1884 – 1938
Михаил Ильич Щелкунов родился[1]1 (13) октября 1884г. в с. Николаевка Ленкоранского уезда Бакинской губернии. Был человеком с непростой судьбой.
Его отец был заведующим типографией Бакинского губернского правления.
Будучи сыном заведующего типографией Бакинского губернского правления, стал ее учеником в девять лет. Проучился около полугода и был уволен, так как «рассыпал часть сверстанного номера “Бакинских губернских Ведомостей”. Тогда же отдан в учение в церковно-приходскую школу, но и оттуда «уволен за шалости». Принят в подготовительный класс Бакинского реального училища. Из этого учебного заведения исключался дважды (в третьем классе — «за заявление священнику на уроке, что бог не может быть в трех лицах», и в седьмом — «за социал-демократические взгляды и пропаганду среди реалистов»). Сдав экстерном экзамены сначала за семь классов реального училища, а затем за восьмой класс гимназии, поступил в Петербургский университет.
Однако история получения им высшего образования столь же извилиста, как и учеба в детстве. Сначала Михаил Ильич учился на филологическом факультете, через год перешел на естественно-историческое отделение физико-математического факультета. Во время массовых волнений 1904—1905 годов, когда лекций в университете почти не было, жил в Баку, где вошел в состав социал-демократической организации, «изготовлял гектографы и печатал на них прокламации», в том числе на тюркских языках. Был пропагандистом среди рабочих нефтяных промыслов.
По взглядам в годы первой русской революции примыкал к большевикам. «Одно время находилась у меня часть типографии социал-демократов, также печати и паспортные бланки Бакинской организации большевиков».
С 1905 года был сотрудником газеты «Баку» социал-демократического направления: сначала корректором, затем писал статьи, стихотворения, вел хронику рабочей и промысловой жизни. В 1905 году принимал участие в печатании «Известий Бакинского Совета Рабочих Депутатов». В 1906 году был библиотекарем союза конторских и промысловых служащих (который являлся центром бакинских социал-демократов) и в то же время — председателем Бакинского объединения студенчества.
В 1907 году поступил на юридический факультет Киевского университета, был выбран старостой первого курса; выступал на собраниях и студенческих митингах. В ноябре того же года после волнений в университете был уволен и арестован вместе с другими старостами, просидел дней десять; вновь принят в университет в 1908 году.
Уехал на сахарный завод Терещенко заводским учителем, в 1910 году вернулся в Киев и опять был уволен из университета из-за демонстрации по поводу смерти Л. Н. Толстого (хотя, по словам Щелкунова, «в этих демонстрациях особого участия не принимал»). Тогда же стал сотрудником киевских газет «Южная копейка» (секретарь редакции) и «Киевская почта» (заведующий иностранным отделом, фельетонист).
За “Киевскую почту” как ответственный редактор много раз привлекался к суду, просидел по приговору судебной палаты месяц в одиночном заключении в Лукьяновской тюрьме по 129 статье (возбуждение рабочих)». Затем сотрудничал в издательстве Л. М. Фиш, принимал участие в составлении справочника «Весь Юго-Западный край».
В 1913 году, не получив свидетельства о благонадежности в Киеве, переехал в Москву, приняв предложение издательства С. М. Проппера стать коммерческим доверенным. Получив свидетельство о благонадежности в 1914 году, поступил на юридический факультет, который окончил с золотой медалью в 1917-м. После Февральской революции принял деятельное участие в студенческом движении: был избран председателем Совета студенческих депутатов высших учебных заведений Москвы, членом Комитета общественных организаций от московского студенчества, сотрудником и выпускающим «Московского Совета Рабочих Депутатов».
Вступил в партию народных социалистов, но постепенно разошелся с ней, занимая более левую позицию. В 1917 году был секретарем юридических комиссий Московской городской думы.
Михаил Ильич был ярким представителем образованных людей прошлого века. Он был известен как журналист, историк книги, библиофил и как один из теоретиков науки о книге - книговедения. В 1919 г. он становится заведующим технической частью Госиздата. В 1920 г., после того как петроградская Книжная палата прекратила свою работу, Щелкунов становится одним из создателей Российской центральной книжной палаты. С августа 1920 г. он становится товарищем (заместителем) первого директора Российской книжной палаты Б. С. Боднарского.
В 1922—1924 гг. М. И. Щелкунов был членом Комиссии по изучению искусства книги при Госиздате, в эти же годы он читал курс истории и техники книгопечатания в Государственном институте журналистики и в Высшем художественно-техническом институте.
Также он был одним из создателей Музея Книги, который открылся как «большая постоянная выставка книжного искусства» (18 марта 1923г.) при Государственном Румянцевском музее (впоследствии — Государственная библиотека им.В.И.Ленина).
Его лекции легли в основу его первой книги «Искусство книгопечатания в его историческом развитии» (М., 1923). Книга эта получила пре¬мию Центральной комиссии по улучшению быта ученых. Для общего книговедения представляют интерес две фундаментальные работы Щелкунова – «История, техника, искусство книгопечатания в его историческом развитии» (1923) и «История, техника, искусство книгопечатания» (1926), отражающие эволюцию развития технологии изготовления книги – рукописной и печатной. Эти издания практически дублируют друг друга, за исключением вступительной части и заключительной главы в издании 1926 года.
Именно в них содержатся основные тезисы Щелкунова по теории книговедения, изложенные им также в выступлениях на Первом и Втором Всероссийских библиографических съездах.
В своих трудах Щелкунов предлагает собственную систематизацию дисциплин, входящих в книговедение, поскольку, по его мнению, «до сих пор наука не дала такой сколько-нибудь удовлетворительной классификации, хотя попыток было очень много».
Именно отсутствие более или менее полной, понятной классификации книговедения, или библиологии, побудило Щелкунова создать собственную. Для этого сначала нужно было решить вопрос, что есть книга и результатом чего она является. Ответ, по мнению автора, может быть только такой: «Книга есть продукт и орудие материальной и тесно с ней связанной духовной культуры, назначение которого – непосредственная и точная передача фактов и мыслей автора в виде писем и изображений максимальному числу людей с затратой минимальных усилий с их стороны».
Книга здесь рассматривается как носитель, орудие непосредственной передачи, то есть как материальный предмет, вещь. А «поскольку же вещь является предметом потребления, причем таким предметом потребления, на изготовление которого требуется затрата человеческих сил, вещь становится товаром».
Эта теория привела ученого к определению книговедения как «книжного товароведения», представляющего собой синтез различных дисциплин – экономических, технологических, юридических и других. Данная наука, по Щелкунову, состоит из четырех областей – книгопроизводства, библиографии, библиополии и библиотековедения – соответствующих четырем стадиям, которые проходит книга как продукт потребления: создания, регистрации, распространения и собственно потребления.
На основании этой схемы строится вся классификация библиологии Щелкунова, довольно разветвленная, включающая огромное количество наук.
В тридцатых годах Щелкунов пишет статьи о необходимости внедрения метрической системы в полиграфию, а также принимает участие в созда¬нии первого советского газетного наборного шрифта (в 1936 г.).
В 1931 году Михаила Ильича увольняют из института журналистики за троцкистские взгляды.
В 1936 году под его руководством созданы первые советские газетные шрифты для строкоотливного набора — «Эксцельсиор» и «Мемфис».
В период сталинских репрессий Щелкунов был незаконно сослан в ГУЛАГ, где и умер в 1938 году. Реабилитирован посмертно.
О Щелкунове сохранилось достаточно много воспоминаний современников.
Каждый вечер в кафе входил, протирая запотевшие выпуклые очки и натыкаясь сослепу на столики, известный московский книголюб журналист Щелкунов. Он притаскивал с собой тяжеленные пачки пыльных книг, связанные обрывками телефонного провода.
Щелкунов снимал старомодное пальто с вытертым бархатным воротником, осторожно вешал его на гвоздь, и тотчас кафе наполнялось отчаянным кошачьим писком.
Щелкунов подбирал на улицах брошенных котят, рассовывал их по карманам пальто, ходил с ними по городу и только поздним вечером притаскивал голодных котят домой и сдавал с рук на руки своей жене.
Щелкунов был похож на земского доктора. Всегда мокрая его бородка была всклокочена, а пиджак висел мешком под тяжестью карманов, набитых книгами и рукописями.
Тогда еще не было автоматических ручек, и Щелкунов носил в кармане чернильницу "Ванька-встанька" и несколько гусиных перьев. Карандашом он писать не мог, и, кажется, один только я понимал его и не посмеивался над этим его свойством и над гусиными перьями. Все написанное карандашом всегда казалось мне небрежным и недоделанным. Я считал, что четкая мысль требует четкого написания. Если бы можно, то я писал бы только китайской тушью на плотной бумаге.
Щелкунов садился за столик, тщательно очинял гусиное перо лезвием бритвы и начинал, посапывая, писать заметки почерком, похожим на допетровскую вязь.
Писал он о ценных книгах, находках знаменитых картин, выставках, библиографических новостях и о всяческих раритетах.
С раннего утра он выходил на добычу за книгами и новостями, и его можно было встретить в самых неожиданных местах Москвы.
В его памятной книжке было записано множество адресов божьих старушек, бывших приказчиков книжных магазинов, переплетчиков, скупщиков краденого и книгонош. Это были поставщики книг. Жили они преимущественно на окраинах - в Измайлове, Черкизове, Котлах, за Пресней. И Щелкунов объезжал их где мощно на трамвае, но большей частью обходил пешком.
У него было какое-то шестое чувство книги. Он долго и осторожно петлял по следу за редкой книгой, как охотничья собака за дичью. Он был не единственным книголюбом в Москве. Зная его свойство безошибочно отыскивать редкости, остальные книголюбы и букинисты зорко следили за ним и не раз пытались перехватить его добычу. Поэтому Щелкунову приходилось постоянно путать следы и сбивать с толку преследователей. Это азартное занятие выработало у него черты конспиратора. Может быть, поэтому он и говорил обо всем придушенным шепотом, подозрительно поблескивая узкими татарскими глазами.
- Похоже, - вполголоса говорил он за столиком, заставляя собеседника вплотную придвинуться к себе,- что на днях я найду тайник, где спрятана библиотека Ивана Грозного. Только, избави бог, чтобы не узнал Луначарский. Онемейте!
Если кто-нибудь приносил Щелкунову для оценки редкую книгу, он перелистывал ее, даже как будто принюхивался к ней, потом криво усмехался и говорил:
- Широко известное издание. Можете купить в любой день на развале под Китайгородской стеной. Вы просто обмишурились. Мне вас жаль. Но, в общем, могу обменять эту книжицу на первое издание "Пестрых рассказов" Чехонте. Хотите? Как так не хотите?! Через год пожалеете. Ну, ладно! Даю тогда итальянское издание Марко Поло. Завтра получите.
При этом Щелкунов, не дожидаясь согласия наивного владельца, прятал редкую книжицу в пухлый портфель, защелкивал замок и озирался, норовя поскорее удрать. На моей памяти не было случая, чтобы какому-нибудь простаку удалось вырвать обратно книгу, потонувшую в портфеле Щелкунова.
Не помогали даже скандалы. При первых же признаках скандала Щелкунов молча одевался и, тяжело ступая, нагнув голову, как бык, уходил из кафе. Никакая сила не могла остановить его. При этом он упорно молчал, тяжело сопел и был глух даже к самым страшным оскорблениям.
Однажды Щелкунов предложил мне пойти вместе с ним в ночлежный дом у Виндавского вокзала. Там жил опустившийся тульский поэт-самоучка. Щелкунов надеялся выудить у него ценные книги и рукописи.
Мы поехали к Виндавскому вокзалу на трамвае, но сошли из предосторожности за одну остановку до ночлежного дома. По каким-то своим признакам Щелкунов подозревал, что вековечные его враги - торговцы книгами - именно сегодня подкараулят его и перехватят тульского поэта.
Вдруг Щелкунов схватил меня за руку и потащил к афишному столбу. Мы спрятались за столбом, и Щелкунов, задыхаясь, сказал:
- Стоит, маклак! Вон, видите, на тротуаре против ночлежки. Старик в рваной панаме, с козлиной бородой. Я взял вас, чтобы вы мне помогли.
- Чем же я могу помочь?
- Я зайду в аптеку, оттуда из окна хорошо видно ночлежку. А вы уведите его. Я пережду в аптеке. Если он заметит, что я вошел в ночлежку, тогда мне каюк! Я искал этого чертового поэта два месяца.
- Да как же я его уведу?
- Прикиньтесь сыщиком. Он не выдержит. У него рыльце в пуху. Я сам покупал у него книги, украденные из Исторического музея.
Щелкунов не дал мне опомниться и скрылся в аптеке. Ничего не оставалось, как разыграть из себя сыщика. Но как?
Я надвинул на глаза кепку, засунул руки в карманы и расхлябанной походкой подошел к ночлежному дому. Не доходя нескольких шагов до старика в панаме, я остановился, прислонился к забору и начал с неестественным вниманием рассматривать ночлежку -- старый четырехэтажный дом с трещиной в стене от крыши до самого подвала. На дверях ночлежки было прибито объявление, написанное вперемежку синим и красным карандашом:
"Предупреждение входящим: по всем этажам тихий ход!"
Старик в панаме покосился на меня. Я стоял с равнодушным и, как мне казалось, даже несколько наглым лицом, потом внимательно, якобы стараясь скрыть это от старика, начал смотреть на свою слегка согнутую ладонь, как будто в ладони у меня была зажата фотография.
Старик быстро отвернулся, потоптался и начал боком отходить. Но в это время он сделал непростительную ошибку -- вынул портсигар и закурил.
Я пошел вслед за стариком, глядя ему в спину. По страшному напряжению в этой худосочной спине я понял, что старик изо всех сил сдерживается, чтобы не броситься бежать. Я догнал старика и вежливо окликнул его:
- Позвольте прикурить, гражданин.
И тут произошло нечто непонятное, испугавшее меня самого. Старик в панаме вскрикнул, сделал огромный прыжок в сторону, быстро побежал, как краб, на согнутых ногах и бесследно исчез в соседней подворотне. Щелкунов потирал пухлые руки.
Ему удалось купить у тульского поэта письмо Льва Толстого и опередить профессионалов-книголюбов. Я же был зол на Щелкунова, на всю эту глупейшую историю и поклялся больше со Щелкуновым не связываться.
Я думал, что Щелкунов, как большинство собирателей книг, сам не успевает читать их, что книги его интересуют только как коллекционера, вне зависимости от их содержания, но вскоре оказалось, что это не так.
Щелкунов прочел в кафе журналистов доклад по истории книги. Этот доклад можно было бы назвать поэмой о книге, восторженным славословием в ее честь.
Книга была, по его словам, единственной хранительницей человеческой мысли и передатчицей ее из века в век, из поколения в поколение. Она проносила мысль сквозь все времена в первозданной ее чистоте и многообразии оттенков, как бы только что рожденную.
Книга, созданная руками человека, стала такой же категорией вечности, как пространство и время. Смертный. человек создал бессмертную ценность. Но за сутолокой жизни мы об этом всегда забываем.
Мы вникаем в каденцию медлительных стихов Гомера, и перед нами происходит чудо -- тысячелетний окаменелый гомеровский посох распускается цветами живой поэзии.
Первое наше прикосновение к мысли, дошедшей до нас из немыслимой дали, бывает всегда свежим и лишенным одряхления. Мы, люди двадцатого века, воспринимаем ее с такой же новизной и непосредственностью, как воспринимали наши пращуры.
Века ушли в непроницаемый туман. Только человеческая мысль резко сверкает в нем, подобно голубой звезде Веге, как бы вобравшей в себя весь свет мирового пространства. Никакие "черные угольные мешки" вселенной не смогут затмить свет этой чистейшей звезды. Точно так же никакие провалы истории и глухие пространства времен не в состоянии уничтожить человеческую мысль, закрепленную в сотнях, тысячах и миллионах рукописей и книг.
Щелкунов был уверен, что на земле, особенно в древних библейских странах, есть еще не найденные манускрипты. Находка их обогатит человечество неведомыми философскими системами и перлами поэзии. Нашли же недавно в горах Синая древний город, построенный Птоломеями. Он был сокрыт в жарких пустынных ущельях. Каждое здание этого мертвого города -- шедевр архитектуры. А если находят старые города, то, возможно, найдут и старые свитки и книги.
После доклада Щелкунова, после того как я узнал о неведомых аравийских городах, у меня началось увлечение Востоком. Я принялся изучать восточную поэзию. Щелкунов охотно доставал мне книги Саади, Омара Хаяма и Гафиза.
Со стороны могло показаться удивительным, что во времена революции, ломки всех привычных понятий и навыков, иные люди, попутно со своей жизнью в революции, увлекались и Востоком, и поэзией, и множеством других вещей. Но по существу ничего удивительного в этом не было. Пытливость человеческого разума оказалась более емкой, чем можно было ожидать. (Паустовский. Повесть о жизни.)
Большой и грузный, он появлялся с таким же раздутым портфелем. Пыхтя открывал его и среди вороха различных рукописей начинал искать только что вышедшую книгу, которой хотел погордиться.
Он был одним из основателей Российской книжной палаты и Музея книги при ней, автором нужной и сегодня книги «История, техника, искусство книгопечатания». Михаил Ильич мог часами не умолкая, упоённо вещать об искусстве типографов.
Тщетно пытался отец повернуть разговор на другие темы. Остановить Щелкунова, по-моему, было невозможно. И я слушал его с интересом и вниманием.
Незадолго до смерти он решил подарить мне свою книгу, но с условием, что я сам приду к нему на Малую Никитскую. А я сдуру всё оттягивал этот поход. Потом неожиданно пришло известие о смерти Михаила Ильича. Его книгу я приобрёл много позже, после войны...
Статья составлена по открытым материалам интернета с использованием сайтов:
[1]
[2]
[3]
В книге С.В.Волкова «Участники Белого движения в России» указан
Щелкунов Георгий Ильич, р. 1895 в Баку. чвв (во) Участник белого движения (в армии не служил). Взят в плен. 16 сен. 1920 из Архангельской ЧК передан в резерв чинов Беломорского ВО, в июле 1921 предназначен в гражданские учреждения. [4]
