Эгнаташвили Александр Яковлевич - борец и ресторатор Версия от 14:30, 5 февраля 2011; Jonka (обсуждение | вклад) (Защищена страница «Эгнаташвили Александр Яковлевич - борец и ресторатор» ([edit=autoconfirmed] (бессрочно) [move=autoconfirmed] (бессрочно)))
Статья обсуждается ЗДЕСЬ
Эгнаташвили Александр Яковлевич - борец и ресторатор[править]
Вот какой интересный материал, мимо которого пройти было просто невозможно.
Из журнала"Нэпман или брат Сталина" - 6-я глава из книги Ивана Алиханова "Дней минувших анекдоты"...
О себе Александр Яковлевич нам рассказал, что после окончания реального училища, отец послал его для продолжения учебы в Москву, где он стал профессиональным борцом и выступал в цирке. Помню, у него сохранилась одна рецензия такого содержания: «Красавец кавказец легко поднял противника на плечи и, повернув его как прутик несколько раз, припечатал к ковру».
Видимо, его отец знал, что его сын Сашико не склонен к наукам и, снабдив его первоначальным капиталом и вином, отправил в Баку. С его слов, я помню, что в Баку Александр Яковлевич купил у обанкротившегося предпринимателя небольшой ресторан. Он повесил на дверях объявление «Обслуживаем круглые сутки», и поначалу все делал сам - закупал продукты, был за повара, официанта, мыл посуду и приводил помещение в порядок.
Александр Яковлевич надеялся приобрести клиентуру благодаря этому объявлению, а так же вкусной еде, отличному вину - чтобы каждый посетитель оставался довольным и приходит опять. И действительно, вкусная еда стала лучшей рекламой, и приводило к нему в ресторан новых и новых посетителей. Ночами, чтобы не проспать клиентов, Александр Яковлевич отдыхал на стульях, головой к двери и просыпался от удара створкой.
В Баку Александр Яковлевич сумел постоять за себя, заработал капитал, научился говорить по-тюркски и вернулся в Тифлис.
А здесь вся история:
Мне было 9 лет, когда в канун Пасхи открылась дверь, и в нашу квартиру и вошел белый барашек с красным бантом на шее. Как оказалось, это была своеобразная визитная карточка нашего нового соседа. Александр Яковлевич был высокий, мощный сероглазый красавец лет сорока с волнистыми, уже редеющими волосами, зачесанными назад. Наш сосед мне очень нравился. Я полагаю, что моя 37-летняя мать сразу оценила разницу между безнадежно больным раздражительным мужем и Александром Яковлевичем, который стал явно оказывать ей всевозможные знаки внимания. Впрочем, ее можно было понять: муж — при смерти, нет никакой специальности, чужая сторона (она так и не научилась без явных ошибок говорить по-русски), трое детей 14, 11 и 9 лет, имущество конфисковано. Мой отец был очень удручен сложившимися жизненными обстоятельствами.
Александр же Яковлевич представлял собой образец уверенности, одевался по моде — коверкотовый костюм, брюки бутылочкой, лакированные туфли, крепдешиновые сорочки и расточал аромат дорогого одеколона. Отцом моего отчима был крепкий горийский хозяин — «кулак» Яков Эгнаташвили, который был еще крупнее своего сына.
В молодости Александр Яковлевич считался одним из сильнейших национальных борцов, и упомянут в этом качестве вместе с двумя своими братьями в истории физической культуры Грузии. В ту пору Александр Яковлевич был хозяином четырех ресторанов и винного склада в Тифлисе. Два ресторана располагались по разным сторонам Солдатского базара – одного из самых людных мест города, который занимал обширное пространство, - на этом месте сейчас разбит чахлый скверик, стоит здание «Грузэнерго» и расположен крытый колхозный рынок.
Ресторан возле «биржи» занимал первый этаж углового здания в конце Пушкинской улицы, там сейчас обнаружили остатки старой стены, когда-то защищавшей город. Доверенным лицом, на которого было оформлено это заведение, был крупный мужчина по имени Гриша, который стоял за прилавком и продавал водку в разлив. Весь прилавок был заставлен мисками со всевозможной едой — жареной печенкой, мясом, рыбой, соленьями, редиской, хлебом. Снедь была предназначена для закуски, а вся эта система в шутку называлась «пьянино». Рюмка водки с закусками стоила 5 копеек. Кухню и зал обслуживало всего пять человек.
Биржей называлось место, где предлагал свои услуги мастеровой люд — плотники, штукатуры, сантехники, стекольщики, электрики — услуги которых всегда необходимы городским обывателям (удивительно, прошло семьдесят пять лет, а биржа эта и по сей день находится на том же самом углу). Мастеровые, прежде чем приняться за работу, для разминки по утрам опрокидывали стаканчик виноградной водки «чачи». Впрочем, во всякое время дня на бирже было достаточно посетителей.
По другую сторону базара, в подвале был ресторан «Золотой якорь». Здесь насыщалась и кутила солидная публика, поэтому меню было рассчитано на более требовательный вкус. Доверенным лицом здесь был другой Гриша, менее крупный, но более пузатый, лысый человек с головой в форме яйца. Как-то раз утром Гриша завтракал яичницей с помидорами. В это время появился Александр Яковлевич и поинтересовался, внесена ли в меню яичница. Такого блюда не оказалось. Тогда хозяин опрокинул сковороду на голову едока и сказал: «Раз это вкусно — это должно быть в меню. Все, что ты впредь будешь здесь кушать, должно быть в меню!»
Тут же недалеко, на Графской улице был склад, где работали двое: Коля стоял у прилавка, а Грикул ( впоследствии мой отчим призвал их в Москву) следил за вином, переливая его время от времени, так как крестьянские вина при длительном хранении дают осадок.
Еще один ресторан «Дарьял» был за городом на Коджорской дороге. В нем хозяйничал типичный кинто в традиционной одежде — фуражке с высокой тульей, архалуке (тужурке с открытым воротом со множеством пуговиц), из-под которого выглядывала красная косоворотка, опоясанная серебряным тяжелым поясом, в широких шароварах, заправленных в низкие сапожки. Звали его Степко — низенький, худощавый человек с длинным свисающим носом, опушенными книзу усах, с неизменно серьезным выражением лица. Его специфические шутки делали рекламу ресторану. Кроме того, Степко развлекал гостей во время кутежей игрой на шарманке.
Главной «шуткой» была такая: Степко, как говорится, «весь вырос в сук», то есть обладал необыкновенной величины членом. Иной раз, когда тамада хотел подшутить над новичком, он просил Степко подать почетному гостю «фирменное блюдо». Степко клал свой возбужденный член на блюдо, обкладывая его зеленью, и подносил новичку: «Пожалуйте!» Гость оборачивался, чтобы положить себе на тарелку порцию поданного кушанья... Потом возмущенно поднимал взор на Степко, встречал совершенно серьезный взгляд, терялся и смотрел на тамаду. Только тут раздавался взрыв сдерживаемого хохота всей честной компании.
Эта «фирменная шутка» была весьма популярна в кругах городских кутил, автор ее получил приставку к своему имени и назывался «хер Степко». Прозвище это было известно буквально всем в городе, хотя самого Степко, человека невидного и весьма скромного, знали лишь завсегдатаи ресторана «Дарьял». Ходил слух, что Степко однажды получил производственную травму — какой-то юморист ткнул в «фирменное блюдо» вилкой.
Александр Яковлевич частенько кутил с друзьями в «Дарьяле». Его возвращению домой предшествовали разносившиеся с горы звуки шарманки, которыми Степко провожал фаэтон, увозящий хозяина. Наконец был еще ресторан на паях «Эльдорадо», более известный под названием «Над Курой». Располагался он напротив памятника Воронцову на площади, носящей его имя. Ресторан этот пользовался дурной славой среди интеллигентных обывателей, вокруг него шастали проститутки, в ресторане же были отдельные номера, куда их приводили.Таков был размах Александра Яковлевича.
Особо следует подчеркнуть, что во всей этой индустрии не было ни одного счетного работника. Все строилось на взаимном доверии. Уже несколько позже, когда Александр Яковлевич стал фактическим мужем моей мамы, он иной раз, придя домой в легком подпитии (пьяным я его никогда не видел), посылал меня собирать выручку. Для того нужно было на Эриванской площади нанять извозчика Алекси и объехать все рестораны, где мне, 10-летнему пацану, вручали завернутые в газету свертки денег, которые я клал за пазуху.
Еще до того, как мой отец скончался, Александр Яковлевич сделался незаменимым помощником матери. Он отправлял нас на дачу в Манглиси. Организация этого дела была непростой. Надо было заранее договориться с молоканским кучером. Часов в пять приезжал крытый фургон, запряженный четверней. Заранее все вещи паковались в огромные ковровые мешки «мафраши». Нужно было забрать с собой все вплоть до керосинки. Расстояние в шестьдесят верст преодолевалось с двумя остановками для отдыха лошадей, поскольку дорога шла преимущественно на подъем. На первом привале в «Белом духане» нас встречал Александр Яковлевич с роскошным завтраком.
В фотоархиве, оставшемся от Григри Адельханова, есть фотография Белого духана, сделанная в феврале 1914 года. Двенадцать лет спустя – ко времени моего рассказа духан оставался все таким же. После смерти отца Александр Яковлевич стал мужем моей матери. С тех пор круг наших посетителей совершенно изменился. Вместо интеллигентных, напуганных и пришибленных людей появились уверенные в себе друзья отчима. Общим между теми и другими было то, что ни для кого из них национального вопроса не существовало вовсе. Сейчас, в период националистического разгула, в это трудно поверить.
Нить, связывающая нас со старой семьей, практически порвалась. Впрочем, в скором времени вернулась в родительский дом изгнанная из своего особняка в Ортачалах моя крестная тетя Лена Адельханова (ее сын Григри уже был репрессирован), этакая маленькая, тихая мышка, а в небольшой комнате на втором этаже проживал 75-летний бородатый старичок дядя Костя. Из его комнаты во флигеле часто были слышны прелюды и ноктюрны Шопена. Чарующие звуки разносились по саду, где мы ежедневно играли, боролись, упражнялись на турнике. С тех пор я навсегда полюбил эту берущую за душу музыку.
Как уже говорилось, мой отец был младшим сыном. Женился он на моей матери в 44 года. Я родился через восемь лет. К тому времени большинство моих двоюродных братьев и сестер уже обзавелись потомством и некоторые стали дедами и бабушками. Естественно, что двоюродными сестрами и братьями из-за огромной разницы в возрасте я не интересовался, а о существовании некоторых, например Беренсов, тогда даже не знал. Сообщения об арестах некоторых из них я просто не брал в голову, так как был еще пацаном, а с появлением Александра Яковлевича жизнь наша пошла по новому руслу.
К моменту нашего знакомства он был разведен, имел двоих детей — дочь Тамару 1911 года рождения и сына Георгия - Бичико, на три года моложе сестры. Сойдясь с Александром Яковлевичем, моя мать познакомилась с его первой женой Марией, и мы, дети, друг для друга навсегда стали близкими людьми.
И мама, и отчим знали толк в еде, оба умели прекрасно готовить, а свежего мяса, рыбы и птицы, зелени, овощей, молочных и других продуктов в те годы в Тифлисе, да и у нас в семье было вдоволь. Мать воспитывала нас по немецкой методе. Поэтому я, мальчуган, не раз совершенно без посторонней помощи, готовил жаркое из индюшки, чахохбили, котлеты и другую весьма сложную для приготовления снедь. Когда наши родственники узнали, что Александр Яковлевич запрещает маме завивать волосы, красить губы, выходить на улицу без чулок, они прозвали его «азиатом». Отчим был чрезвычайно ревнив - если мать задерживалась у какой-либо подруги, он доставал из шкафа свой любимый браунинг, запихивал его в задний карман брюк и, забрав меня с собой, отправлялся по адресу, чтобы привести маму домой.
Одним из развлечений мамы, которое Александр Яковлевич поощрял, были немецкие утренники по четвергам. В Тифлисе в те годы район Дидубе был заселен немцами, которые жили тем, что развозили по городу в ручных тележках свежие молочные продукты. Мамины немецкие подруги были чьими-то женами или вдовами первой мировой войны, которые из побежденной Германии разными путями добрались до Тифлиса. Собиралось пять-шесть болтливых женщин с прекрасным аппетитом. Они, соскучившись по родному немецкому языку, умудрялись непрерывно говорить и одновременно поглощать всякие деликатесы, запивая их кофе. Одна из них, Марта Ричардовна, заглушая всех поставленным голосом преподавательницы, переходя с немецкого на русский, каждый четверг хвасталась своими детьми, своим былым богатством, своими одеялами на гагачьем пуху с вот такими (она разводила руками) шелковыми вышитыми монограммами с коронами.
Отчим никогда не присутствовал на маминых «парти», а только по вечером иногда иронически осведомлялся о том, был ли у ее гостей аппетит.
В конце двадцатых годов самым популярным видом спортивных зрелищ была французская борьба в цирке братьев Танти на берегу Куры у Верийского моста. Каждый день афиши извещали об участниках трех предстоящих поединков. Мой отчим, бывший профессиональный борец, был большим любителем этого зрелища, частенько возил нас на фаэтоне на третье отделение — посмотреть на схватки. Представление начиналось выходом на арену арбитра дяди Вани в поддевке, сапогах и фуражке, который провозглашал: «Парад алле! Маэстро марш!» Под звуки медленного марша, не спеша и, конечно, не в ногу выходили борцы и образовывали живописный круг могучих торсов, животов и мускулов. Каждый из них принимал соответствующую его амплуа позу.
Хорошо поставленным голосом, с достоинством, подчеркивая превосходные эпитеты в оценках и достижениях каждого, арбитр возглашал: «Для участия в чемпионате мира (несомненно, что такие же чемпионаты одновременно проводились в тот же вечер и в других городах) прибыли и записались следующие борцы-профессионалы...» После чего следовали звучные титулы и действующие на воображение характеристики. Например, такие: «Трехкратный победитель мировых чемпионатов, чемпион чемпионов, одержавший недавно победу в вольно-американской борьбе в городе Нью-Йорке, не знающий поражений Иван Поддубный!» Иван Максимович, которому в то время было уже за 60 лет, приободрившись, достойно кланялся публике.
Борца с амплуа «комика» дядя Ваня представлял так: «За необычайную силу кистей рук, прозванный Бурый медведь, борец международного уровня Василий Леший!» В ходе поединков с Лешим, его характеристика по части силы кистей обязательно обыгрывалась. При сплетении рук противник вдруг выхватывал предплечье, потряхивая кистью, мимически жаловался арбитру на то, что Леший причиняет ему боль.
После объявления арбитра Леший, необычайно пузатый человек лет сорока с красной повязкой на апоплексической шее, делал шаг вперед и комично дергал головой. В это время с галерки раздавались крики: «Леший — пионер!» Это обыгрывалась его красная косынка. Реагируя на крики, Леший поворачивался всем корпусом в ту и другую стороны с угрожающей миной, показывал кулак, что, естественно, вызывало у публики смех. Были среди борцов настоящие атлеты с прекрасно развитой мускулатурой в роли героев-любовников. Они стояли с гордо поднятой головой, со скрещенными руками, демонстрируя свою мощь, — такие как Климентий Буль или Вейланд Шульц. Их фотографии пользовались особой популярностью у дам.
Так же обыгрывались маски - арбитр объявлял: «Доселе непобедимый борец, великолепный техник французской борьбы — Красная маска». Зрителям было известно, что в случае поражения маска будет снята. Этот сюрприз, однако, приурочивался к концу чемпионата, но, чтобы круче завязать интригу, потерпевшая поражение маска затевала скандал, упрекая арбитра или своего противника в нарушении правил борьбы. Возникал спор. Маска начинала буйствовать, переворачивая стол с графином, за которым сидели три нейтральных судьи из числа «зрителей» (своеобразное апелляционное жюри), и требовала реванша. Жюри после совещания признавало доводы маски справедливыми, и тогда в день реванша публика валила валом. Обычно для поддержания интереса у зрителей в чемпионат приглашались местные борцы. В Тифлисе, на моей памяти, боролись гигант с жировиком на лбу Сандро Канделаки, быстрый и ловкий Мишико Мачабели (отец будущего Олимпийского чемпиона Давида Цимакуридзе).
Чтобы кто-нибудь из зрителей не попытался нарушить неторопливый ход рассчитанной на два-три месяца программы, вызвав, например, немолодого и грузного Лешего на поединок, в ансамбле чемпионата было специальное амплуа борца, который работал «под Яшку». Это был Кожемяка, сильный и грубый костолом, он проигрывал всем борцам, выполняя при этом роль «вышибалы». Претенденту из зрителей предлагали померяться силами сначала с самым «слабым», после чего смельчак был рад унести ноги.
После представления арбитр объявлял: «Всем борцам, принимавшим участие в параде, мое большое спасибо. Парад ретур. Маэстро — марш!» Борцы поворачивались направо и уходили. Вызывалась самая слабая пара. Знаменитые борцы встречались в последнем поединке.
Под звуки вальса они демонстрировали время от времени такие приемы, которые невозможно выполнить без взаимного согласования, а иной раз даже без помощи партнера. Но это я узнал позже... А тогда... Какой восторг вызывал в цирке выполненный каскад из трех взаимных «тур де тетов» — бросков через спину захватом головы. Через десять лет, в 1938 году в Москве в Зеленом театре парка имени Горького был впервые проведен абсолютный чемпионат СССР по французской борьбе с приглашением профессионалов. Чемпионом стал мой приятель Костя Коберидзе, имевший вес всего 90 килограммов, второе место занял Иван Михайличенко при весе 82 килограмма и лишь на третьем оказался лучший цирковой борец, заслуженный артист, орденоносец с прекрасными физическими данными и весом более 110 килограммов Иван Куксенко (Ян Цыган). Так бесславно закончила свое существование цирковая борьба. Достойно удивления, что подобная показуха под названием «кэтч», спустя почти век, пользуется сейчас огромным успехом в Соединенных Штатах и в Японии.
Почему Александр Яковлевич водил нас в цирк? Ведь он-то знал подоплеку этого зрелища. Вероятнее всего, приобщение к борьбе имело воспитательную цель: и Александр Яковлевич достиг самого положительного результата. Все мы стали заниматься в секциях, а для меня спортивная борьба стала пожизненной профессией.Однажды Александр Яковлевич взял меня с собой в Кахетию, где он регулярно покупал у крестьян вино для своего обширного бизнеса. Утром натощак происходила дегустация. Крестьянин-винодел вел нас в марани (погреб, где в закопанных в землю огромных кувшинах — квеври, хранятся вина). Чтобы в кувшины не проникал воздух, они прикрываются круглыми каменными или глиняными крышками и вмуровываются в глину.
Хозяин открывал квеври и, сделанной из маленькой тыквы кружкой на палке, отводил плесень и черпал вино. Оно наливалось в небольшой стаканчик. Александр Яковлевич накрывал его ладонью, несколько раз встряхивал и нюхал, как бы что-то вспоминая, оценивал аромат. Затем ополаскивал вином рот, выплескивал его и, сосредоточенно пожевывая оставшуюся пустоту, как бы прислушивался к чему-то. Если вино ему нравилось, он оставлял хозяину задаток. Квеври снова замуровывалось. В глину Александр Яковлевич вдавливал свою печать таким образом, чтобы квеври нельзя было бы открыть, не нарушив ее. Затем мы ехали к следующему виноделу.
И тут на пути из Телави в Напареули на нас внезапно напали разбойники с измазанными сажей лицами. Угрожая ружьем, один из них велел отчиму сойти с дрожек и потребовал денег. Видимо, предвидя такое развитие событий, Александр Яковлевич заранее прятал основную сумму под настил, а те, что остались в кармане, он отдал напавшим. Тогда один из разбойников велел ему разуться – хотя на ногах Александра Яковлевича были белые парусиновые туфли. Такое требование оскорбило моего отчима, он попытался апеллировать к разбойничьему кодексу, но разбойнику было не до этикета, видимо у него совсем прохудилась обувь... Когда мы возвратились в Телави, этих грабителей поймали. Возница назвал следователю в числе пострадавших Александра Яковлевича, но мой отчим не стал давать показания, и сказал: «Вот если бы я его встретил, я бы ему показал за то, что он меня заставил разуться. А обличать разбойника в суде недостойно мужчины».
Летом 1928 года мы вместе с моим сводным братом Бичико провели в Махинджаури, где у немца по фамилии Решет был снят весь верхний этаж дачного домика с правом пользования фруктами из его сада, овощами с огорода, а также дрожками с мулом для поездок в Батуми. Из происшествий этого лета мне запомнились следующие истории: мы, как все в первый раз попавшие на море, обгорели, и мама нас смазывала мацони (простоквашей); я чуть не утонул у берега, попав после пологого спуска на резко опустившееся дно. Спас меня отчим. По крику брата: «Ваня тонет!», он бросился в воду и вытащил меня. Наконец, мы научились плавать. На берегу валялась масса пробок. Мы собрали их, завязали в куски ткани и, подвязав этим плавсредством грудь, стали смело заплывать довольно далеко. Однажды я заметил, что вокруг меня плавают пробки, оказалось, что мой «спасательный круг» прохудился, я этого не заметил, так как уже умел держаться на воде самостоятельно.
К осени того года начало таять наше оставшееся состояние. Сначала мать продала квартиру, и мы переселились в две изолированные комнаты без удобств. Потом к нам зачастил комиссионер Ханпира, и все, что еще осталось от «былого величия» (а оставалось, с сегодняшней точки зрения, немало добра), постепенно перешло к нему. Это было столовое серебро, золотые карманные часы, мамины украшения. Под конец уже продавались оставшиеся книги. Они клались на диван корешками вверх. Полный диван принимался за единицу меры.
Причиной распродажи явился новый лозунг советской власти: «Когда свинья подросла — ее следует заколоть», который знаменовал собой окончание НЭПа. Практически это делалось так: рестораны облагались налогами, после выплаты которых, назначался дополнительный налог, и так повторялось до тех пор, пока платить было нечем. Тогда нэпмана сажали в тюрьму. В результате все, что можно было превратить в деньги, моя мать распродала, но Александр Яковлевич все равно разделил общую судьбу нэпманов – его арестовали.
Чтобы продолжить рассказ, нужно вернуться несколько назад. В комнате у Александра Яковлевича, в которую, в конце концов, вселились все мы, висела большая красочная репродукция поясного портрета Сталина, опирающегося рукой о стол. По разговорам в семье, я догадывался, что между Александром Яковлевичем и одним из главных в то время вождей существует какая-то связь. Об этом же говорили и другие факты.
В те годы в нашей семье была еженедельная традиция закупки съестных припасов. Александр Яковлевич очень любил этим заниматься. Приветствуемый торговцами, он шел по базару, приценивался, торговался, спрашивал оптовые цены. Снедь он покупал самого лучшего качества и всегда в два веса — в две плетеные корзины. Большая часть попадала в одну из корзин для нашего дома, меньшая — в другую корзину, которая предназначалась Кэке — матери Сталина. Эти корзины со снедью, следом за Сашей, по базару несли мы, братья.
Возвращаясь с базара, надо было зайти в бывший дворец наместника Кавказа, где в одном из домиков, расположенных в саду, на втором этаже, вдвоем с какой-то женщиной проживала Кэке — мать Сталина. Одна из корзин предназначалась ей. Часто я сам относил снедь Кэке. Во дворце бывшего наместника тогда размещалось грузинское правительство. Нередко Кэке приходила к нам домой, играла с мамой в лото. Иной раз к нам приходил очень скромный, красивый и симпатичный молодой человек Яша Джугашвили. У него были характерные для Эгнаташвили приподнятые и широкие плечи. Мне запомнилось, что по улице он ходил не спеша, и ставил ступни без выворота — параллельно.
И вот, когда Саша (так моего отчима звал весь Тифлис, тогда город не очень большой) сел за неуплату налогов в тюрьму, моя мать пошла с этой тревожной вестью к Кэке, и они вместе отправились к тогдашнему председателю грузинского ЦИКа Филиппу Махарадзе. Тот сказал, что выпустить Александра Яковлевича можно лишь под чье-нибудь поручительство. Кэке тут же предложила свою кандидатуру. Махарадзе предупредил, что отчима выпустят с подпиской о невыезде, и если он уедет, как это предполагалось, в Москву, то поручителя посадят в камеру вместо него. А мать Сталина посадить в тюрьму нельзя.
Тогда призвали младшего брата отчима Васо, который в то время преподавал в средней школе то ли историю, то ли литературу. В отличие от Саши, он получил высшее образование в Киеве, жил недалеко от нас на Гановской улице с прекрасной семьей, супругой Еленой Платоновной и двумя детьми, нашими сверстниками Шота и Марикой. Сашу выпустили, он немедленно уехал в Москву, а вместо него в тюрьму попал его брат.
Отец моего отчима Якоб Эгнаташвили был состоятельным человеком, в Гори осталось немало имущества. И чтобы заплатить налоги стали распродавать вещи из горийского дома. Однако налоги все увеличивались, недоимки множились задним числом, и распродажа имущества была зряшной попыткой высвободить моего отчима от социалистической кабалы. Тем не менее, нам регулярно сообщали, как в Гори идет распродажа.
По приезде в Москву отчим поселился у какого-то сапожника, который помнил его еще по выступлениям в цирке. Через Яшу Джугашвили отчиму удалось сообщить Сталину о сложившейся ситуации. Ночью к сапожнику приехали чины из НКГБ, и встреча Александра Яковлевича со Сталиным состоялась.
Результатом этого свидания с «вождем народов» было письмо на имя Лаврентия Берии, которое пришло из Кремля. В письме было сказано, что Александр Яковлевич отныне стал работником ЦИК Союза, и все обвинения с него должны быть сняты.
Таким совершенно поразительным образом из прогоревшего тифлисского ресторатора мой отчим в одночасье попал в высшую кремлевскую номенклатуру, в так называемый сталинский «ближний круг»!
На этом кончается история нэпмана и начинается совсем другая история. Вскорости, Александр Яковлевич получил назначение заведующего хозяйством первого дома отдыха ЦИК на самой южной точке Крыма в бывшем имении знаменитого фарфорозаводчика и лошадника Кузнецова — Форосе. Моя мама уехала к отчиму в Крым. Чтобы окончательно порвать с прошлым, Александр Яковлевич изменил даже написание своей фамилии и стал писать ее с буквы «И» - Игнаташвили, а в кремлевских приказах его фамилия теперь писалась через «Е» - Егнатошвили. А брат отчима Василий Яковлевич вышел из тюрьмы вернулся преподавателем в школу.
Статья обсуждается ЗДЕСЬ
