не было актового зала и все общешкольные мероприятия проводились в широком коридоре на втором этаже. В пионеры нас принимали тоже в коридоре, причем стояли мы у всех на виду, на высокой импровизированной эстраде, составленной из длинных столов, вынесенных по этому случаю из физического кабинета. Вслед за старшей пионервожатой, молодой учительницей младших классов Александрой Сергеевной, мы хором повторили слова торжественного обещания, которое до этого заучили наизусть и были на знание его пионервожатой проверены. На нас повязали красные галстуки и Александра Сергеевна прокричала: «Юные пионеры, в борьбе за дело Ленина - Сталина будьте готовы!» Мы дружно и громко ответили: «Всегда готовы!!!».

Вскоре в классе появился отрядный пионервожатый. Это был, как обычно, ученик старшего класса, комсомолец. Называли его все товарищ Марик. Но наш вожатый Марик Бернштейн сильно отличался, как все потом поняли, от многих других вожатых. Для него мы были вовсе не обузой и не объектом обязательной тогда для каждого комсомольца общественной нагрузки. Марик любил заниматься с нами и делал это от всей души. Недаром позднее окончил он исторический факультет и стал учителем, а потом сделался и завучем в одной из бакинских школ. Многие годы встречались мы потом случайно на улицах Баку, здоровались, иногда перебрасывались незначительными словами... Почти каждую перемену, надев пионерский галстук, появлялся товарищ Марик на первом этаже, где учились младшие классы, и проводил время с нами. Каждую неделю собирал он класс после занятий на пионерский сбор, а по воскресеньям очень часто устраивал с нами всякие мероприятия - водил в музей Сталина, на прогулки, на репетиции пионерских парадов, которые несколько раз организовывало городское комсомольское руководство.

Марик разъяснял нам в простых словах и выражениях обстановку в стране и в мире, рассказывал о недавно закончившейся войне, о революции и о гражданской войне, о пионере - герое Павлике Морозове и о героях - комсомольцах Зое Космодемьянской и Саше Чекалине, о нашем любимом вожде, лучшем друге всех детей товарище Сталине. На одном из отрядных сборов в период шумной политической компании в связи с подготовкой к выборам долго объяснял нам вожатый, что такое Верховный Совет, кто такие депутаты, как проводятся выборы и почему наша советская избирательная система - самая лучшая и справедливая в мире. Кстати, во время этой беседы узнал я впервые, что такое демократия. "Демос - народ по древнегречески, а демократия - это власть народа. В нашей стране впервые в истории человечества установилась подлинная демократия," - говорил Марик. Наряду с этим, он выяснял, в чем причина плохих отметок у некоторых ребят, как и кто помогает им в занятиях, интересовался тем, кто и что читает, организовывал выпуск классных стенгазет. Пионерская жизнь в нашем классе била ключом!

Раз или два в течение учебного года по случаю революционных праздников под руководством Нины Константиновны устраивались общешкольные пионерские сборы. Все обязательно приходили в тот день в пионерской форме - белые рубашки с красным галстуком и по классам выстраивались в коридоре. В главе классного стороя стоял также одевший пионерскую форму товарищ Марик и наш бессменный председатель совета отряда Юра Дадаев. По команде выносилось красное знамя пионерской дружины, младших ребят принимали в пионеры, а затем Нинушка долго и подробно говорила своим громким и уверенным голосом о том, как нужно себя вести в школе и на улице, как нужно упорно и усидчиво заниматься, чтобы оправдать те надежды, которые возлагает на нас наша Родина и лично товарищ Сталин. Ничего особенно интересного на общешкольных сборах не происходило, но необычность обстановки и некоторая ее торжественность, которую стремились создать, делали свое дело, поэтому ребята особенно не скучали. На одном из таких сборов наш отряд, подготовленный Мариком, выступал с рассказами об истории и достопримечательностях одной из бакинских улиц - проспекта Сталина. Так называлась тогда Набережная, переименованная позже в проспект Нефтяников. До нас и после с подобными же рассказами о других центральных бакинских улицах выступали на сборах и другие классы.

Пионерская организация была в большей или меньшей степени, что зависило от активности ее организаторов в той или иной школе, в том или ином классе, одной из первых и немаловажных по своему значению ступеней формирования советского человека. Позднее, в послесталинские времена, она превратилась, конечно, в пустую формальность, но тогда усилиями таких добросовестных, грамотных и, главное, идейно убежденных ребят - комсомольцев, как Марик Бернштейн, формальностью еще не стала. Школьные программы, книги для чтения, репертуары кино и театра, газеты и передачи по радио (телевизоры еще не появились), а также пионерские дела, а потом и дела комсомольские, - все целенаправленно било в одну точку. С малых лет нас приучали жить писаными и неписаными законами и правилами, сформированными сталинской эпохой...

Первые послевоенные годы не предоставляли возможностей для поездок, причем не только дальних, но и сравнительно близких. Впервые выехал я за пределы Баку и увидел иные края по счастливой случайности, когда перешел в пятый класс. В разгар летних каникул к нам домой зашел Валя Корнев, мальчик гораздо старше меня, который также учился в нашей школе и жил в одном доме моей с теткой. По словам Вали группа ребят из старших классов, человек двадцать пять, во главе с директором через неделю уезжала в туристскую поездку на озеро Гек-Гель, и Нина Константиновна велела мне срочно придти по этому поводу в школу. Мы с мамой очень удивились, почему это из нескольких сотен ребят выбрали именно меня. Только через несколько дней все стало ясно. Оказалось, в нашей школе учился еще один Абросимов, тоже Игорь, родители которого давно и настойчиво просили директора взять сына в эту самую давно планировавшуюся поездку. Телефоны в те годы были далеко не во всех бакинских квартирах. Поэтому Валя Корнев, когда при нем зашел разгвор о том, что надо бы этого мальчика вызвать в школу, взялся сходить и вызвать, сказав, что хорошо знает и Игоря, и его родителей, имея в виду, конечно, меня. Когда дело это прояснилось, отказать мне было уже неудобно.

Несколько дней заняли хлопоты по подготовке. Ребята-старшеклассники получили на детской туристской базе палатки, одеяла (спальных мешков тогда не было), котлы и миски, продукты и хлеб. Помню, как в физическом кабинете, на газовом таганке, готовили мясо. Жирную баранину резали на мелкие куски и вместе с луком, сильно посолив, долго тушили на медленном огне. Мясо, приготовленное таким образом, выдерживало многодневное хранение в условиях жаркого кавказского лета и из него получались потом вкусные наваристые щи. Всеми делами занимались, конечно, старшие ребята, перешедшие в восьмой, девятый и в десятый класс. Я, пятиклассник, был среди них по случайному стечению обстоятельств и они мне мало что доверяли делать самому. Хотя я и старался не отстать от старших и в чем-то им помогал.

В школе, опустевшей на каникулах, мы не только занимались делами, но играли на школьном дворе в футбол и баскетбол, рассказывали, сидя на скамейке в тени, какие-то истории, одним словом, время проводили неплохо. Среди участников поездки был Ким, сын Ольги Ивановны, был Вика Колмановский, толстый и неповоротливый, большой знаток и любитель литературы, который, помню, заялял, что читал и знает все, буквально все, и который на самом деле знал наизусть «Евгения Онегина», был девятиклассник Крестинский, младший брат которого учился вместе со мной в одном классе. Со старшими ребятами, а ребята все подобрались неплохие, так как Нина Константиновна в нашей образцовой школе поощрила поездкой лучших, было мне очень интересно. Кстати, Вика Колмановский, с которым я позднее почти не общался, но которого регулярно и часто многие годы встречал на бакинских улицах и о котором много слышал от общих знакомых, закончил филологический факультет бакинского университета. Ничего особого, несмотря на рано проявившиеся способности и таланты, он не достиг и многие годы преподавал литературу в вечерней школе.

Добирались мы до озера Гек-Гель довольно долго. Вначале ехали вечер и всю ночь в общем вагоне до города Кировобада (Гянжа). В Кировобаде, застроенном невысокими двух, изредка трехэтажными домами, стоящими на тенистых, довольно широких улицах, по обеим сторонам которых, вдоль тратуаров, журчали арыки, нас после нескольких часов ожидания посадили, наконец, на две крытые грузовые машины и повезли в горы, на озеро. Дорога проходила по живописной равнине, среди полей, фруктовых садов и холмов, заросших густым кустарником. После голых и каменистых апшеронских ланшафтов я впервые увидел настоящую природную зелень. Проехали большое селение Ханлар и въехали в горный лес, стеной стоявший у самой дороги и покрывавший окружающие горные склоны. Такого я и представить себе не мог!

На озеро приехали, когда было уже темно. В темноте, при свете костра, равернули палатки и легли спать. Только утром, проснувшись, все увидели, какая красота была вокруг! В озере, окруженном горами, покрытыми лиственным лесом, отражались эти зеленые горы и голубое небо. А в отдалении розовела каменистая, недоступная вершина Кяпаза. На многие километры вокруг озера было в те годы совершенное безлюдье, никакого жилья, никаких туристов. Только на далеком склоне виднелась коробка недостроенного дома отдыха. Строительство вели пленные румыны, которые уехали на родину за год до нас. Недалеко от лагеря мы обнаружили их жилище - заброшенный лагерный барак, окруженный забором из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам.

Мы пробыли на Гек-Геле неделю. Преодолевая горные склоны, ходили в походы вокруг озера, катались на обнаруженной на берегу лодке-плоскодонке, купались в холодной озерной воде. Все было очень хорошо, а главное, непривычно. Горы, озеро, густые, заросшие папоротником леса, многие, в том числе и я, увидали впервые. Как говорили старшие ребята, даже Нинушка подобрела в непривычной обстановке и не особенно досаждала нравоучениями и указаниями...


Советская школа по мере своих возможностей всегда способствовала приобщению питомцев к военным специальностям. В старших классах, начиная с восьмого, изучалось военное дело, и я нередко видел, как на школьном дворе, а иногда и в коридоре, старшеклассники занимались строевой подготовкой, учились по разделениям брать винтовку «на ремень», «на плечо» и «к ноге». В военном кабинете, куда я как-то заглянул, висели на стенах разноцветные учебные плакаты, а в углу, в ружейной пирамиде, хранились под замком учебные трехлинйные винтовки с черными прикладами. Признаюсь, я завидовал старшим ребятам, мне тоже очень хотелось заняться военным делом. Однако, когда в восьмом классе военные занятия коснулись, наконец, и меня, всякий интерес к армии уже пропал. Вместе со всеми я валял на уроках дурака, принимая активное участие в мелких пакостях, которые часто устраивались военруку. Военное дело преподавали в школах отставники-офицеры, многие из которых не привыкли работать с детьми. Они не могли поэтому правильно реагировать на каверзные вопросы, на взрывы дружного, нарочито громкого и долго не смолкающего хохота, возникавшего без всякого повода, на непрерывные щелчки спусковых механизмов наших старых учебных винтовок и, конечно, на временную «пропажу» отдельных их частей, чаще всего затворов, при учебных разборках и сборках оружия. Военной дисциплиной и не пахло.

Однако, впервые у нас появился военрук еще в пятом классе. Это был сравнительно молодой человек, прослуживший после окончания училища всего несколько лет и по какой-то причине уволенный из армии. Ходил он в военной форме, но без погон, в скрипучих хромовых сапогах, роста был небольшого, а привлек наше всеобщее внимание, когда безуспешно пытался навести тишину и порядок во время очередной школьной пионерской линейки. Его активность вызвала издевательские хихикания и возгласы, на которые военрук отреагировал громко отданной командой «Отставить!!». Это чуть было не сделало ситуацию вовсе неуправляемой, так как смех и шум только усилились. К счастью для новичка-воспитателя появилась, наконец, наша Нинушка, и порядок тут же установился как бы сам собой.

Каково же было всеобщее удивление, когда на следующий день новый военрук стремительно вошел в класс и представился нашим классным руководителем. Он не вел у нас никаких занятий, но обладал, вероятно, в глазах директора особыми достоинствами, а именно, - молодой энергией и хорошо поставленным командирским голосом. Позже открылись и другие его сильные стороны.

Самое главное, чем всем и надолго запомнился военкук, была многомесячная компания по борьбе за высокую успеваемость всего класса. На классных собраниях, так называемых оргчасах, классный руководитель пытался уяснить, вызвав к доске того или иного нашего товарища, в чем конкретная причина его неудач и низких отметок. И тут же «перед лицом всего класса» заставлял брать обязательство исправить отметку к такому-то числу по такому-то предмету. Обязательства аккуратно заносились в записную книжку. Вскоре он убедился, что на ученических обещаниях, принятых под давлением, далеко не уедешь, поэтому быстро переключился на учителей. Он организовывал для отстающих дополнительные контрольные работы, на которых присутствовал лично, передавая в затруднительных случаях шпаргалки. Их составлял на подоконнике, в школьном коридоре какой-нибудь сильный ученик, специально привлеченный для этого нашим классным руководителем. Однажды, войдя в класс во время решающей для многих конторольной работы перед окончанием четверти, лихой военрук «отпустил» на несколько минут учительницу математики. Когда она вышла из класса, наш наставник призвал всех, кто не смог еще решить задачу, быстро переписать ее у тех, кто задачу уже решил. Сам же, приоткрыв дверь в коридор, бдительно следил за тем, чтобы учительница не вошла неожиданно и не раскрыла его «военной хитрости».

Каждую перемену проводил он с классом, выяснял, кто к уроку не подготовился и кого надо срочно освободить от вызова к доске, чтобы в журнале не появилась двойка, порочащая честь всего коллектива и его лично. А кого, наоборот, следует срочно опросить, ибо сегодня урок выучен особенно хорошо. После этого, задержав перед дверьми учителя, направлявшегося на занятие, он придумывал какие-то небылицы, лишь бы добиться своего. В конце последней, четвертой четверти военрук буквально не отставал от учителей, подходил к ним на переменах и отлавливал в учительской после уроков, требуя повысить отметку, исправить двойку, устроить дополнительный индивидуальный опрос после уроков. И в пятом классе никто не остался у нас на второй год, никто не получил переэкзаменовки.

Военрук очень гордился своими успехами, гордился тем, что его пятый класс оказался передовым в школе по всем показателям. И не нашел ничего лучшего, как похвастаться своим «методом» перед матерью Гоги Готаняна, моего товарища по классу. Сусанна Павловна была несменяемым и самым активным членом родительского комитета, много времени проводила в школе, на ее авторитет и поддержку незадачливый военрук хотел опереться в дальнейшем. Вероятно, и некоторым другим родителям он тоже рассказывал, как не покладая рук заботится о нас, нерадивых. Кстати, общатья с родителями он очень любил, навещая, обычно, наиболее солидные и обеспеченные семьи. Гостем был навязчивым, болтал о чем попало, начиная, конечно, серьезным тоном со школьных проблем, и не уходол до тех пор, пока его не угощали обедом. Очень скоро стало понятно и родителям, и ученикам, что желание поесть являлется основным побудительным мотивом его посещений.

Однако, недолго музыка играла. Перед самым началом следующего учебного года воспитатель - передовик был с позором изгнан из школы. Как рассказывали очевидцы, наш услужливый и преданный начальству военрук, проявляя невиданную активность и демонстрируя свою полезность, наводил порядок в коридоре, нарушенный традиционным летним ремонтом. Директор в это время работала в своем кабинете, дверь которого, как всегда, была распахнута настежь, дабы все проходило у нее на глазах и все чувствовали ее неизменное присутствие в школе. Ребята - старшеклассники, оказавшиеся в тот августовский день в родных стенах по неприятному случаю сдачи переэкзаменовок, перетаскивали на место большую комнатную пальму в тяжелой деревянной кадке, а военрук досаждал им какими-то советами и указаниями. И вдруг к ужасу всех присутствующих по непонятной причине пальма неожиданно со страшным грохотом рухнула на пол.

Выбежавшая из кабинета Нинушка, застала жалкую картину. Вокруг поверженного растения и груды земли из развалившейся кадки понуро стояли ученики со своим незадачливым руководителем. Подбежав, разъяренная директрисса взглянула на военрука с нескрываемой ненавистью, ухватилась обеими руками за его летний белый китель и, сильно встряхнув, прокричала в лицо: «Что ты наделал, бездельник! Вон отсюда, чтобы духу твоего в этой школе больше не было!» Безусловно, пальма послужила лишь последней каплей, приблизила час расплаты, так как информация о «художествах» нашего классного руководителя не могла не дойти до директорских всеслышащих ушей. Рассказывали, как несколько дней военрук бегал и жаловался, что не оставит дела без последствий, так как затронута честь офицера, а это очень серьезно. Но ему, вероято, где-то порекомендовали с Нинушкой не связываться, а тихо и добровольно из школы уйти.

Вскоре стало известно, что наш бывший воспитатель служит в транспортной милиции и дежурит иногда на перроне бакинского вокзала. В те годы транспортная милиция носила особую форму черного цвета, отделанную красным кантом, с шашкой на ремне с портупеей и красным плетеным шнуром от револьвера вокруг шеи. Наш бравый военрук стал похож в таком наряде на старорежимного городового, как, впрочем, и все транспортные милиционеры, почему-то одетые тогда в столь несовременную новую форму. Стоя на перроне, знакомых своих бывший военрук, конечно, не замечал, преисполненный, вероятно, гордостью новым своим положением или, что вернее, не желая предаваться неприятным воспоминаниям о рухнувшей педагогической карьере.

Что же касается пальмы, то она не погибла и еще многие годы украшала нашу школу. Нянечка Лена, поохав, тут же притащила откуда-то из подсобки новую кадку и с помощью проштрафившихся ребят водворила в нее гибнущее растение, подмела вокруг и привела все в порядок. Симпатия ее и поддержка явно были на стороне разгневанного директора. Управляясь с делами, она вполголоса поругивала нерадивых помощников и сокрушалась, как это можно было довести Нину Константиновну до такого состояния и так ее огорчить. Простой человек нередко любил и уважал своих руководителей за требовательность к подчиненным и строгость в обращении. И наша Нинушка не была у них исключением.

III

Начиная с 8-го класса, нас допускали на школьные вечера старшеклассников с участием учениц одной из соседних женских школ, с которой по договоренности и взаимной симпатии директоров наша школа в данное время «дружила» Почему-то симпатии наших наставников не были постоянными, поэтому за три года учебы в старших классах на вечерах бывали ученицы из разных школ. Нас тоже, случалось, приглашали на вечера в женскую школу, но происходило такое довольно редко, так как «представлять» свою школу где-то на стороне Нина Константиновна могла доверить только лучшим. И вообще, она предпочитала, чтобы гости бывали у нас, все происходило при ее непосредственном участиии. Так, вероятно, нашему директору было спокойнее: все, как всегда, были у нее на контроле, честь школы ни при каких случайностях не могла пострадать.

Программа школьных вечеров давно устоялась - вначале концерт самодеятельности хозяев, потом танцы. Модные в те годы танго и фоксторт, названные ввиду непрекращающейся борьбы с иностранными словами медленным и быстрым танцем соответственно, в школах не допускались ни под каким видом. Танго и фокстрот были тогда символами буржуазного разложения. В школах, да и не только в школах, танцевали так называемые бальные танцы - польку, краковяк, а также более простые, предложенные уже в наше время для того, вероятно, чтобы вовлечь в танцы людей малоспособных. Самым простым бальным танцем считался па-де патенер или "Конькобежцы". Танцевали еще па-де-грас и па-д"эспань. Иногда танцевали мазурку, танец очень сложный, танцевали простой полонез, танцевали, конечно, вальс. Иностранные названия в данном случае особенно не смущали. На Западе, похожим на который мы никак не должны были быть, танцы эти давно забыли, а вот танго и фокстрот под "буржуазную" джазовую музыку танцевали во-всю. Мы же, построившись парами, в четком порядке танцевали бальные танцы.

Играл духовой оркестр, иногда заводили пластинки на школьном радиоузле. Под руководством одного из десятиклассников - распорядителей, который предварительно, сложив ладони рупором, чтобы перекрыть шум и смех собравшихся, громко объявлял название очередного танца, выстраивались пары. Танцы продолжались обычно часа два, в течение которых ребята и девочки демонстрировали свои хореографические способности. За порядком и соблюдением бальных танцевальных канонов строго наблюдала неусыпная Нинушка.

Однако, танцевать нужно было еще и научиться, поэтому многие посещали кружки бальных танцев. И в нашей школе был такой кружок. Преподавала женщина неопределенного возраста, бывшая балерина, которой официальная политика в области танцев давала возможность очень скромной, но регулярной подработки в школах и клубах. Раз в неделю, по субботам, она появлялась после уроков со своим пианистом-концертмейстером в школьном коридоре и добросовестно разучивала с нами танцевальные фигуры. Однако, в первый же школьный вечер с ее учениками получился полный конфуз. Никто из нас не решился пригласить незнакомую девочку станцевать только что разученных "Конькобежцев" и па-де-грас, потомучто никто из кавалеров не был уверен в своем умении и ловкости. По-прежнему танцевало несколько пар десятиклассников, кое-кто из девятых классов, да приглашенные девочки друг с другом. Кто его знает, где они все научились и откуда черпали уверенность в своих силах...

Тут надо отдать должное правильным подходам нашей танцевальной наставницы. Она договорилась с Нинушкой и произвела реформирование обучения. Наш кружок объединили с другим, который вела эта же преподавательница в соседней женской школе. Отныне, вопреки системе раздельного обучения, который торжествовал в советской педагогике, наше обучение танцам стало проходить совместно. И результаты не заставили себя ждать. Количество желающих учиться сразу возросло чуть ли ни вдвое, так как это же совсем другое дело - учиться танцевать с девочками! Кроме того каждый хотел выглядеть перед своей партнершей ловчее и понятливее, чем он был на самом деле. На очередном вечере никто уже не стоял по стенкам, не решаясь пригласить на танец. В крайнем случае, можно было, не смущаясь, потанцевать со своей постоянной партнершей по обучению. Уже через несколько месяцев на очередном школьном вечере танцы шли на таком уровне, что хоть в кино снимай и всем демонстрируй как пример всеобщей привязанности советских школьников не к каким-то чуждым западным танцам, а к «нашим», «бальным», таким целомудренным, правильным и высокоидейным !

Надо сказать, и Нинушка, и директор 23-ей женской школы оказалась здесь на высоте, согласившись с нестандартным решением. Нигде практики подобной в Баку не существовало, а выделяться таким образом на ниве просвещения было не совсем безопасно. Ведь становилось вполне реальным "схлопотать" любые самые вздорные обвинения, например, в искажении партийной политики в области раздельного обучения. Такие были тогда времена...

Конечно, культурное мероприятие ни в коем случае не должно было быть превращено в "танцульку", урок должен был оставаться уроком. Поэтому при сем Нинушка обязательно присутствовала лично, а для придания вечеру соответствующей воспитательной нагрузки повелела комсомольскому комитету школы организовать перед каждым уроком танцев лекцию силами самих учеников. Тематика лекций, как и все в нашей школе, согласовывалась предварительно с директором. Раза два и я выступил там с докладами, однажды, помню, о поэзии времен Отечественной войны, причем закончил выступление чтением лирических стихов К.Симонова.

Наш кружок работал долго, года два, прекратив свое существование под влиянием иных времен, когда танцевать стали по-другому и бальные танцы навсегда ушли в прошлое.

Справедливости ради надо добавить, что в школе уже и тогда допускаться иногда и «западные» танцы. Допускались они по случаю торжественного вечера встречи бывших учеников, который по традиции устраивался 31 января. На вечер можно было придти и ученикам 10-го класса, но не всем, а только тем, кто хорошо учился, у кого не было в последней учебной четверти плохих отметок, а также не было в журнале текущих двоек и замечаний по поводу поведения со стороны учителей и, главное, директора. 31 января 1953 года, когда мы учились в 10-ом классе, я тоже побывал на таком вечере. Не знаю, как в прошлые годы, но на этот раз почувствовав, вероятоно, наступавшие перемены, Нинушка разрешила пригласить на вечер джаз-ансамбль (или, как его тогда называли, эстрадный ансамбль танцевальной музыки, ни в коем случае не джаз!).

Каково же было негодование нашего директора, когда она увидела, что не только бывшие ученики и пришедшие с ними знакомые и подруги (не до них было Нинушке!), но и наши десятикласники с этими самыми знакомыми и подругами танцевали (и весьма неплохо) танго и фокстрот. На ближайшем уроке танцев состоялся ужасный разнос. Урок начался с большим опозданием. Наша директор держала речь о том, что те высокие эстетические принципы, которые школа вместе с учительницей танцев стремилась все эти годы в нас воспитать, научив танцевать по-настоящему, пошли впустую. Мы по-прежнему склонны к безнравственным западным танцам, преклоняемся перед иностранщиной, а отсюда только один шаг сами знаете от чего... ("Кто любит танго танцевать, тот может Родину предать".) Вероятно, следует подумать о том, стоит ли дальше учить нас чему-то хорошему, имеет ли это смысл. И нужно ли вообще проводить в школе вечера с танцами. Она подумает, как надо в этой ситуации с нами со всеми поступить. На такой грозной ноте мы были выпущены из классной комнаты, где велась"проработка", в коридор. Там в ожидании начала урока уже давно томились наши постоянные партнерши и преподавательница с концертмейстером. Впрочем, никаких других последствий происшествие это не имело.


Стенные газеты существовали в те годы везде, но в нашей школе газета была ежедневной. Размером несколько больше стандартного машинописного листа, выполненная на плотной чертежной бумаге, написанная от руки, с красочным названием по верху, газета рассказывала о жизни школы, событиях городской жизни и жизни страны, которые по существовавшим тогда представлениям должны были интересовать учеников. Газета делалась старшеклассниками и на них была расчитана. Как и всякая газета в нашей стране, являвшаяся чьим-то органом, "160 - ая" (так она называлась) была органом школьного комитета комсомола. Одновременно в коридоре висело несколько номеров газеты, за несколько ближайших дней. Раз в неделю, а иногда и чаще, выходил номер, посвещенный литературе и искусству, а также спортивный номер, иногда номер по науке и технике.

Главным редактором газеты был ученик 9-го класса Алик Рабинович. Всего на год старше меня возрасту и по классу (я учился тогда в 8-ом классе), он казался мне солидным и опытным человеком. Оно и понятно, в таком возрасте небольшая разница чувствуется очень сильно. Немаловажно здесь было и то, что Алик всегда привлекал внимание уже своей внешностью, всегда выделялся среди одноклассников. Высокий, слегка полноватый, но не толстый, а скорее мускулистый и крепкий, улыбчивый и приветливый, всегда аккуратно одетый и причесанный, он мог себя соответствующим образом, совсем по-взрослому держать в самых разных ситуациях. И учился он хорошо, и писал очень грамотно заметки, и на школьных вечерах это была самая заметная фигура. С ним дружили девочки из соседней школы, а, надо сказать, во времена раздельного обучения подобные отношения не так уж часто встречались.

Вначале меня назначили редактором отдела литературы и искусства. Мы публиковали стихи (в школе было несколько учеников, пишущих стихи, ребята относились к ним с некоторым интересом, но больше скептически), заметки-рецензии о новых книгах, которые почему-то привлекли внимание того или иного нашего автора, отзывы о спектаклях Театра русской драмы. Большой номер увеличенного формата выходил обычно по случаю памятных дат, связанных с именами известных писателей. Я не только собирал материал для каждого номера и редактировал его, но и выступал как автор во всех газетных жанрах. Каждый номер оформлялся художником, который писал название, украшая его заставкой или небольшим рисунком, на фоне которого это название помещалось, а также переписчиком, красиво переписывавшим подготовленный мною текст. Художники и переписчики ценились у нас никак не менее способного и прилежного автора. Не только до компьютерной технологии, но даже до широкого распространения пишущих машинок было тогда очень далеко.

Прошел месяц или чуть больше, и Алик стал готовить меня себе на замену. Согласившись когда-то заниматься газетой, он начал тяготиться своими обязанностями, отнимавшими довольно много времени. К тому же, у него не сложилось взаимодействия с Нинушкой. Как и все, что происходило в школе, стенная газета не могла остаться вне ее внимания и непосредственного руководства. После очередного крупного разговора в кабинете директора, отвергнув ее обвинения в недостаточной остроте газетных заметок (Нинушка требовала, чтобы ученики - корреспонденты, или учкорры, называли в своих материалах конкретные имена нарушителей дисциплины и лентяев, чего никто, естественно, делать не мог и не хотел), Алик отказался работать дальше. И назвал меня в качестве своего преемника.

Первое время мы работали вместе. По договоренности с Нинушкой он помогал мне, советовал и наставлял, как вести дело. Однако, быстро и с облегчением убедившись, что я справляюсь самостоятельно, а главное, показав это Нинушке, отошел в сторону.

Так началось мое самостоятельное редакторство. Конечно, самостоятельность была весьма условной. Все что касается сроков выхода газеты, особенно обеспечения ее каждодневного выхода, подбора, подготовки и редактирования материалов, оформления и даже вывешивания очередного номера лежало на мне. Но за содержанием неустанно и бдительно следила Нинушка, часто вызывая меня к себе в кабинет и инструктируя, как и о чем следует писать в школьной газете.

Как и в случае с моим предшественником, основные претезии директора касались остроты материала. Если в заметке не было фамилий нарушителей, то есть учкорры вместе со мной не превращали газету в донос на товарищей, такой номер считался неудачным. Однако, газета выходила без единого срыва, заметки были грамотные, а иногда и интересные. На переменах перед газетным стендом толпились ученики, читали ее и учителя. Впрочем, несколько номеров получились у нас очень даже острыми. И не по моей вине. В девятом классе учился Эдик Гейвандов, человек очень серьезный и очень старательный. Не блистал, но учился хорошо. Иногда писал для газеты. И вот как-то раз принес он большую заметку о том, что в нашей (образцовой!) школе большинство ребят, оказывается (какая новость!), сквернословит, а если проще выразиться, ругается матом. Такое, конечно, недостойно советского школьника, будущего строителя коммунизма. Статья заканчивалась перечнем фамилий учеников девятого класса, которые особенно часто позволяют себе непечано выражаться. Я был готов поместить заметку, но осторожно указал Эдику, что фамилии ребят было бы лучше вычеркнуть. Он не соглашался, так как в таком виде материал терял свою остроту и конкретность.

Наши споры продолжались в таком духе несколько дней и закончились тем, что меня вызвала к себе рассерженная Нинушка. То ли Гейвндов ей на меня пожаловался, то ли сделал это кто-то другой, знавший о придержанной мною важной заметке. Получив нагоняй, я вынужден был поместить материал без всяких измениний, снабдив его рубрикой «Письмо в редакцию». Мой «тонкий» ход не остался без внимания директора и стоил мне дополнительных строгих упреков в «гнилом либерализме». Разговор состоялся на другой день после выхода нашумевшего номера, и мне было предложено организовать широкую и массовую компанию в газете, направленную против конкретных матерщинников. Несколько номеров посветили мы этой теме. Но фамилий, как ни старалась Нинушка, больше не публиковали.

Поэтому компания против сквернословия приняла под ее руководством несколько иной характер. Начались классные собрания с участием директора, на которых «выявлялись» особо несдержанные на язык. В нашем классе Нинушка начала с требования к старосте класса и комсоргу занять принципиальную позицию, смело выступить, назвав поименно всех, употребляющих нецензурные выражения. Однако, и тот и другой отделались общими фразами. Тогда применен был другой воспитательный прием. По одному нас вызывали к доске и задавали один и тот же вопорос: «Ругаешься ли нет?» Конечно, трудно было, да и казалось трусливо сказать в такой обстановке неправду. И тут к ужасу директора стало ясно, что ругаются все. За исключением Шурика Каграманова, нашего круглого отличника, который твердо и совершенно правдиво ответил «нет».

Надо сказать, что усилия директора если и не отучили нас прибегать к непечатным словам, то сильно поубавили частоту их употребления. Что же касается Эдика Гейвандова, то на него особенно никто и не обиделся, даже те, кого упомянул он в той злополучной статье. Сам он, как и Шурик Каграманов, никогда не выражался, а это вызывало некотрое уважение и как-бы давало ему право судить других. Кроме того, товарищем он был неплохим, и его неожиданный демарш отнестли за счет странных поступков, которые за ним и до этого замечались и которые обычно ему прощали. И самое главное. В то время среди людей, считающих себя людьми культурными (а в наше школе таковыми считали себя все ученики и их родители) употреблять ненормативнцую лексику было предосудительно. А в присутствии женщин и девочек совершенно недопустимо. Поэтому все считали себя в какой-то степени не без греха, а это не позволяло долго сердиться на Эдика. Хотя сам факт доносительства, безусловно осуждаемый в нашей среде, оставил после всей этой истории неприятный осадок.

Следующий учебный год, когда я учился уже в 9-ом классе и стал вполне опытным редактором, запомнился мне подготовкой и проведением юбилея нашей газеты. В начале 1953 года должен был выйти ее 1000 номер. Нинушка решила провести мероприятие достаточно широко, с торжественным вечером, куда заранее приглашены были представители из разных школ. Ведь только у нас была ежедневная стенная газета, и подчеркнуть по этому случаю еще раз достижения 160-ой школы казалось ей очень кстати. Наметили, что я сделаю подробный доклад, затем выступят с приветствиями редакторы газет из других школ, а в коридоре развернута будет большая выставка лучших номеров за все прошедшие годы.

Итак, я принялся за подготовку доклада. Вначале добросовестно просмотрел все старые номера, начиная с первого послевоенного года, когда выходили они довольно редко. Газеты хранились в толстых папках на нижней полке одного из вместительных шкафов директорского кабинета. Потом постарался изложить историю газеты, отметив наиболее интересные материалы, а также активных авторов и редакторов, с упоминанием о том, где они сегодня, после окончания школы учатся или работают. Основная часть доклада представляла собою отчет о нашей работе сегодня. А в заключение я написал несколько хвалебных фраз о роли нашего директора в работе газеты. Концовка получилась в духе времени, когда все достижения приписывались либо высшему руководству, либо руководству непосредственному. И отмечалось это в возвышенном тоне в самом конце торжественной речи.

Моим докладом, который писался недели две, а то и больше, заинтересовался папа. И стал первым его читателем после того, как работа моя была окончена, а доклад аккуратно и красиво переписан в тонкую ученическую тетрадь. Дочитав до конца, папа возмутился и спросил, как я мог опуститься до подобного низкого и откровенного подхалимажа. При этом на лице его появилась такая презрительная гримаса, что мне тут же стало очень стыдно. Хорошо и на многие годы запомнилось мне чувство стыда за свой поступок. Помню, я тут же составил совершенно другую концовку, вырвал злополучный последний лист и переписал его заново..

Надо добавить, что первоначальная концовка доклада и на самом деле соответствовала духу времени. Недаром перед юбилейным заседанием Нинушка прочитала мой текст и осталась недовольна. «У тебя совершенно ничего не сказано о роли педагогического коллектива в работе газеты», - сказала она мне. Всем было известно, что кроме нее никто из учителей газетой не занимался, а поэтому ясно было сразу, на что она намекает. Не помню, как я ей ответил, кажется сказал, что в коротком докладе невозможно все вопросы осветить. Почувствовав, что намек не понят, Нинушка поджала по своему обыкновению губы и странно на меня посмотрела. На этом разговор и закончился. Однако и она, выступая с заключительным словом, ничего не сказала о моей работе в газете, даже не упомянула моего имени. И вообще, за все время меня нигде и никак не отметили, даже простой похвалой. Если я был плохим редактором, то почему оставался им почти два года, вплоть до 10-го класса, когда по традиции ребят по их просьбе освобождали от общественных нагрузок? Ведь желающих сделаться главным всегда было у нас достаточно. Тогда это казалось мне несправедливым. Но причину такой несправедливости я знал, а поэтому переносил ее почти безболезненно..

Очень интересный человек по-настоящему помогал мне и наставлял меня в те времена. Анатолий Демин был на два класса старше. Когда я только начинал и впервые поместил стихотворение в газете, учился он в десятом, выпускном классе и был лучшим учеником, а также второй или третий год секретарем школьного комитета комсомола. До самого окончания школы он оставался секретарем, хотя обычно десятиклассники, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости, избавлялись от обременительных общественных нагрузок. Но Толику, казалось, ничего не мешает. Все он делал, казалось, играючи, как и медаль свою по окончании школы получил играючи.

Прочитав мое стихотворение, Толик на следующей же перемене появился у нашего класса и со мной познакомился. Дело в том, что главным увлечением его была литература, он хорошо знал и чувствовал поэзию, поэтому поговорить со мной и оценить мои стихи ему самому было интеоесно. Сегодня уже трудно вспомнить, о чем конкретно шел разговор, как он оценил прочитанное и в тот раз, и позже, после того, как я передал ему свою тетрадь со стихами, которую он довольно долго держал у себя. Помню только, что он очень ценил лирику М.Исаковского, именно его лирику, а не его верноподданические стихи, всегда приводя как пример, те или иные строки поэта. И меня убеждал в необходимости читать и стараться понять Исаковского. Толику казалось, что Исаковский может меня многому научить.

Никогда, насколько я помню, Толик не приставал ко мне с указаниями о том, как вести газету. Хотя будучи секретарем комитета комсомола и разбираясь к тому же в литературе, обладая вполне взрослой эрудицией и зная, к тому же, как я считаюсь с его мнением, мог легко стать моим непосредственным руководителем. Но он почему-то этого не сделал. Отношения со мной ограничивались беседами на темы, связанные с моими стихами, а позднее о поэзии и литературе вообще.

Толик не был властолюбив. И не отличался, даже на собраниях, как это подобает комсомоьскому секретарю, употреблением трескучих фраз и лозунгов. Выступления его были сугубо деловыми и спокойными. Никогда, вопреки существовавшим тогда нормам, не приказывал он что-то сделать в отношении комсомольских дел, но только просил, а чаще делал сам, никогда не конфликтовал и не затевал склок, никогда не подчеркивал своей значимости. Серьезные разговоры свои, если слушатели не воспринимали его, как того хотелось, обращал в шутку и заканчивал с характерным для него нервным смешком. Чтобы позже, при благоприятной ситуации, вновь вернуться к недосказанному. Поэтому Толика все очень уважали, считались с ним и всегда шли навстречу.

Очень дружественно мы разговаривали, когда виделись довольно редко и нерегулярно после окончания школы. Буквально несколько человек, окончивших нашу школу за многие годы, поступили на гуманитарные факультеты. Среди них был и Толик. Он учился на филологическом факультете бакинского университета, а через год или два после окончания поступил в аспирантуру сектора древнерусской литературы Пушкинского дома АН СССР в Ленинграде. Его руководителем стал акад. Д.С.Лихачев, его наставниками - самые видные русисты-медиевисты того времени, которые помогли ему сделатся настоящим ученым. Быстро защитил Демин кандидатскую диссертацию и остался работать в Ленинграде. Как раз в это время, будучи в командировке, я случайно встретился с Толиком на Невском, в известной пирожковой, что на углу улицы Рубинштейна. Мы тогда долго разговаривали и в прирожковой, и потом, гуляя по Невскому и прилигающим улицам.

Нетрудно представить себе, как непросто было выпускнику бакинского университета пройти тот путь в науке, который прошел Демин. Среди ученых-гуманитариев его уровня вряд ли можно указать на подобные примеры. Через несколько лет после ленинградской встречи Толик защитил докторскую диссертацию, переехал в Москву и работал в Институте мировой литературы им.Горького АН СССР, став профессором, заведующим отделом древнерусской литературы.

IV

Учебу в восьмом классе, первом из трех старших классов средней школы, начали мы с особым чувством людей, ставших вдруг взрослыми и более самостоятельными. И начали с новыми преподавателями. Почти все они представлялись нам тогда личностями неординарными. И всем своим поведением новые учителя старались поддержать такую репутацию. От ребят-старшеклассников мы уже наслышались заранее о каждом из наших новых наставников. И когда в класс впервые вошел географ Алексей Федорович Солоид, мы в общем-то знали, чего можно и нужно от него ожидать. Знали, что был он большим оригиналом, во всяком случае, слыл оригиналом среди учеников и учителей, стараясь всем своим поведением себя таковым показать.

Алексей Федорович, которому было тогда лет под пятьдесят, а может быть и чуть побольше, высокий, крепко сбитый, начавший уже полнеть и лысеть, с не по возрасту обозначившимся брюшком, постоянно носил черную морскую форму. Китель всегда сиял начищенными пугвицами, а стоячий воротник, подшитый изнутри белым, туго стягивал располневшую шею. В военную форму одевались в те годы все вольнонаемные преподаватели специального подготовительного военно-морского училища, где обучали старшеклассников, подготавливая их к военной карьере. В Баку такое училище работало всю войну и совсем недолго после войны. Там довольно продолжительное время, до самой его ликвидации, преподавал и наш учитель геогафии. Как было принято и широко распространено в послевоенные годы, он донашивал теперь казенную форму. Ему не пришлось даже спарывать погон и нарукавных золотых шевронов с кителя и шинели - вольнонаемные преподаватели форму носили, но званий, естественно, не имели.

Солоид, мы узнали это заранее, был учителем очень требовательным. Требовал он безусловного знания карты, когда без раздумий и поисков ученик мог ткнуть указкой в любой названный им географический пункт. Но это было не самым сложным. Мы прошли с Солоидом в восьмом и девятом классе экономическую географию СССР и зарубежных стран. И должны были твердо, со всеми подробностями знать и уметь показать на карте где, в каких городах и регионах и какая размещена промышленность, как организованы транспортные связи, где и что выращивается на полях и в животноводческих фермах. Вызванный к доске, кроме какого-то конкретного вопроса из заданного на сегодня урока, должен был обязательно ответить на любой вопрос, заданный учителем из уже пройденного, чего всегда и во все времена очень не любят ученики.

На уроках Алексея Федоровича невозможно было "отсидеться". После подробного опроса двух или трех ребят у доски он начинал расхаживать по проходу между партами и, неожиданно вскинув указкой в сторону очередного выбранного им ученика, задавал короткий, чаще всего нестандартно сформулированный вопрос, на который полагалось дать такой же короткий и четкий ответ, зачастую только догадываясь, что имеется в виду на сей раз, в чем на самом деле заключена суть хитро сформулированного вопроса. Иногда, уже пройдя мимо облегченно вздохнувшего ученика, Солоид резко и неодиданно вновь к нему поворачивался, выбирая для какого-нибудь особо каверзного вопроса. Если ответ представлялся ему неправильным или неполным, указка, описав сложную траекторию, как-будто задерживаясь то на одном, то на другом, не сразу останавливалась на ком-то окончательно. И класс замирал в ожидании. Выслушав десятка два ответов, причем поднимая некоторых с места по два и три раза, Солоид возвращался к своему столу и расставлял оценки в классном журнале, которые не всегда можно было предсказать заранее. Таким образом и в опросе "с места" подтверждалась его репутация учителя-оригинала.

Объясняя очередное задание, особенно подробно и со вкусом повествовал нам Солоид о пищевой промышленности и сельскохозяйственном производстве. Судя по его виду и отдельным высказываниям большой любитель поесть, он был очень не прочь увлеченно поговорить о еде, применительно, конечно, к задачам своего предмета. Он подробно рассказавал, к примеру, о колбасном призводстве, выращивании свиней для изготовления ветчины и бекона, сыроделии и маслоделии, о вкусовых качествах всех этих продуктов. Он описывал технологию приготовления и выпечки хлеба, производства различных видов макаронных изделий... Большинство гастрономических и бакалейных чудес, о которых рассказывал наш учитель и которые, судя по его рассказам, бесперебойно призводились на наших пищевых предприятиях, никогда и никто в бакинских магазинах не видел. Впрочем, такое не было для нас удивительным. Ведь страна наша была "на марше", очень скоро все изменится и всего будет у нас в полном достатке!

И еще любил Солоид пошутить, бывал очень доволен, когда его шутки принимались и класс дружно смеялся в ответ. Об этом мы тоже знали заранее. Поэтому многие старались смеяться погромче, чтобы показать, что шутка весьма и весьма удачна. Известно, что в любом классе всегда хватает учеников, которые стараются снискать расположение учителя любыми способами. Не помню сейчас, в чем заключались шутки Солоида, но никогда он своих учеников не высмеивал и не обижал, остроты его были добродушные и всегда на данный случай, а не заготовленные, как это часто случается, загодя.

Через класс Солоида за долгие годы его преподавания пошли сотни. Фамилий своих учеников и все связанное с ними он, конечно, не помнил, отличал разве что некоторых, заметных - медалистов, к примеру, либо поступивших в престижные столичные вузы, а также очень немногих, выбравших в вузы педагогические. Но в лицо узнал довольно многих. Когда мои одноклассники после окончания школы встречали Солоида на улице и здоровались с ним, он почти всегда останавливался, подробно расспрашивал, выяснял с кем из запомнившихся ему выпускников кончал школу нынешний его собеседник, узнавал последние новости об этих выпускниках.

Заочно, по рассказам, знакомы мы были до его первого урока и с учителем истории Матвеем Моисеевичем Фарбером, который во всем являлся полной противоположностью добродушному Солоиду. Худой и подтянутый, сдержанный и сухой в обращении, серьезный и неулыбчивый, он никогда и ни о чем постороннем, выходящим за рамки предмета, с нами не говорил. И необычным проведением урока никого поразить не пытался. За все три года его преподавния мы о нем и про него очень мало что узнали. Только в десятом классе, перед самым выпуском, когда считались его учениками уже последние дни, Матвей Моисеевич (или просто Мотя, как называли его между собой), рассказал немного из своей военной биографии. Разговор на постороннюю тему был для него непривычен, поэтому слушали Мотю особенно внимательно. А начал он свой рассказ с 1942 года, с проводов на фронт учеников-курсантов Каспийского военно-морского училища, которых всех поголовно отправили в морскую пехоту и которые почти все, без исключения, погибли в тяжелых боях на Северном Кавказе. Мотя был уже тогда членом партии с большим стажем и несколько лет вел в училище какой-то общественно-политический предмет. Наш учитель с несвойственными ему нотками в голосе, сразу помягчавший, с каким-то растроганным выражением лица вспомнил о своих учениках-курсантах и надолго замолчал, задумавшись. Все тихо ожидали, боясь помешать продолжению рассказа.

Фарбера призвали в армию тогда же, но, как человека сугубо штатского, не имевшего никакого отношения к армии и военному флоту, а к тому же не очень молодого и необученного, отправили не в морскую пехоту, а в тыловой учебный полк. Через несколько месяцев сержантом-связистом он попал на фронт и прошел путь от Харькова до Будапешта. О своей фронтовой судьбе рассказал он просто и сдержанно. На передовой, где всю войну тянул и восстанавливал Фарбер проводную связь, самым тяжелым и запоминающимся был по его рассказам не страх быть убитым, не ужас перед огневой мощью противника, к этому, по его словам, постепенно привыкаешь, а непрерывный и изнурительный труд, изматывающее чуть ли не до смерти, предельное физическое напряжение. Об этом в рассказах о войне услышал тогда я впервые, об этом же, намного позже, прочел и в записках К.Симонова. Но, как и при любом тяжелом труде, после любой тяжелой работы, тут Фарбер чуть улыбнулся, люди должны отдохнуть. И на фронте тоже были дни отдыха, довольно редко, но были. Части отводили в ближний тыл, люди приходили в себя, отсыпались, силы восстанавливлись. На войне, хотя и в особых, непривычных и трудных условиях, продолжалась человеческая жизнь, нормальная жизнь со своими трудностями и радостями. Такой запомнил войну наш Мотя.

На уроках истории царили особый, непривычный порядок и тишина, твердо установленные с первых же дней. Никто из учеников не смел сказать соседу по парте ни единого слова, тем более повернуться и что-то прошептать соседу сзади, никто не смел отвлечь своего внимания от ответа товарища или объяснения учителя, открыв книгу или заглянув в тетрадь. Парта должна была быть свободна от всего постороннего, и только закрытый учебник истории полагалось держать наготове и открыть его на нужной странице по указанию учителя. Фарбер замечал и фиксировал все, любое самое незначительное отступление от заведенного порядка. Тут же раздавалось легкое постукивание карадашом о крышку стола, а удивленно вскинутые глаза учителя и помахивание этим же карандашом в воздухе моментально усмиряли нарушителя. Не знаю даже, что так на нас действовало, чем нас Фарбер так загипнотизировал. Может быть своим неприступным и сдержанным видом, своей почти абсолютной отстраненностью? Так проходили занятия все три года не только в нашем классе, но и во всех классах, где и до нас и после нас преподавал Мотя. Даже звонок об окончании очередного урока ничего не менял, не вызывал обычного немедленного оживления. В полной тишине завершалось объяснение задаваемого материала, убирались со стола карманные часы, по которым выверялся весь ход занятий, а оживление и шум начинались после того, как, попрощавшись, направлялся Мотя к выходу из класса и достигали своего нормального уровня, когда он размеренной походкой шел по коридору в учительскую.

Но во всем этом тоже не было для нас ничего неожиданного. Обо всем об этом подробно рассказывали нам товарищи-старшеклассники. Вероятно, именно с их рассказов и начинался фарберовский гипноз, именно они как-бы закладывали основы будущего нашего поведения на его уроках. По традиции, идущей от старших, реагировали мы на его требования, принимали их как должное.

На уроках истории в восьмом, девятом и десятом классе прошли мы новейшую историю Европы, которая начиналась с франко-прусской войны и Парижской коммуны и заканчивалась Первой мировой войной, и историю СССР с древнейших времен, то есть от государства Урарту, до наших дней. Фарбер уделял особое внимание знанию хронологии, знанию имен и событий, упомянутых в учебнике, и, главное, обязательному для того времени единственно верному, то есть марксистско-ленинскому, истолкованию исторических событий. В соответствии с программой и учебниками, история Западной Европы и России уже с середины 19 века сводилось к истории зарождения, становления и развития марксизма, истории коммунистического и рабочего движения, истории революций и гражданских войн. Все остальные события рассматривались как исторический фон, как необходимые предпосылки, ускорявшие либо пытавшиеся, как правило безуспешно, воспрепятствовать неумолимой поступи человечества по пути, указанному Марксом и Лениным.

Строгая скрупулезность Фарбера, заставлявшая всех тщательно учить его уроки, делала эту картину в нашем сознании предельно четкой, ясной, и поэтому понятной, не вызывающей никаких дополнительных вопросов, оснащенной к тому же необходимым набором хорошо заученных фактов, имен и дат. Он был идеальным учителем директивной, не нуждающейся в полемике и обсуждениях исторической науки, которая только и имела право на существование в нашей стране. Позднее, правда, стали понятны и некотрые особенности в его интерпретации исторического материала. Не бросаясь в глаза тогда, стала очевидной позже его непривычная сдержанность в обязательных похвальбах в адрес товарища Сталина. Фарбер в рамках начетнической марксистской методологии, в которую он безусловно и беспредельно верил, и строго в рамках материалов учебника представлял события мировой истории, как заранее и однозначно предопределенные научной теорией марксизма, избегая при этом возвеличивания заслуг вождя и учителя в практической реализации исторических событий. Не подчеркивал он заслуг и самого Ленина на этом поприще. Изучая зарождение марксизма, историю становления и развития германской социал-демократии и оппортунистические течения в ней, мы подводились к мысли, что революционная сущность марксизма, которая восторжествовала в русском социал-демократическом движении и обеспечила победу русской революции, восторжествовала не благодаря гениям Ленина, а затем Сталина, а только лишь ввиду безусловной и объективной правоты самого учения. Роль личности в истории, раздуваемая верноподданическими уроками Нины Константиновны, не находила подтверждения в выводах, которые делал Матвей Моисеевич. Конечно, ни о какой прямой полемике и речи здесь быть не могло, но как стало мне понятно задним числом, Фарбер не разделял чувства восторга и преклонения перед вождями пролетариата. Для него было более приемлимо чувство товарищеского уважения к ним, как к старшим соратникам по общему делу пролетарской революции.

Несмотря на скромное положение, которое он занимал, Мотя, без сомнения, считал себя сознательным и активным участником великого коммунистического движения. Ему, как мне кажется, была неприятна сама мысль о бездумном подчинении сознательного коммуниста воле вождя. Он предпочитал сверятся с компасом единственно верной марксистско-ленинской теории, усвоенной умом и принятой затем всем сердцем. Овладеть этим богатством, а не привить любовь и обожание к вождям, хотел он помочь и своим ученикам.

Михаил Аветович Айдинян был нам раньше совершенно неизвестен, никто о нем ничего не знал и не рассказывал. Было ему за тридцать, он прошел войну и уже несколько лет преподавал математику в разных школах. Говорил он, как и многие бакинцы, на правильном русском языке с особым кавказским акцентом, разве что акцент этот был у него выражен более явно, чем у других, хорошо владевших русским. Подобный выговор был обычно у людей двуязычных, и на самом деле, как потом выяснилось, Михаил Аветоович свободно и в совершенстве владел армянским языком. Как я сейчас вспоминаю, незадолго до нашего знакомства он заочно окончил пединститут.

Работая в нашей школе первый год и приняв для начала восьмые классы, а также, кажется, и один девятый, как раз тот, где учился Эдик Гейвандов, Михаил Аветович очень скоро поставил себя таким образом, что и ученики, и родители прониклись к нему полным доверием, считая большой удачей, что заполучили именно его в качестве учителя математики. Математика становилась для большинства предметом основным, почти все готовились к поступлению в технические вузы, и иметь хорошего учителя по этому предмету было делом первостепенной важности. Михаил Аветович очень быстро зарекомендовал себя именно таким.

Не могу сказать, что был он хорошим педагогом и своим подходом к ученикам, методикой преподавния способствовал успехам класса. Его обяснения по сложным, тонким или просто непонятным вопросам не проясняли их для большинства моих товарищей. Но Айдинян, как я понимаю, мог хорошо и правильно выставить требования и держать их на достаточно высоком уровне. Он мог, к примеру, оценить понимает ли ученик, доказывающий теорему по геометрии, что такое строгое доказательство и выдерживается ли при ответе у доски эта самая строгость. Он подбирал и предлагал задачи и примеры для решения не только из учебника, но и из сборников для подготовки к экзаменам в вузы, ставшими популярными как раз в эти годы. Поэтому большинство его учеников не смущали трудности, связанные с решением нестандартных заданий. Но авторитет и репутацию учителя создали ему в конечном счете ученики нашей школы, отобранный контингет (я уже писал о том, как такой контингент формировался), успешно и сходу воспринявший все нужное и полезное. При этом немаловажно, что с самого начала Айдинян держался так, как и подбает учителю с именем. В беседах с родителями, не говоря уже о высказываниях на уроках в классе, он, не смущаясь, подчеркивал совою исключительность как математика и всячески рекламировал свои педагогические достоинства. И, как я уже говорил, очень скоро в этом качестве укрепился. Не только в нашей школе, но и в других школах города его хорошо знали и ценили весьма высоко.

Каждый день у нас был урок математики и каждый день в течении трех лет мы встречались с Михаилом Аветовичем. Поэтому он неплохо знал каждого из нас, отличаясь этим от многих учителей-предметников, которые, имея небольшую нагрузку в каждом классе, вели сразу все старшие классы школы, да еще, зачастую, занимались и с 7-ми классами, а некоторые имели часы и в других школах. Но не только частота встреч повлияла на наши отношения. Учитель матемтики с интересом относился к нам, своим ученикам, ему были небезразличны наши дела и заботы, удачи и неудачи. Айдинян справлялся об отметках каждого из нас по другим предметам, интересовался, кто с кем дружит и в чем эта дружба проявляется, знал о том, что представляют собой наши родители, а благодаря хорошей памяти, он все эти сведения хорошо запоминал. На переменах, которые он проводил обычно в школьном коридоре, на школьных вечерах, куда он совсем не обязан был приходить, но приходил очень часто, Михаила Аветовича постоянно окружала толпа его учеников, с которыми он беседовал на самые разные темы.

Как-то во время очередной оживленной беседы на перемене Айдинян неожиданно потребовал, чтобы все вытащили руки из карманов. Замечание вызвало удивление, так как никогда раньше хорошим манерам он нас не обучал. «Михаил Аветович, да вы сами часто держите руки в карманах», - ехидно заметил кто-то. Замечание это угнетающе на него подействовало. «Вот и директор мне вчера сказала то же самое. Стыдно на вас, говорит, смотреть, как вы в коридоре разговариваете с учениками. Они все, как хулиганы, заложили руки в карманы, и вы, учитель, тоже руки в карманах держите. Кто кого учит, говорит она мне, неизвестно. Вечно попадаю я с вами в неудобное положение!» На этом Михаил Аветович посчитал правильным разговор на сегодня закончить и удалился в учительскую.

Преподавателем Айдинян был строгим, плохих отметок ставить не стенялся, поэтому, несмотря на частые и довольно свободные разговоры, даже намека на панибратство в наших отношениях никогда не возникало, а на уроках сохранялся полный порядок. Можно было что-то спросить у товарища и даже тихо поговорить о деле, это не преследовалось, как на уроках Фарбера, но так поговорить, чтобы не мешать другим. Скованности никто не чувствовал, ни учитель, ни ученики. Михаил Аветович мог, к примеру, воскликнуть в сердцах, удрученный чьей-то непонятливостью: «Мальчик, да ты просто-таки дурак!» Но звучало это необидно и незлобиво. Поэтому на него, как правило, не обижались.

Когда с подачи Эдика Гейвандова разразилась компания по борьбе с нецензурными выражениями, Михаил Аветович тоже решил внести свой вклад в наше воспитание. (Вероятно, не без прямых на то указаний со стороны Нинушки.) Войдя в класс особенно в тот день задумчивый и озабоченный, наш математик швырнул на стол свой потертый плоский портфельчик и, заложив руки в карманы, прошелся по проходу между партами. Дождавшись тишины, он без особых предисловий поведал о том, как вернувшись домой с фронта, не оставил дурной привычки вставлять в свою речь непечатные выражения. «Какие-же это выражения, Михаил Аветович?» - последовал чей-то вопрос. «Молчи и слушай дальше, не перебивай,» - Айдинян продолжал повествование с тем же задумчивым и озабоченным видом, не дав себя спровоцировать и отвлечь. Как-то раз, рассказывал он, прогуливались они с приятелем по бульвару, разговаривали, не стесняясь, конечно, как всегда, в выражениях. А в это же время, оказывается, сиделе на бульваре на скамейке близкие друзья его родителей. Они все слышали и поражались, как это Миша позваляет себе такое! И на другой же день рассказали родителям о том, что они видели и слышали в тот злополучный вечер. «Мне стало так стыдно, когда я обо всем узнал, - закончил рассказ Михаил Аветович, - что я дал себе слово больше никогда не выражаться. И слово это, конечно, сдержал». Айдинян обвел всех взглядом, оценивая, какое впечатление произвел его бесхитростный рассказ. А мы молчали, не зная, как и реагировать на столь лобовую воспитательную атаку. Обошлось на сей раз даже без всегдашних реплик - вопросов...

Очень скоро разделил для себя Айдинян всех учеников на две неравные группы. В классе были особо выделены способные по его оценке ребята. Насчитывалось их не так много, человек шесть или восемь, сейчас мне трудно вспомнить более точно. Отношения к ним установились особые, разговоры на переменах происходили особенно доверительные, им прощались даже мелкие неудачи и огрехи во время контрольных работ. Этим ученикам давались специальные, повышенной трудности задания на дом, и пока класс потел над очередной рядовой задачей, с ними обсуждались результаты решения заданий повышенной трудности. А во время перемены, прогуливаясь с кем-нибудь из своих любимцев по коридору, Михаил Аветович мог запросто обхватить его за плечо, доверительно поговорить о чем-то, посмеяться и поделиться, как с равным, а не как учитель с учеником. Другой группой, гораздо более многочисленной, стали все остольные. Нельзя сказать, что кого-то из них Михаил Аветович не взлюбил и специально досаждал придирками и плохими отметками. Такого я не припомню, да и не в его характере было считаться со своими учениками. Просто к этой группе относился он более строго и с куда меньшим вниманием, хотя и нельзя сказать, чтобы не уделял им внимания вовсе.

Место мое среди учеников Айдиняна было четко и с самого начала определено среди "всех остальных". Однако, и представители этой самой многочисленной группы способствовали формированию его авторитета как превосходного учителя математики. После того, как я неплохо сдал выпускные испытания в школе, а на конкурсных экзаменах при поступлении в институт получил по математике отличную оценку, Михаил Аветович не раз говорил, вспоминая своих учеников: «Вот как себя показывают мои ученики! Абросимов, например, звезд с неба не хватал, никогда лучшим моим учеником не был. И вообще хотел стать литератором. В последний момент поумнел, пошел в Индустриальный институт. Пошел и сдал математику на пять!» При этом, как мне рассказывали, он победным взглядом обводил слушателей. О других своих достижениях, которые олицетворяли его лучшие ученики, такие как Дадаев, Каграманов, Мыскин, Мартиросов, Готанян, Борисовский, можно было уже и не говорить, все об этом и так хорошо знали.

Не повезло нам с учителем литературы. Два года не было у нас постоянного преподавателя, и только в 10-ом классе стала нас учить Дина Евдокимовна Фролова, за несколько лет до этого окончившая бакинский университет. Вероятно, из-за своей молодости (разница наша в возрасте была куда меньше десяти лет) и особенностей мужской школы, из желания держать на недосягаемой высоте учительский авторитет, вела она себя с классом подчеркнуто строго и официально. Никаких посторонних разговоров, никаких отклонений от плана урока! Невозможно понять сегодня насколько знающим и понимающим свой предмет учителем была наша Динушка (так называлась она в классе), насколько удалось ей, вопреки царившему тогда веобщему единомыслию и «идеологической дисциплине», сохранить, а вернее воспитать в себе еще в студенческие годы понимание и вкус к литературе. В 10-ом классе проходили мы советскую литературу – «Мать» М.Горького, «Железный поток» А.Серафимовича, «Молодую гвардию» А.Фадеева... Может быть сама тематика уроков усиливали сухость подхода нашей учительницы, а может быть именно так она считала правильным разговаривать о литературе на уроке.

Подход к изучению литературы в школе не способствовал тогда воспитанию любви и интереса к литературе как таковой. Литературно образованным человек должен был становиться сам, а не под опекой школьного учителя. И тут уж не одна Дина Евдокимовна была виновата! Только отдельные выдающиеся педагоги преодолевали в те времена казенную серость программ и умудрялись донести до своих учеников живую мысль, сделать школьный курс литературы важным и значительным. А намного позже появились в классах те редкие литераторы, что открывали своим ученикам идеи и мысли, выходившие за пределы стандартного, раз и навсегда установленного, составлявшего стабильный школьный курс русской и советской литературы. Они заговорили о ценностях общечеловеческих, подводили к мысли, что литература не есть продолжение некого политического и партийного дела. В наше время, конечно, представить себе такое было никак нельзя.

Оценивая сегодня моих тогдашних наставников, а вспомнил я здесь далеко не всех, можно уверенно сказать, что каждый был человеком вполне достойным. Но педагогов выдающихся среди них явно не было, а высокой репутацией своей в школе и в нашем городе обязаны они были своим ученикам. И все они, добросовестно работая с отобранным контингентом нашей образцовой школы, из года в год неизменно подтверждали свою высокую репутацию.

V

Новые ощущения, связанные с весенними месяцами 1953 года, ощущения новых времен, наступавших после смерти Сталина, вспоминаются мне в связи с гастролями в Баку оркестра под управлением Леонида Утесова. Сам факт этих гастролей воспринимался как свидетельство чего-то нового и необычного. Оркестр Утесова был тем самым запретным джазом, хотя и назывался эстрадным оркестром, джазом о гонениях на который известно всем. Отношение к джазу стало меняться еще до смерти Сталина, что-то уже стали по-немногу разрешать и тогда, но масштабное турне по провинциальным городам, которое совершил оркестр весной 1953 года, несомненно, было не случайным.

Достать билеты на концерты, которые проходили в сравнительно небольшом зале филармонии, было совершенно невозможно. Тут мне просто случайно повезло. Перед каждым концертом все подходы к филармонии перекрывали милицией, билеты проверяли еще на улице, так как боялись силового прорыва публики в зал. Утесов сам вел концерт, комментируя исполнение песен, вызывая смех расположенной к нему публики короткими репризами и шутками. Собственно джаза оркестр не играл, Утесов, солируя, и дуэтом с дочерью Эдит, исполнял песни советских композиторов. Однако, оркестровка и звучаие были джазовыми, оркестр вышел в первом отделении в нарядных красных костюмах, а во втором - в белых, саксофоны, трамбоны и трубы сияли золотом, поэтому бакинская публика, а среди зрителей было много искушенных в джазе «стиляг», осталась вполне довольна и этим немногим. Тем более, во втором отделении Утесов торжественно вынес раскрытый книжный том и прочел высказывание М.Горького об американском джазе, этой непоторебной музыке толстых. А чтобы вы знали, что это такое, добавил Утесов, мы вам сейчас эту чуждую нам всем музыку сыграем. И оркестр, направляемый своим темпераментным руководителем, заиграл джаз. Утесов, дирижируя в настоящей джазовой манере, прохаживался на авансцене, поворачивался лицом то к оркестру, то к зрителям, многозначительно улыбался. Что тут началось, когда исполнение закончилось и Утесов стремительно удалился, как-бы не желая раскланиваться перед публикой и принимать благодарность за исполнение такой ужасной музыки! Зал бушевал аплодисментами и криками восторга, зрители топали ногами и вскакивали с мест. Вскоре Утесов появился на эстраде, энергичными жестами успокоил зал и сказал, что теперь, дабы показать, на что способен оркестр в музыкальном отношениии, будет исполнена настоящая музыка – «Танец с саблями» Хачатуряна. Тут же, чтобы не дать никому опомнится и вновь потребовать настоящего джаза, очень слажено и темпераментно зазвучали первые такты музыки, а после ее окончания вновь начались аплодисменты, теперь уже отнесенные к разрешенному Хачатуряну, что при всем желании не могло вызвать нареканий даже у самого бдительного начальства.

Через несколько дней после концерта мой одноклассник Юра Дадаев, который учился скрипке, закончил к тому времени музыкальную школу и занимался в музыкальном училище, а одновременно серьезно, а не "по-стиляжному", интересовался джазом как интересным импровизационным музыкальным жанром, принес статью-рецензию для нашей газеты "160-ая". В статье не столько оценивалось выступление утесовского оркестра, но рассказывалось о джазе вообще, о его особенностях и отличиях, о том, как джаз слушать и понимать. Ничего такого в доступных нам местах прочесть было невозможно, поэтому статья показалась всем, кто ее прочел, очень интересной. И я ее в газете опубликовал, хотя и догадывался, какую резко отрицательную реакцию можно ожидать от бдительной Нинушки. Так оно и случилось. За статью о джазе я получил очередной суровый "разнос", а нежелательный номер газеты через день было приказано снять. Нечего, мол, ему висеть особенно долго, отвлекая читателя от свежих номеров и новостей. Надо добавить, что интерес к джазу, интерес серьезный и необычный в нашей среде, который проявился у Юры Дадаева именно тогда, сопутствовал ему потом многие годы. Через несколько лет, в факультетской стенной газете, а учились мы с Юрой в одном институте, но на разных факультетах, я прочитал серию его статей о джазе. Это были, конечно, уже совсем другие времена. Но так глубоко и интересно написанное о джазе прочесть где-либо и тогда вряд-ли было возможно и доступно большинству из нас. Мои знания о джазе, весьма и весьма скромные, базируются именно на этих давнишних статьях моего одноклассника.

Два, как говорили тогда, круглых отличника учились в нашем классе. Они были отличниками, начиная с первого классса, и только они двое окончили школу с медалями. Но если Шурик Каграманов ни по одному предмету не получал ни то чтобы по итогам четверти, но и текущей оценки ниже пятерки, то у Юры Дадаева четверки иногда попадались. Юра гораздо меньше времени уделял школьным занятиям, его успехи основывались на способностях понять и запомннить любой материал быстро и прочно, догадаться и понять сложные вещи сходу, без предварительной подготовки. Шурик Каграманов брал больше усидчивостью и удивительной дотошностью в учебе. Такой подход был чужд Юре. Он много времени и с большой охотой занимался музыкой, его по-настоящему увлекало серьезное чтение, он очень гордился своими весьма скромными спортивными успехами, а для того, чтобы достичь этих успехов, тоже нужно было время. Юра с гордостью носил значок спортобщества "Динамо", так как несколько лет занимался там в баскетбольной секции и, когда был помладше, любил повторять: "Юра Дадаев - юный динамовец", показывая пальцем на лацкан своей курточки. Как всякий домашний и неспортивный подросток, он был в восторге, что как-то приближен к настоящему спорту. Немного позже, уже в институте, Юра первый в нашем кругу заговорил о Хемингуэйе и заинтересовал нас этим писателем, он был горячим и тоже первым в нашем окружении поклонником стихов Леонида Мартынова. И в дальнейшем, всегда и везде, а не только в учебе, Юра был на голову выше других.

После окончания института, посланный по распределению на работу в одну из сильно засекреченных оборонных организаций в Москве, он быстро написал кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию, немного позднее стал профессором Московского института электроннного машиностроения. В сорок лет Дадаев был уже признанным авторитетом в сугубо теоретической области кодирования информации, написал множество статей, издал монографию, выступал официальным оппонентом на защитах докторских диссертаций в самых крупных научных учреждениях страны. Шурик Каграманов, который тоже начинал в Москве, к таким успехам не подошел и близко. Он многие годы проработал в ЦНИИ комплексной автоматизации, защитил кандидатскую диссертацию, однако, на большее его не хватило.

Надо сказать, что как многие по-настоящему талантливые люди, Юра, несмотря на стеснительность, отсутствие позы, внешнего лоска и сдержанную манеру поведения, был человеком не только очень ярким, но и порой просто непредсказуемым. В какой-то степени, мне кажется, эта особенность помешала ему занять самые высокие позиции в науке, стать академиком, возглавить общепризнанную научную школу. Все данные, в том числе и высокая общая культура, что необходимо для такого положения в науке, у него были безусловно. Уже на первом курсе, а начинал он учиться не в Баку, а в знаменитом в те годы Московском инженерно-физическом институте (МИФИ), где был очень большой конкурс при поступлении и очень сложные экзаменационные задания, у него случился серьезный конфликт с преподавателем. Учеба шла весьма успешно, а вот один из преподавателей почему-то нашего Юру невзлюбил! В конце второго семестра, перед тем, как с Юрой расстаться навсегда, он несколько раз заставил его пересдавать экзамен по своему предмету. На последней пересдаче Дадаев, несмотря на присущую ему сдержанность и корректность в поведении, вспылил, крупно поскандалил и всердцах, выведенный из себя, швырнул в преподавателя книгой. За такой поступок его тут же из института исключили. Юра вернулся домой как раз перед очередным набором в наш институт, показал в приемной комиссии результаты прошлогодних конкурсных экзаменов в МИФИ и был зачислен на первый курс.

Темперамент и самые разные интересы не позволяли Юре жить только учебой, а позднее только работой и наукой...


Вадим Рожковский повстречался мне в школьном коридоре тоже в первый школьный день, а через несколько дней мы с ним познакомились и очень быстро сдружились. Вадим приехал в Баку за несколько недель до начала учебного года и поступил в параллельный десятый класс нашей школы. Он приехал с отцом, актером, который в нынешнем сезоне должен был начать выступать в Театре русской драмы. Вскоре я увидил Рожковского - отца на сцене. Представительный, лет пятидесяти, слегка полноватый, что, впрочем, даже как-то гармонировало с его высоким ростом и с низким красивым голосом, он чаще всего исполнял в современных советских пьесах широко распространенную роль "ответственного товарища из центра", который, вмешиваясь в конфликт пьесы, без труда разрешал напряженную ситуацию, поучая при этом, как нужно жить и работать советскому человеку и партийцу. Наличие такого персонажа в том или ином обличии или занимаемой должности в пьесах на современные темы было обязательным. Иначе автор подвергался суровой критике за то, что не показал руководящую и направляющую роль нашей партии в повседневной жизни страны.

При личном знакомстве Рожковский - отец вкорне отличался от созданных им сценических образов. И не только тем, что был беспартийным, но, главное, тем, что терпеть не мог Сталина, не одобрял политики нашей партии и правительства, более того, не боялся об этом прямо говорить малознакомым людям. Конечно, не со всеми он был в этих вопросах вполне откровенен, но почему-то вскоре после того, как я стал заходить к Вадиму, отец перестал меня опасаться.

Жили они вдвоем недалеко от нас, рядом с театром, снимая комнату в квартире у многодетной армянской семьи. Как я понял, незадолго до появления в Баку Рожковский разошелся с женой, матерью Вадима, не то народной, не то заслуженой артисткой республики, игравшей первые роли в Смоленском драмтеатре. Позже Вадим показывал эффектную фотографию матери в какой-то ее коронной роли. Вылядела она достаточно молодой, радостно улыбалась, была в пышном бальном платье, в нарядной шляпе и с веером. Когда я заходил к Вадиму, а заходил я к нему не так уж редко, но всегда, как правило, под вечер, отец, уже вернувшись с репетиции, бывал дома. Через какое-то время, если был занят в спектакле, уходил вновь, но если был свободен, сидел с нами и с интересом участвовал в общем разговоре. Он вообще по-моему никуда, кроме театра, не ходил, мало с кем общался, хлопотал немного по хозяйству, а все свободное время проводил с сыном. По моим представлениям такая размеренная жизнь мало походила на богемную актерскую.

Очень скоро я узнал, что Вадим пишет стихи и стал просить его показать хоть что-нибудь из его сочинений. Получив несколько коротких стихотворений не помню уже на какую тему, хорошо и грамотно написанных, я тут же опубликовал их на страницах нашей стенной газеты. Стихи заметили все, и школьники, и учителя. Вадим сразу стал у нас заметным человеком, несмотря на более чем посредственные успехи в учебе.

Через некоторое время, в один из осенних вечеров, Вадим, как и давно обещал, прочел первый акт начатой недавно пьесы. По моим тогдашним восприятиям написано это было просто здорово, диалоги звучали естественно, персонажи представлялись как живые. Тем более, читал Вадим очень живо, стараясь голосом передать чувства своих героев. Но самым интересным и неожиданным был сюжет. Действие начиналось с похорон, которые из окна своей квартиры, расположенной в доме недалеко от кладбища, наблюдают герои пьесы. Под окнами с музыкой проходит невидимая зрителю похоронная процессия. И под нараствающую, а потом постепенно затихающую печальную мелодию похоронного марша мать- учительница, ее дочь- школьница и еще какой-то их знакомый беседуют о директоре школы, которого нынче хоронят. О том, как безжалостен он был к коллегам и ученикам, как, впрочем, и к себе самому, как предавал товарищей в угоду власти и сильных мира сего, о том, что нового сулит школе уход этого человека из жизни. Сразу же угадывалось, о чем идет речь, что хочет сказать автор о нашей действительности, какой ее хочет видеть в будущем, угадывался призыв к переменам, желание жить по-другому. Рожковский-отец с явным одобрением и, как стало понятно, не в первый раз прослушав прочитанное, заговорил о том, что теперь важно показать, как именно меняется, вернее, должна меняться наша жизнь сегодня. Прямо об этом говорить нельзя, такого никто не допустит, нельзя выходить за пределы школьного коллектива, тем более школьную жизнь Вадим знает, а другой пока не видал. Сейчас, после смерти Сталина, мы стоим на пороге перемен, и в пьесе должно это прозвучать конкретно и понятно для каждого. О том, разрешат ли подобную пьесу Рожковский-отец почему-то ничего не говорил, видно считал, что перемены будут настолько быстрыми и радикальными, что вполне могут и разрешить. Нужно только суметь пьесу получше написать.

В другой раз Вадим прочитал рассказ, где живо описывалось предвыборное собрание на заводе. Ораторы пели привычные дифирамбы советской власти и выражали уверенность, что деятельность их кандидата в депутаты, а выдвигалась на этом собрании кандидатура неназванного весьма значительного лица, члена Политбюро, будет способствовать дальнейшему расцвету нашей страны. И тут поднимается из дальнего ряда какой-то человек, просит слова и начинает говорить о своей неустроенной жизни. О каком процветании страны может идти речь, если так убого и бедно живут люди, если ему даже квартиры уже пять лет не дают и не обещают и он ютится с семьей в общежитии, за занавеской? И вот тогда, после такого выступления, ему очень быстро дали квартиру, квартиру в казенном доме с десятилетним сроком обязательного в ней пребывания. Таково, примерно, было содержание рассказа.

Рассуждая по поводу прочитанного сыном, Рожковский-отец очень скоро перешел к рассказам о репессиях, о методах работы НКВД, о том, что и почему скрывает от народа советская власть, и, конечно, о Сталине. Впервые в жизни я слышал такое, никто до этого не решался так прямо и отрыто со мной говорить. Да, Сталин умер, в стране, безусловно, что-то меняется, но мысли, которые доносил до меня собеседник, все равно были полным откровением, многие не то что сказать, подумать так еще не смели! Конечно, шока и неприятия, какого можно было бы ожидать от большинства моих сверстников и современников, беседы наши у меня не вызвали. Родители никогда не говорили со мною на пообные темы, я уже писал, почему так происходило, но я прекрасно видел их отношение к окружающему и уже не раз серьезно задумывался над всем над этим. Подспудно, вероятно, я уже дано пришел к тому, о чем услышал в семье Рожковских. Однако, удачно и во-время "озвученная", снабженная фактами, о которых я либо совсем не знал, либо только смутно догадывался, тема эта стала восприниматься совсем по-другому. Тем более, мои вопросы, порой и возражения, всегда внимательно и серьезно выслушивались, как будто говорил не мальчик, а солидный и взрослый человек, и на них следовал всегда очень развернутый и доказательный ответ. При этом, как я понял позднее, Рожковский-отец хорошо чувствовал собеседника, видел, что я готов воспринять сказанное, а значит говорить со мною на эти "опасные" темы вполне допустимо. Как-то раз, правда, он будто мимоходом, предупредил, что не стоит услышанное обсуждать с кем-либо, так как по-прежнему это очень опасно. Но я все понимал и без его предупреждений.

Надо сказать, что Рожковский прожил интересную жизнь, встречался с очень многими, самыми разными людьми, много читал и, вообще, был человеком весьма развитым и неглупым. Совсем молодым, мальчишкой он участвовал в Гражданской войне, будучи курсантом пулеметной школы. Курсанты не столько учились, сколько воевали на разных фронтах. В самом начале 20-ых Рошковский демобилизовался и приехал в Москву, причем, как я помню из рассказов, уже тогда у него появились претензии к советской власти. Вскоре он поступил в студию при театре Мейерхольда, затем несколько лет играл в этом театре. Позднее он работал в других московских теартрах, в том числе в Камерном, много выступал на провинциальной сцене, а последние годы жил и работал вместе с женой в Смоленске. Несмотря на такую чисто театральную биографию, Рожковский не был только лишь человеком театра, у него было много знакомых и друзей, далеких от сцены и искусства вообще. Его родной брат, который не разошелся с советской властью, а продолжал ей верно служить многие годы, занимал важный пост в Наркомате иностранных дел, мать, которая тоже жила в Москве, была тесно и хорошо знакома со многими известными партийцами и их женами. И молодой, а затем не очень уж молодой актер был в этом кругу своим человеком. Рожковский вспоминал, как у матери в годы войны собиралась высокопоставленная публика, в том числе крупные военные чины и дипломаты. Вероятно, друг другу они доверяли, потому что, по его словам, не очень стеснялись рассказывать многое такое, о чем в газетах не писали и о чем открыто не принято было говорить ни тогда, ни намного позднее. От Рожковского я впервые услышал, что в эти тяжелые военные годы у многих, в том числе приближенных к высшим эшелонам власти, появилась надежда на изменения советского строя после войны в сторону большей открытости, надежда на исчезновение всеобщего отупляющего страха и рабской покорности, на смягчение репрессий и пересмотр политических дел 30-ых годов. Друзья матери тоже говорили об этом. Говорили и о том, какому страшному разгрому подверглась Красная Армия в первые недели и месяцы войны. Эти данные потом стали широко известны, но я о них узнал впервые в разговоре с Рожковским.

Немудрено, что столь информированный и при этом критически мыслящий человек, смог составить довольно объективное представление о советском режиме. А как только решил, причем решил одним из первых, что прямой, именно прямой, смертельной опасности поделится своими мыслями уже нет или она сильно уменьшилась, тут же стал обсуждать эти волнующие вопросы со своим окружением. В таком окружении случайно оказался и я. Кстати, подобная смелость, проявленная еще тогда, когда гибель сталинского режима была не очевидна, уже говорит о том, что и раньше перед ним были примеры высказываний достаточно прямых и острых, была у него, что называется, школа свободного высказывания своих мыслей, постигнутая за чайным столом в московском материнском доме. Так я оцениваю поведение Рожковского-отца осенью и зимой далекого 1953 года.

Гораздо позже, в начале лета 1954 года, не столько литературным, сколько общественным событием стала повесть Ильи Эренбурга «Оттепель». Написанная, что называется, по горячим следам, опубликованная в журнале "Знамя" в мае 1954 года, повесть описывает жизнь и настроения общества четко определяемые по времени началом прошлогодней весны, то есть временем, когда страна похоронила Сталина. Такая редкая в художественной литературе репортажная оперативность уже не могла не обратить внимания читателя. Но к этому добавилось неожиданное и ясно читаемое указание на близость благотворных перемен. На смену зиме и морозам робко, пока как первая оттепель, вступала в свои права весна. Настроение людей, их жизнь наполняются надеждой на скорые перемены. Кроме иносказательного намека, пронизывающего все содержание повести и вынесенного в ее название, котрому суждено было вскоре стать названием важнейшего исторического периода в жизни страны, герои Эренбурга прямо говорят о наступающих новых временах. Все это выглядело настолько явно и прозрачно, что мне, прошедшему к тому времени под влиянием Рошковских через определенные раздумья и решения, все стало тут же понятно. Добавлю, что понятно это было тогда далеко не всем. Советским людям, ослепленным партийной пропагандой, даже явных намеков не всегда было достаточно.

Скажу больше. Когда через несколько лет, в 1956 году, прозвучал антисталинский доклад Хрущева на XX съезде КПСС и большинство наших знакомых, но, конечно, не мои родители, пребывали в шоке, все услышанное показалось мне хорошо известным. Для меня новые времена, когда предрассудки и заблуждения сталинской эпохи уходили в прошлое, начались не после XX съезда, а тремя годами раньше, когда начались обсуждения доселе запрещенного, давшие толчок собственным размышлениям на эти темы. Именно тогда, а не позднее, началась для меня знаменитая хрущевская оттепель.

К сожалению, тесное общение с Рожковскими продолжалось недолго. Перед экзаменами на аттестат зрелости Вадим перешел в вечернюю школу. Учился он очень неважно, вместо уроков занимался своими литратурными делами, поэтому, не надеясь сдать экзамены в нашей школе, пошел туда, где требования были предельно низкими. Но и там провалился. Поступив рабочим на завод, он потом год работал и учился в вечерней школе, получив аттестат зрелости позже нас. В этот период виделись мы совсем не часто. Вадим работал, учился, да еще писал свою пьесу и заканчивал историческую драму в стихах о приходе варягов на Русь. Времени у него на частые и долгие беседы не оставалось, да и я был очень занят, преодолевая трудности первого курса технического вуза.

Летом 1955-го года Рожковские уехали из Баку в Новосибирск. Вскоре я узнал, что Вадим поступил там в студию при театре "Красный факел", а потом был зачислен и в труппу театра. На этом следы его затерялись. Ни громкой театральной, ни литературной карьеры у него не состоялось. Во всяком случае, как и о томилинском моем знакомом композиторе, я ничего никогда о Вадиме больше не слышал.

Сюжетный ход пьесы, недописанной Вадимом Рожковским и связанный с похоронами директора школы, директора "сталинского", диктаторского плана, похоронами, символизирующими наступление новых времен, своеобразно представился в нашей жизни и на н,аших глазах. К счастью, наша властная директриса не умерла и никаких похорон не было, но события произошли очень показательные и не мнее символические. Вадим уже учился тогда в вечерней школе и с большим интересом выспрашивал у меня при встречах всякие сопутствующие подробности.

Дело в том, что над головой нашей Нинушки впервые по-настоящему сгустились тучи. Обстановка в стране явно менялась, люди постепенно стали чувствовать себя по-иному. И учителя, особенно молодые, больше не хотели терпеть ее властной грубости, не хотели больше прощать и молчать, выглядеть униженными в глазах коллег, в глазах своих учеников и в собственных глазах тоже. Возмутителями спокойствия стали учительница литературы Дина Евдокимовна Фролова, натура достаточно независимая и гордая, вместе с другим педагогом по фамилии Шапиро. Он преподавал малозначительный предмет - Конституцию СССР, но был активным партийцем, недавно прошедшим войну. К тому же Шапиро вовсе не считал свой предмет малозначительным и второстепенным. Несмотря на невысокий рост, он выглядел человеком мужественным и бывалым, по-строевому подтянутым, ходил в сохранившейся с недавних армейских времен туго перепоясанной гимнастерке, галифе и до блеска начищенных сапогах. Впрочем, незадолго до описываемых событий он расстался, как и большинство его сверстников, с полувоенной экипировкой, облачившись в костюм с галстуком, и заменил полевую сумку на солидный портфель.

Школьная молва усиленно распространяла версию, что наша Нинушка застала Фролову и Шапиро мило беседующими во внеурочное время в пионерской комнате, сильно их смутила своим неожиданным появлением и весьма грубо стала выговаривать за такое уединенное времяпровождение. Разнос начался примерно такими словами: «Вот вы где! Постыдитесь, я битый час вас ищу, а вы тут неизвестно чем занимаетесь!». Надо сказать, что на этот раз ничего более предосудительного, чем уединенная беседа на отвлеченные темы, эта самая молва им не приписывала. Известно, что в прошлом, особенно в мужских школах, все молодые разнополые учителя за немногим исключением разбивались в воображении учеников на пары. Фролова и Шапиро уже давно были «соединены» в сознании многих из нас, поэтому версия о столкновении с директором в пионерской комнате никем не оспаривалась. Тем более, через несколько лет, когда мы стали взрослее и с некоторыми нашими бывшими учителями установились более непосредственные отношения, подлинность случившегося получила свои дополнителные подтверждения.

Так или иначе, коса нашла на камень. Фролова и Шапиро написали развернутую жалобу в высокие партийные инстанции, припомнив Нинушке все. И закрутилось дело! В школу прибыла комиссия, выводы которой оказались для нашего директора малоутешительными. Комиссия в эти новые, стремительно меняющиеся времена тоже припомнила ей все. Потому буквально через несколько дней Нину Константиновну сняли с работы и перевели рядовым учителем истории в какую-то отдаленную школу. А к нам прислали нового директора - Николая Петровича Курдюмова.

Курдюмов служил когда-то в МВД, окончил, правда, заочный пединститут и некоторое время преподавал в школе. Но опыта директорского не имел никакого. Массивная фигура нового директора, человека уже немолодого, который неторопливо проходил по коридору, направляясь в свой кабинет, никаких чувств, тем более чувства опасения, как было это при Нинушке, не вызывала. Тем более, первое время Курдюмов почти постоянно сидел в своем кабинете, дверь которого всегда была закрыта, а не распахнута, как при Нине Константиновне. Ибо Нинушка, я уже упоминал об этом, даже сидя за директорским столом, приглядывала за тем, что происходило рядом и чутко прислушивалась к тому, что происходило за пределами видимости. Мы, десятиклассники, которым до окончания осталось несколько месяцев, вообще почувствовали себя свободными от основных внешних ограничений, таких привычных в жизни нашей школы.

В тот весенний день в самом конце перемены кто-то обнаружил незапертую калитку в воротах на школьном дворе. И почти весь наш класс, который совсем не торопился, несмотря на прозвеневший звонок, возвращаться в помещение, с воплями и криками выскочил на улицу. И, не сговариваясь, все бегом бросились к скверу, незадолго до этого разбитому на приморской площади у Дома правительства. Не помню, как долго мы, будто маленькие дети, бегали там, кричали, радовались возможности бегать и кричать, а не сидеть за партой в ожиджании вызова к доске, как долго потом отдыхали на скамейках, постепенно успокаиваясь. Прошло никак не меньше половины очередного урока, прежде чем сбежавший класс неторопливым шагом направился обратно к школе. У распахнутой калитки мы увидели растеренную учительницу, ожидавшую своих учеников, а на дворовом балконе, поблесквая очками, невозмутимо стоял новый директор, сурово взирая на притихших десятиклассников. Еще запомнилась уборщица тетя Лена, которая с ворчанием заперла калитку за последним из нас. И не забыла припомнить то недавнее благодатное время, когда в руководимой Ниной Константивной школе о подобном поведении не могло быть и речи, а незначительное упущение технического персонала, забывшего запереть калитку, не привело бы к такому безобразию.

Трудно себе даже представить, что бы тут началось при Нинушке! Как выявляли бы «зачинщиков срыва урока и коллективного побега из школы», какие угрозы с вызовом родителей и чередой классных собраний много дней лихорадили бы наш выпускной класс! Да и самой тете Лене, не сомневаюсь, не поздоровилось бы! К своему удивлению уже к концу дня мы поняли, что ничего подобного в данном случае не произойдет. Все вокруг вели себя так, будто ничего особенного и не случилось. Только на другой день в классе появился сам Курдюмов, который довольно мрачно, но миролюбиво, произнес несколько стандартных фраз о нашем долге перед страной и школой учиться и быть дисциплинированными, показывать пример младшим товарищам на пороге окончания 10-го класса. И добавил неожиданно доверительно, что своим поступком мы могли бы сильно подвести лично его, нового директора, которому и так приходится нелегко. В часы занятий, когда все обязаны находиться в школе, а школа несет за нас полную ответственность, мы бегали по улицам и вели себя там не лучшим образом. А если бы с кем-то что-то в это время случилось, а если бы кричащая толпа привлекла внимание милиции, к примеру, и мы бы вступили с ней в конфликт? Да мало ли что могло произойти в этой стиуации! Помолчав немного, Курдюмов с укором посоветовал нам поскорее становиться взрослыми и не совершать необдуманных поступков. Речь его была достаточно стандартной, но при этом подкупали спокойные интонации, отсутствие учительского, а тем более директорского раздражения. С нами говорили по-взрослому...

Добавлю, что оставшиеся школьные дни прошли в нашем классе вполне нормально, без крупных и даже мелких происшествий. Свобода, которую мы ощутили столь предметно и зримо, никому не вскружила голову. Тем более, на носу были экзамены на аттестат зрелости, а затем конкурсные экзамены в вуз. Настроение у всех становилось все более серьезным и деловым. Мы, как бы следуя формальному директорскому совету, на глазах становились взрослее.

Курдюмов в дальнейшем стал очень хорошим директором. В 160-ой школе ему удалось создал спокойную рабочую обстановку. Помню, моя первая учительница Ольга Ивановна, которая всегда относилась к Нине Константиновне неплохо, так как никогда не забывала, как той в тяжелые военные годы удалось создать школу, где был строгий порядок и куда не проникало влияние безнадзорной улицы, и которая терпела поэтому Нинушкину железную хватку, так вот, Ольга Ивановна очень скоро с уважением заговорила о новых подходах Николая Петровича. Мы, бывшие выпускники 160-ой, познакомившись с ним поближе, тоже почувствовали симпатию к этому человеку. По сожившейся традиции, особенно в первые годы после окончания, многие из нас, бывших учеников, заходили в школу, беседовали с учителями и всегда встречали внимательное к себе отношение со стороны нового директора. Курдюмов нас фактически не знал, стал узнавать поближе уже после вручения на торжественном вечере аттестата зрелости, но все же искренне считал своими учениками и выделял как первых своих выпускников. Поэтому не упускал случая по-дружески пообщаться.

Сдержанный и немногословный, он создал себе авторитет уважительным отношением к учителям, ученикам и их родителям. При этом солидная неприступность его внешнего облика, всего рисунка его поведения не располагали к ненужным возражениям, непослушанию, игнорированию его всегда веско высказываемых указаний и суждений, не говоря уже о каком-то намеке на неуважительное пренебрежение. Курдюмов все делал неторопливо, солидно, без суеты, не повышая голоса. По-видимому, и принимаемые им решения были взвешены и справедливы, что укрепляло первое, непосредственное впечатление от общения с ним, создавало прочный и заслуженный авторитет. В школе не было склок, школа очень скоро существенно расширилась надстройкой этажа с актовым и физкультурным залом, а самое главное, в школе по-прежнему был порядок, в школе по-прежнему хорошо учили и ее ученики и выпускники по-прежнему считали свою школу особенной и единственной в своем роде. Таким вот образом, не сразу, постепенно, Курдюмов стал одним из самых известных и уважаемых директоров школ в городе, не менее известным, чем была в свое время Нина Константиновна Березина. Но другое время, другая обстановка вокруг изменила сами основы, на которые опирался и которыми укреплялся этот авторитет и это положение.

Не менее половины из четырех десятков одноклассников были со мною в какой-то период нашей школьной жизни в довольно близких товарищеских отношениях. Леня Кашепава, Боря Школьник, Парвиз Ализаде, Витя Михайлов, Лева Мегвинов, Марик Тартаковский, Юра Дадаев, Шурик Каграманов... Никто из них, моих школьных друзей, не стали друзьями на долгие годы. Вот с Вилей Петросяном, ныне покойным, с Олегом Киреевым отношения сохранились на многие-многие годы. Однако, все мои товарищи-одноклассники, может быть не буквально все, но почти все, навсегда сохранились в сознании как люди глубоко симпатичные, о которых можно вспомнить только хорошее. Нас развели не обиды и не ссоры, а разные интересы, разный круг общения и в студенческие годы, и позже, в годы самостоятельной жизни. Позднее свою решающую лепту внесли расстояния, отделившие нас друг от друга, и, конечно, время, прошедшее с тех далеких школьных времен.

Замечание Геннадия Сиротинкина на эту публикацию (11- 101 1943-1953 г.г.)[править]

Хочу немного заступиться за нашу Нинушку. Она действительно была очень строгим руководителем, мы её часто называли жандармом, но в туалет при мне "врывались" только мужчины-учителя, в наш класс она на уроках почти не заходила, по крайней мере такие воспитательные моменты я не помню. Учились в школе самые обыкновенные ребята, в нашем классе на протяжении всех 10 лет учёбы были и отличники, двоечники, маменькины сынки и разгильдяи.

А мой класс почти в полном составе был переведен из школы №8, по-моему, 2 сентября 1943 года. В нашем классе у Тамары Александровны Куликовой был нарушитель дисциплины и порядка Каракозов, и она на общих классных фотографиях собственноручно чернилами вымарывала его физиономию, так он её доставал, но он продолжал учиться. Я ни разу не слышал, чтобы Нинушка поднимала голос, она всегда говорила спокойно и размеренно, но противоречить ей и не выполнять указаний желание пропадало.

Однажды, в пятом или шестом классе, я и ещё двое пацанов решили сачкануть от физры, сославшись на отсутствие спортформы. Но Михаил Израилович отвёл нас в кабинет Нинушки и ушёл проводить урок. Нинушка писала что-то за столом и, почти не поднимая головы, только сказала:"Раздевайтись", и мы, как кролики перед удавом, молча разделись. После этого она отправила нас в спортзал.

Нина Константиновна вела у нас историю, вела нормально, немного суховато и без "лирических" отступлений, оценки выставляла объективно. Был у нас парнишка Андриян, он сильно заикался, так Нинушка усаживала его отдельно и, он в письменном виде отвечал на вопросы. Нинушка прочитывала ответ, высказывала резюме и ставила оценку. По-моему в мужской школе без определённой строгости обойтись было нельзя. Я до сих пор, несмотря на чрезмерную её строгость, с теплом и уважением вспоминаю нашу Нину Константиновну Березину.

comments powered by Disqus