Миллиор Мария Борисовна - музыкант
- 1956 Урожденная Шварц, отсюда двоюродное родство с драматургом Евгением Шварцем и эстрадным чтецом Антоном Шварцем.
Окончила Венскую консерваторию; преподаватель музыки, аккомпаниатор; в Баку некоторое время работала в консерватории. После Баку жила в Ленинграде, в 1941 г. по эвакуации оказалась с дочерью в Сарапуле, после чего, в 1943 г., переехала в Ижевск, где она и жила до своих последних дней.
Мать Елены Александровны Миллиор.
Е. А. Миллиор БЕСЕДЫ ФИЛОСОФСКИЕ И НЕ ФИЛОСОФСКИЕ.(отрывки из воспоминаний)
5/IV <...>
Вячеслав Ив. получил письмо от Лиды Гуляевой из Петербурга. Он показал мне его. Лида прислала ему 2 своих стихотворения. А кроме того — короткое сообщение: она заболела туберкулезом. Я взволновалась, испугалась. Вяч. Ив. вдруг спросил меня (очень серьезно): «Разве вы не любите ее демонической любовью? Если достанется не вам — пусть умрет?»
31/V.
Проф. А.Д.Гуляев читал нам историю древней философии. Специальностью его был Платон. Многие годы изучал он великого идеалиста, но работу о нем ему так и не удалось опубликовать. Читал с необыкновенной простотой и ясностью. Был он невысокого роста, сед с остренькой седоватой бородкой, светлыми отсутствующими глазами, немногословен, задумчив. Студенты любили и уважали его.
Казалось, с Вячеславом Ивановичем их должно связывать многое. А между тем Вяч. Ив. вскоре стал глубоким принципиальным противником Александра Дмитриевича. Ни капли личного не было в этой вражде. Но Вяч. Ив. сделал все, чтобы и в моем сердце уничтожить почтительную любовь к Гуляеву. Конечно, это произошло не сразу.
Гуляев к революции подошел как моралист. Как моралист он принял ее. Когда умер Ленин, Гуляев выступил с короткой речью на траурном университетском собрании. Слезы мешали ему говорить. После собрания Вяч. Ив. сказал мне о нем очень серьезно: «Ленин олицетворял для него моральный пафос революции». Алекс. Дм. совершенно искренне стремился «перестроиться». Как-то он сказал: «Всю жизнь я занимался Платоном; а иногда мне думается: все это было лишним. Народу нужна была еще простая грамота...». Не ручаюсь за точность слов, но смысл был именно таков: Гуляев каялся в деле своей жизни из моральных соображений. Он был моралистом, но религиозен он не был, что характерно для бывшего семинариста и студента духовной академии.
И вот это-то глубоко принципиально ненавидел в нем Вячеслав Иванович. Не помню его филиппик, направленных против Гуляева, в памяти осталось только одно короткое, насыщенное презрением слово: «моралин». Против всяческого моралина предостерегал меня Вяч. Ив., кажется, не без успеха. Он подчеркивал что «моралин» тесно связан с неверием, «безбожием». Очень жалею, что тогда же не записала его блестящего рассуждения, но приблизительно оно сводилось к тому, что «Бог это свобода», а где нет Бога, там остается только ядовитый и бесплодный моралин.
Гуляев каялся в своей работе над Платоном, потому что она была не нужна «народу», а Вяч. Ив. со свойственной ему остротой и смелостью формулировал: «Революция — это когда отставшие зовут назад ушедших вперед».
Итак, в зиму 1920—21 года, в Баку собрались профессора с разных концов северной России25. Здесь было теплее, не так голодно и нормальнее протекала академическая жизнь. Но все же было достаточно туго материально. И вот группа профессоров, среди них В. Ив., решили «подработать» в Персии. Отправились они туда на зимние каникулы.
Кажется, им удалось привезти с собой кое-какие блага в виде риса и сушеных фрукт. А м. б. даже и туманов. Рассказывали, как они в Персии попробовали курить гашиш. Курил и Вяч. Ив., в 1-й раз в жизни, по его собственным словам. Мы были несколько удивлены: кажется, в нашем представлении «сверхчеловек» должен был быть обязательно наркоманом. Надо сказать, что среди бакинской молодежи, гимназической и потом студенческой, курение опиума и употребление других наркотиков было очень распространено и чуть ли не считалось шиком.
И Вяч. Ив. нас разочаровал — он, оказывается, никогда не курил опиума! Но в Баку он начал пить. Настроение его в Баку было очень тяжелое. Смерть Веры Константиновны, быстрый отъезд из Москвы, одиночество, сложные и трудные пути революции — все выбило его из колеи. Компания, в которую он попал в Баку, отнеслась к нему дружески. Он сблизился с Ишковым, Байбаковым, Томашевским, веселой дружной тройкой. И вместе с ними — запил. Впрочем, пили не одни они. Пил весь университет, т. е. весь преподавательский состав.
Пил весь политехникум. Студенты пили с профессорами и у пьяных профессоров получали зачет. Бывали случаи, что студенты под руки выводили профессора из аудитории (Байбакова из заседания семинара — но это случилось уже позднее, так, в 1923 или 24 году, когда он уже начинал спиваться окончательно). Рассказывали, как некая группа профессоров ночевала в участке (их встретил милиционер, они пожаловались ему, что поздно, двери их квартир заперты, и милиционер любезно предложил им гостеприимство в участке). Для Вяч. Ив. дело кончилось болезнью. Врач сказал ему, что если он не бросит пить, то рискует ослепнуть. Угроза подействовала. Вяч. Ив. и позже выпивал в компании и всегда употреблял вино к обеду (ведь он недаром прожил 1/2 жизни в Италии), но систематическая выпивка прекратилась.
Помню, на курсе «Пушкин и Достоевский» выступил с докладом какой-то студент. Доклад был слабый, студент путался и, между прочим, не совсем точно употребил какое-то иностранное слово, кажется, «феноменально», не в его философском смысле, а так, как любят многие говорить: «феноменальный рост» — т. е. удивительный, необычный.
Вяч. Ив. буквально раздавил, уничтожил студента. Это была не та резкая, но всегда дружественная критика, которую и мы испытали на себе. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что в словах Вяч. Ив. чувствовалось презрение к студенту, не умевшему даже правильно употреблять иностранные слова.
Говорят, после этого случая студент совсем бросил университет. Вяч. Ивановичу потом было очень неприятно, и он каялся в своей резкости. Обычно он бывал сдержаннее. И все-таки это было не то, что с нами. Его семинар по Тациту посещали гл. обр. студенты-историки, не принадлежащие к кругу Вячеславск. учеников. Я тоже участвовала в этом семинаре. Потом бросила. Обычно Вячесл. требовал обязательного посещения своих семинаров по латыни и греческ. и был в этом отношении совершенно неумолим. Он заставил меня участвовать в семинаре по Вергилию, о чемя очень жалела позднее, т. к., наверное, лучше усвоила бы латынь, если бы ходила на элементарный курс латинск. языка вместо сложного семинара. А совместить то и другое у меня не хватило времени. Но раз Вяч. Ив. требовал посещения семинара — как я могла отказать ему? А за Ниной Гуляевой он отправился домой и сам привел ее на семинар. А потом развлек нас всех, прочитав Вергилия так, как его читают англичане: с английск. выговором; мы смеялись до слез, его слушая.
Лето 1922 г. В. Ив. проводил на Зыхе.
На Зых съехалась целая «профессорская колония». Кроме него там жила семья Гуляевых и, кажется, еще кто-то. Низенькое, восточного типа продолговатое одноэтажное здание окружало углом двор. В левом крыле помещался В. Ив. В главной линии — Гуляевы. Во дворе стояло 2 столика, за которыми обедали и ужинали профессора.
Запомнилась такая картинка: за гуляевским столом сидит большая компания, Гуляевы и гости, за другим — Вячеслав Ив. с кем-то. Он наклоняется к гуляевскому столику и спрашивает с изысканной светской манерой: «Вы кушали когда-нибудь суп из черепахи, Medames?». От Зыха Вяч. Ив. пришел в восторг. Он сразу его обошел и рассказывал: «Я видел море на 45°! Это место напоминает окрестности Афин!».
Хоразов приехал в Баку из Тифлиса . В Тифлисе — так, м. б., неверно, запомнился мне его рассказ, он знал одну Нелли <...>. Между ней и Хоразовым произошел разговор, очень заинтересовавший Хоразова. Разговор этот почему-то не был закончен. И теперь он хотел закончить его со мной.
Виновата, вероятно, была Лида. Она посвятила его в наши с ней отношения, в мою влюбленность. Ловец почуял тут добычу. Но мне-то вовсе не хотелось стать объектом его исследований.
В первый раз мы встретились у Гуляевых. Нас было трое: Лида, невиннейшая Нина, я. Потом пришел Хоразов.
Разговоров не помню. Но крепко запомнилось, как Хоразов прочитал стихи, свои, конечно. Жаль, не удалось их полностью ни запомнить, ни списать. А начало такое:
«Легко с подругой учится урок,
Сперва улыбки за вечерним чаем,
Потом, обнявшись, сядем и читаем,
Скосив глаза лениво между строк».
Затем речь шла мохнатом цветке у пояса, куда было бы очень приятно забраться в виде пчелы. Лида и я поняли все (а впрочем, кто знает, поняла ли Лида все в самом деле?), Нина — ровно ничего — и пришла в умиление.
Стишок Хоразова мне мог напомнить хотя бы уроки греческого языка с прелестной Лизой Фонштейн55. «Легко с подругой учится урок».
Потом я вышла с Хоразовым. Кажется, в этот вечер долго бродила с ним по неосвещенному бульвару и слушала его разглагольствования о его теории свободного времени и его теории кипяченой воды. Эту «теорию» — весьма, впрочем, простую, стоит записать. Культурный человек не пьет сырой воды, он сперва кипятит ее (тезис неверен!). Так же должно быть в других областях жизни. Природа отпустила нам гораздо больше сексуальной энергии, чем нужно для производства потомства. Следовательно, ее надо использовать всячески, как угодно и как угодно искусно. Могла ли я тогда найти контрдовод?
Вяч. Ив. позже, видя меня в состоянии внутреннего смятения, говорил о сублимации. Это тоже «кипяченая вода».
Совершенно, однако, очевидно, что Хоразов кипятил ее другим способом! Каким? Этого он не говорил. Но мой способ был им, во всяком случае, оправдан.
Вячеслав формулировал философию Хоразова приблизительно так: «Для него весь мир, вся вселенная — клоака». Определение вполне правильное. Вспоминаю заключительную строчку его стихотворения: «К Богу на глазетовом листе», или что-то в этом роде. Любопытная игра созвучий!
--I am 05:09, 27 августа 2011 (CEST)
