Эльдаров Омар "Мы, бакинские дети, играли в альчики на фантики..."

Эльдаров Омар "Мы, бакинские дети, играли в альчики на фантики..."

Воспоминания о родном Баку и друзьях из прошлого известного скульптора Омара Эльдарова, которыми он поделился по просьбе звезды азербайджанской команды КВН Парни из Баку", а ныне актера, художника и бизнесмена Бахрама Багирзаде.





Я родился в одном из самых древнейших городов мира - Дербенте. Дело в том, что мой папа – Гасан Эльдаров, с 1914 года был членом дербентского марксистского кружка РСДРП и к тому же единственным азербайджанцем, который в нем состоял. А основателем и руководителем этого кружка был некий Маркус, у которого было две сестры, также входящие в эту ячейку.
Мой папа был из тех марксистов, которые вступили в партию еще в царские времена, имея в виду не какие-то личные карьерные выгоды, а руководствуясь внутренним чувством справедливости. Есть такое высказывание, я, правда, не помню, как оно звучит дословно, но смысл его примерно такой – революцию задумывают романтики, осуществляют практики, а результатами пользуются негодяи. Так вот мой папа и был таким романтиком, который, несмотря на риск быть отправленным на каторгу, мечтал изменить существующий порядок…

Революция 1917 года застала его в Петербурге, где он в то время учился на агронома. В результате этого исторического события, волею судьбы и партии, он оказался в Саратове, где и встретил мою маму… Они поженились…
А затем папа присоединился к так называемому Татарскому полку 11-ой Красной армии и уже вместе с ними начал продвигаться в сторону Кавказа.
В Дербенте же его оставили для укрепления идейного момента. Но вскоре началась волна «ленинских чисток» - прошла первая чистка, потом вторая, и папа был исключен из партии с формулировкой «национализм» – на него, якобы, поступали многочисленные жалобы со стороны представителей одного из «малых народов», населяющих Дагестан.
Как потом мне рассказывал папа, в этот момент он очень сильно заболел и физически не мог явиться на собрание, на котором должны были рассматривать его дело. Разбирательство отложили до его выздоровления…

Но когда он немного пришел в себя, сразу же собрал семью и уехал в Баку, от греха подальше. Он понял, что началась жесточайшая борьба за власть, а принимать участие в этой подлой, мышиной возне он не посчитал для себя возможным. Это было не в его характере. Так, в 1923 году он переехал в Азербайджан...

В Баку папа начал преподавать агрономию в Институте сельского хозяйства, и одним из его учеников был старший брат Гейдара Алиевича Алиева – Гасан Алиев, который впоследствии стал агрономом, биологом, академиком…
Я помню, как однажды Гасан Алиевич, узнав, что я сын Гасана Эльдарова, обрадовано воскликнул:

«Ваш отец был моим первым профессиональным педагогом и учителем по агрономии!»

Выяснилось, что у них была не очень существенная разница в возрасте, и волею случая один Гасан преподавал, а другой был его студентом. Я тогда был совсем еще маленьким, но, тем не менее, я прекрасно помню, что дома папа часто упоминал это имя – Гасан, Гасанчик…

Но папа не долго преподавал в институте - то ли ему хотелось живой работы на земле, то ли он старался быть подальше от всяких начальников и собраний, и он стал работать рядовым агрономом в самых разных районах Азербайджана.

По приезде в Баку мама с папой сначала поселились в так называемом «дагестанском доме», где-то в районе Парапета.
Так получилось, что в этом доме жили всевозможные выходцы из Дагестана, в том числе и выдающийся врач, доктор медицинских наук, профессор-ларинголог, лечивший весь Баку Магомед Кажлаев, отец будущего композитора Мурада Кажлаева, которого я знаю с детства.

А еще до моего рождения родители переехали на улицу Полухина, которая в то время носила название Персидской.
В Баку двадцатых годов очень редко встречались заасфальтированные улицы. Обычно проезжая часть покрывалась крупным круглым булыжником - оружием пролетариата, и надо сказать, эти булыжники довольно часто летали во все стороны, разбивая людям головы.
Тротуары же были покрыты киром, который зимой был твердым как камень, а летом, нагреваясь под палящим солнцем, прилипал к обуви.
И такие булыжные мостовые были только на центральных улицах, а так улицы были в основном земляными. И по этим мостовым примерно раз в месяц проезжал пышный свадебный кортеж - на фаэтонах, с музыкой, с обязательным разбрасыванием денег за которые мы, мальчишки, дрались...

И, конечно же, по улицам ходили лошади, грустные ослики, впряженные в скрипучие деревянные арбы и целые караваны медлительных важных верблюдов. Это был обычный городской сюжет. Об автомобилях и речи не было - на весь Баку их было несколько – у Чагина, редактора газеты «Бакинский рабочий», у Мирджафара Багирова и еще может быть у пары человек…

Крыши домов были ровными, как стол, и каждое лето их обязательно поливали киром. Черные от копоти и огромные как пропасти котлы попадались тогда через каждые два три квартала, и суровые прокопченные дымом кирщики постоянно помешивали булькающий крупными чавкающими пузырями кир. Это была такая необычная и своеобразная картина, что приезжающие в Баку художники первым делом бросались не на море, а разбегались по улицам в поисках наиболее колоритных кирщиков…

На улице Полухина мы жили в довольно хорошем двухэтажном доме, в отдельной квартире, но «удобство» было одно на целый этаж. Причем верхнее «заведение» чаще всего засорялось, капая на головы посетителям нижнего, поэтому с раннего утра в туалет, находящийся на первом этаже, выстраивалась очередь с красными или синими «ночными вазами», деликатно закрытыми крышечками.
А что касается обыкновенной водопроводной воды, то ее в нашем доме просто не было, и все таскали ее снизу, со двора. И моя мама постоянно носила эти тяжеленные ведра к нам на второй этаж…
А мы, дети, ничего этого не знали. Мы жили в своем светлом и беззаботном мире…
Но люди считали, что они живут комфортно, потому что в одноэтажных домах не то, что воды или туалета, света не было! Это были настоящие землянки, сырые и холодные.

В нашем подвале жило целых четыре таких семьи, даже без «второго света», потому что так называемая галерея имела только микроскопические оконца, выходящие во двор. А так, как мы жили тогда на Полухина, считалось очень даже неплохим вариантом. Тем более что мой папа был человеком с высшим образованием, да еще агроном. В нашем доме было всего две таких интеллигентных семьи – агроном и инженер.

Как же я любил в детстве ездить на поездах…
Папе как-то удавалось из своего скромного заработка выкраивать деньги, и мы с мамой и братом часто выезжали то Украину, то в Минводы, то в Белоруссию, причем через Москву! Как же это было приятно и интересно ехать в наполненном самым разным народом плацкартном вагоне несколько суток. Это был настоящий праздник!
Сейчас, если меня запустят в такой вагон, я даже не соглашусь просто пройти из одного конца в другой…

А в молодости, когда я поступил в ленинградскую художественную академии, я вообще ездил на крыше!
Это был 1945 год. Только что кончилась война, и миллионы людей передвигались по нашей огромной стране - военные, раненые, беженцы…
Когда я впервые увидел Ленинград, он меня поразил до глубины души – город был страшно разрушен и стоял весь в черных лесах, не таких, как сейчас аккуратных металлических или деревянных конструкциях, а именно весь в черных дощатых лесах… Ленинград поднимали из руин…

Праздников тогда было много, особенно революционных.
Май был теплым, почтим летним месяцем, и весь город в белых платьях, костюмах, маечках и трусиках, с песнями и танцами выходил на демонстрацию. Сначала эти шествия проходили по площади Петрова, а после войны, когда немецкие пленные выстроили Дом Советов, торжественные мероприятия перенесли туда.

Однажды папа повел меня на ноябрьский праздник в Нагорный парк. Как же этот день врезался мне в память…
Наверное, вокруг было не так уж пышно и красиво, но тогда все это казалось мне чем-то невероятным по масштабам и красочности. Особенно я запомнил, как на сцену, на которой выступал какой-то танцевальный ансамбль, вышел такой же маленький мальчишка, как и я, и так станцевал лезгинку, что я запомнил это на всю жизнь…

А потом наплясавшийся и напевшийся народ расходился по домам, и там начинались праздничные застолья. Настоящим «гвоздем программы» почти каждого бакинского стола была огромная миска с винегретом.
Тогда это было обычаем.
Кто только не собирался за этими столами – друзья, родственники, соседи… Никто же не жил квартирой!
Мы жили двором, и соседи были почти как родственниками, а порой даже ближе...
Парадными в то время старались не пользоваться - боялись хулиганов, и все ходили через двор, поэтому вся наша жизнь была на виду.

А какие страшные скандалы случались между женщинами из-за веревок, прямо как в том стихотворении – «Гром гремит, земля трясется, Генрих Карлович несется». Кошмар… А потом очень быстро все мирились.
Мужчины же, по крайней мере, в нашем дворе никогда не опускались до скандалов. Драки помню, а скандалы - нет…

А вот Новруз байрама среди праздников я не помню. Не было во времена моего детства никакого Новруза!
Его начали праздновать только при Шихали Курбанове, и это было подобно взрыву. Он, будучи секретарем ЦК, видимо смог убедить Москву, что Новруз не имеет ничего общего с религией, что это чисто календарный праздник, отмечающий приход весны. И в этом, на мой взгляд, его большая историческая заслуга.
Да что Новруз, елки в моем детстве тоже не было. В 30-е годы найти в Баку елку? Вот это была бы сказка… Не то что елок, деревьев не было на улицах…

Все знают о немецкой кондитерской, но сейчас мало кто помнит о немецкой булочной на Шемахинке, по которой мы часто прогуливались с моей тетей с обязательным заходом в эту самую булочную. И там, среди гор ароматных плюшек, рогаликов, булок, бубликов и баранок она покупала мне пирожное со сливочным кремом. И как она мне потом рассказывала, я сразу же начинал горько плакать. Тетя никак не могла понять причины моего странного поведения.
-Что же ты плачешь? Ведь я же купила тебе твое любимое пирожное? - спрашивала она меня.
- Не хочу одно, хочу два, - ревел я все больше и больше.
- Ну, куплю я тебе два, только успокойся.
- Но я же не смогу их съесть, - отвечал я, рыдая, и слизывал со щек соленые слезы кончиком языка. Оказывается, от мысли, что я не осилю два пирожных подряд, я начинал заранее плакать…
Вот такое у меня было детское горе…

В какие только игры мы не играли в нашем маленьком дворе!
Прятки, лапта – маленькая и большая, на улице, и ловитки были обычным делом. Иногда играли и в альчики, но это считалось на уровне бильярда или карточной игры. Это был настоящий гумар.
Мы, дети, играли на фантики, а гадеши играли на деньги, и иногда доходило до поножовщины… «Ты в альчики играешь?!» - могла трагическим голосом спросить мать, и это было позором, нравственным падением.

Но нашими излюбленными играми были «В Америку за золотом, из Америки без золота», в которой правила были почти, как в чехарде и «Цикорий не на месте».
Вот это была уже по-настоящему захватывающая игра, как у канадских хоккеистов, требующая меткости, ловкости и быстроты реакции. В этой игре мы использовали консервные банки, на которые клали камушки, а большим плоским камнем надо было сбить всю эту конструкцию за черту. Играло несколько человек - тот, кто вадил, должен был успеть добежать до своей банки и камня, поставить банку на новое место, положить на нее мелкие камушки, и только тогда хватать других ребят, кто тоже метнул камень за черту.
Это и был «Цикорий не на месте». Хорошая была игра…
На худой конец мы могли поиграть даже в «классы».

Надо сказать, что в то время обычным делом были бесконечные разборки и драки между пацанами, но я драчуном не был. Я никогда не любил все эти побоища. Может быть потому, что чувствовал защиту своего спортивного и крепкого старшего брата...

Вообще же поножовщина и драки были в Баку практически нормой. Нормальные люди старались не ходить без особой надобности выше Советской улицы. Сейчас такого нет, а тогда мне казалось, что это никогда не закончится.
У нас на улице жили два брата-грузина и русский дядя Коля, так вот он оказался самым драчливым и блатным. Однажды они втроем кушали арбуз. Не знаю, что уж там между ними случилось, но кончилось все тем, что они друг друга перерезали этими ножами. Братьев увезли на «скорой», а Коля смог добежать до больницы сам…
А уж что творилось на улицах города во время войны, вообще ужас. Грабили и раздевали без перерыва…

В семь лет, как и полагается, я пошел в школу №14.
Ах, какой же влюбчивый я тогда был, но никогда в этом не признавался. Помню, идем мы домой с моим другом, таким же первоклассником, как и я, а на углу школы стоит веселая, смеющаяся стайка пятиклассниц. И мой товарищ, словно читая мои мысли, вдруг поворачивается ко мне и очень томно и печально говорит: «Какие, все-таки, эти пятиклассницы красивые…» В то время они нам казались взрослыми барышнями, недоступными, недосягаемыми...
Наши одноклассницы по сравнению с ними выглядели не очень – так, мелкотня, вечные плаксы и ябеды, а эти были почти уже взрослые девушки…
Но у меня все-таки была тайная любовь в моем классе - заглядывать дальше у меня тогда не хватало смелости…

Наша школа находилась на втором этаже, прямо над Карамельной фабрикой, а напротив была тюрьма, построенная в свое время Тагиевым.
Дело в том, что до революции тюрьма находилась довольно далеко, за городом. Для того чтобы облегчить бакинцами возможность навещать своих родных, Тагиев, из благотворительных соображений, выстроил ее в этой части города, которая тогда была окраиной…
Пару раз, когда я учился в 14-ой школе, туда что-то запускали – сначала мы думали, что это были камни, а это оказались запущенные при помощи рогатки хлебные кирпичики с записками внутри…

Как же чудесно пахло от этой карамельной фабрики…
Но мы не только вдыхали эти бесподобные ароматы. Видимо у школы была какая-то договоренность, и нам изредка доставались конфеты, но зато каждый день мы регулярно и с большим удовольствием пили кисель. Он был такой нежно розовый, клюквенный или смородиновый, да еще с ванилью…
А потом началась война, и все эти радости как-то сами собой улетучились…

Во время войны я поступил в художественное училище. Мой выбор профессии был не случаен. Дело в том, что хотя мой папа и был агрономом, он очень любил искусство, особенно живопись и архитектуру. Очень много читал, часто рассказывал про Питер, про Эрмитаж. А однажды привез мне из Ленинграда кисти, краски, потрясающие альбомы и две мои первые книги по искусству. Это было академическое издание двухтомника Джорджо Вазари - учителя Микеланджело и самого первого в мире искусствоведа, написавшего об основных художниках Возрождения.

Голод во время войны был страшный… Все время хотелось есть, особенно масло или что-нибудь сладкое. Наверное, поэтому я вырос не очень высоким - организм начинает экономить, в том числе и за счет роста. Но я худо-бедно как-то справлялся с чувством голода, а вот многие взрослые мужчины не выдерживали…

Не выдержал и мой отец - он заболел туберкулезом. Кому-то может это показаться полной ерундой – как это, агроном и без еды? Другие агрономы как-то жили, а папа так не мог… Честнейший был человек…
Когда он узнал о своем диагнозе, то сразу же уехал в Дербент. Он сказал, что его может спасти только виноград. А в Дербенте тогда были колоссальные виноградные плантации, и папа, живя практически в саду, ел и ел этот виноград. И продлил себе, таким образом, жизнь довольно надолго…

Еще с довоенных времен любимейшим развлечение мальчишек было кино про войнушку и Чапаева. Все герои этого фильма были как родные люди. Мы ходили в основном в кинотеатр «Художественный» – «Низами». А уже после войны на нас, словно из рога изобилия, посыпались трофейные фильмы – «Девушка моей мечты», «Тарзан», затем «Бродяга», «Господин 420». Это было нечто!

Но хулиганы мешали…
Хулиганы мешали даже в кино! Они же ничего и никого не боялись! Какая милиция? Тюрьма им была, как дом родной! Работать не хотели, все были блатные и жили, как сейчас говорят, по понятиям. И все бы ничего, но они же нам не давали жить спокойно!

И, конечно же, не могу не вспомнить наш бульвар…
Для меня бульвар – это, прежде всего, знаменитая купальня, построенная по проекту архитектора Баева, автора нашего вокзала, «Дунькиной фабрики», на которой работали приехавшие из России женщины.
Купальня была особым местом. Деревянная, красивая, ажурная, напоминавшая готический замок… И вся эта деревянная готика была прямо в море!
Туда сходилась детвора со всего города, и там стоял такой шум, что можно было оглохнуть. Я помню, как кричала мама одного мальчика: «Если утонешь, домой не возвращайся! Убью…»
Смельчаки залезали наверх и прыгали оттуда прямо в море.

Но помимо удовольствия от морских купаний, бульвар был самым любимым местом гуляния молодежи. Разговоры, девичий смех, бесконечные переглядывания, влюбленные парочки…
Бульвар был сродни балу - там можно было встретить «золотую» молодежь и весь наш бакинский бомонд. Надо сказать, что мой брат был одним из героев этого знаменитого места, и когда он там появлялся в компании своих друзей – красавец, спортсмен, актер – многие девичьи сердца сладко замирали...

Кстати, о девушках. Во времена моей молодости в Баку было очень много случаев самосжигания - если молодая девушка отступала от правил, и до свадьбы вступала в какие-то отношения, а потом ее бросали, она обливала себя керосином и поджигала, чтобы избежать бесчестия. Не выдерживали этого позора.
Однажды, будучи уже молодым человеком, я был на одном заседании райкома, и секретарь, отчитываясь в проделанной работе с гордостью заявил: «В этом году в нашем районе было всего да случая самосжигания!».
И вообще, слова «Я сожгу себя» довольно часто встречались в лексиконе наших женщин.
После возвращения из ленинградской академии постепенно начала расцветать Торговая, но я как-то был далек от этого.
Стиляг тогда еще не было, тогда надо просто одеться в шикарный коверкотовый костюм и шикарную шляпу, которые можно было купить только на рынке.
Ведь именно в Баку была самая знаменитая в СССР толкучка – Кубинка. Там можно было купить все что угодно, даже то, что вам и не снилось, даже дореволюционные инструменты по дереву для скульпторов, которые остались от переселенных из Ханлара немцев!

Но моя компания интересовалась, в основном, театром и оперой. К нам на гастроли довольно часто приезжал МХАТ - Качалов, Москвин…
А самое веселое, что мы могли себе позволить, было кино и прекрасная бакинская оперетта.

Я прожил очень большую жизнь, многое пришлось пережить, многое испытать. Поэтому сейчас, когда я слышу, как бакинцы ворчат, что вот, мол, весь город испортили, кругом все сносят и строят сплошные «высотки», мне хочется им сказать - поднимитесь в сторону бывшей Советской улицы и зайдите во дворы. Моя тетя одно время жила чуть ниже Советской, и это было нечто ужасное!
Ворчать, конечно же, надо, чтобы те, кому следует, учитывали ошибки и не допускали новых. Но мое поколение еще помнит о том, что Баку почти весь был одно- и двухэтажный, и большинство людей жило в практически в землянках.
Да, мы были счастливы, как были счастливы и более молодые люди, которые с нежностью и улыбкой вспоминают сейчас свою молодость, проведенную на микроскопических «хрущевских» кухнях.
Пройдет время, и те, кому сейчас двадцать лет, будут с таким же умилением вспоминать свою молодость, пришедшуюся на эпоху «высоток». Так что хорошо, что строят, просто все надо делать с умом.

Источник:
1news.az

--Jonka 16:08, 30 марта 2014 (CEST)